Алексей Писемский - Старческий грех

• Название: Старческий грех
• Автор: Алексей Писемский
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Вот вы всё жаловались, что в Приказе проценты малы, - начал Иосаф.

- Али велики? - спросил Фарфоровский и опять злобно оскалился.

- Ну, так вот отдайте в частные руки. Я вам смаклерю это... пятнадцать процентов получать будете.

Глаза у старика разгорелись.

- А залог какой? - спросил он торопливо.

- Да залогу тут совсем никакого нет, - отвечал Иосаф.

- Как же без залогу-то? - спросил Фарфоровский, как бы мгновенно исполнившись глубочайшего удивления.

- А вот как, - отвечал Ферапонтов и объяснил было ему все дело Костыревой; но старик в ответ на это только усмехнулся.

- Сам ты, милый человек, - начал он уже наставительным тоном, - служишь при деньгах, а того не знаешь... Ну-ка, дай-ка мне из твоего Приказа-то хоть тысчонки две без залога-то. Дай-ко!

- То место казенное.

- А, казенное? То, вот видишь, казна, - зашипел Фарфоровский. - Казну сберегать надо; она у нас бедная... Только частного человека грабить можно.

- Кто ж вас грабит? - спросил Иосаф.

- Все вы! Вон эта полиция... у ней у самой сто лет перед домом мостовая не мощена; а меня заставляет: мости, где хошь бери, да мости!

- Вам-то пуще негде взять.

- Много у меня; ты считал в моем кармане-то.

- Известно, что считал. Умрете, все ведь останется, - сказал Иосаф, уже вставая.

- Умрешь и ты! Что ты меня этим пугаешь! Молодой ты человек, пришел к старику и огорчаешь его. Для чего! - вскинулся на него хозяин.

- С вами, видно, не сговоришь, - проговорил Иосаф и пошел.

- Да нечего: стыдно! Стыдно! - стыдил его хозяин.

Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через забор, Иосаф прямо же пошел еще к другому человечку - сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова. Сам старик очень незадолго перед смертью своею, служа в Приказе заседателем, ужасно полюбил Иосафа за его басистый голос и знание церковной службы. Каждое воскресенье он звал его к себе в гости, поил, кормил на убой и потом, расчувствовавшись, усиленнейшим образом упрашивал его прочесть ему, одним тоном, не переводя духу, того дня апостола, и когда Ферапонтов исполнял это, он, очень довольный, выворотив с важностью брюхо, махая руками и почти со слезами на глазах, говорил: "Асафушка! Мой дом - твой дом! Сам умру - сыну накажу это!.." Но, увы! Иосафу и в голову не приходило, что сын этот вовсе не походил на своего папеньку, мужика простого и размашистого. По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих. У него, например, был прекрасный экипаж и отличные лошади, но он и того не любил. Жил он в целом бельэтаже своего огромного дома с мраморными косяками, с новомодными обоями, с коврами, с бронзой, с дорогою мебелью; но на всем этом, где только возможно, были надеты чехлы, постланы подстилки, которые никогда не снимались, точно так же, как никогда ни одного человека не бывало у него в гостях. Аккуратнейший в своей жизни, как часовая машина, он каждый день объезжал свои лавки, фабрики. В субботу обыкновенно разделывал всех мастеровых сам, и если какому-нибудь мужику приходилось с него 99 1/2 копейки, то он именно ему 99 1/2 и отдавал, имея для этого нарочно измененные денежки и полушки. В отношении значительных лиц в городе Родионов был чрезвычайно искателен; но это продолжалось только до первого приглашения к какому-нибудь пожертвованию. Напрасно тут его ласкали, стращали, он откланивался, отшучивался, но не подавался ни на одну копейку. Даже ни одной приближенной женщины он не имел у себя, и когда, по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: "Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов", - "Зачем же-с это? Женюсь, так своя будет", - отвечал он обыкновенно. Кто бы с ним ни говорил, особенно из людей маленьких и почему-либо от него зависящих, всякий чувствовал какую-то смертельную тоску, как будто бы перед ним стоял автомат, которого ничем нельзя было тронуть, ничего втолковать и который только и повторял свое, один раз им навсегда сказанное.

В светлой, с дубовой мебелью, передней его Иосаф нашел старого еще знакомца своего, любимого приказчика покойного Саввы Лукича, совсем уж поседевшего и плешивого.

- Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - сказал тот, тоже признав его.

- А что, хозяин дома? - спросил Ферапонтов.

В ответ на это старик вынул из кармана круглые, старинные часы и, посмотрев на них, произнес:

- Теперь еще нет, а через двадцать минут будут дома!

- Да верно ли это?

- Верно... Это уж у нас верно! - отвечал старик.

В голосе его в одно и то же время слышалась грусть и насмешка.

Чрез двадцать минут Родионов действительно приехал.

- А, здравствуйте! Сюда пожалуйте, - сказал он, увидев Иосафа и проходя скорым, деловым шагом.

Далее, впрочем, залы он не повел его, а, остановившись у дверей в гостиную, небрежно облокотился на нее.

- Что скажете? - спросил он.

- Я к вам, Николаи Саввич, с просьбой, - начал Иосаф, переминаясь с ноги на ногу.

- Слушаем-с! - произнес Родионов.

Ферапонтов рассказал ему откровенно и подробно положение Костыревой.

- Так-с, понимаем, - проговорил Родионов, все как-то гордей и бездушнее начиная смотреть.

- А между тем из именья... - продолжал Иосаф убедительнейшим бы, кажется, по его мнению, тоном, - есть там покупщики - купить лес и мельницу, так что вся недоимка сейчас бы могла быть покрыта.

- Так, так-с!.. - повторял Родионов и как бы от нетерпения принялся качать ногою.

- Не можете ли вы, - договорил, наконец, Иосаф, - одолжить ей на какие-нибудь полгода две с половиной тысчонки, а что это верно, так третью тысячу я за нее свою вношу.

- Денег-то у меня таких нет-с, - отвечал наглейшим образом Родионов.

Иосаф даже попятился назад и усмехнулся.

- Как нет... помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того...

- Что-что лежит? Те деньги на другое нужны... Что тебе надо? - крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке.

- Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку.

- Ну, и прекрасно.

- Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу.

- Зачем же к Николаю-то Саввичу?

- Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет... хлебца мы покупаем.

- А вам что сказано при заподрядках? - спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу взгляд. - Что сказано?

- Мы тоже, ваше степенство, хошь бы и наперед того, завсегда, выходит, ваши покорные рабы, - ломил между тем мужик свое.

- Да ты мне за деньги-то всегда покорен. Что ты меня тем ублажаешь. Нечего тут разговаривать... пошел вон!

- Так как тоже на знакомстве выходит; вон хошь бы и Калошинский барин; хорошо, говорит, везите, говорит, я, говорит, покупаю.

- Ну, коли покупает, так и ступай к нему. Убирайся.

Мужик, однако, постоял еще немного, почесал у себя затылок и потом неторопливо поворотил и пошел назад.

- У богатых, указывают, денег много, - снова обратился Родионов к Иосафу, - да ведь у богатого-то человека и дыр много; все их надобно заткнуть. Тебе что еще?.. - крикнул он опять на высокого уже малого, стриженого, в усах, и с ног до головы перепачканного в кирпиче, который как бы из-под земли вырос в передней. - Кто ты такой?

- Солдат... печник, ваше благородие, - отвечал тот, молодцевато вытягиваясь.

- Что же тебе?

- Сложил печку-с; совсем готова.

- Ну и ладно. Деньги ведь к командиру пойдут.

- Точно так-с, ваше благородие.

- Ну, и ступай, значит.

- На водочку бы, ваше благородие, - проговорил солдат просительным уже тоном.

- А не хочешь ли на прянички?.. Ты бы лучше на прянички попросил, проговорил Родионов.

Солдат сконфузился.

- Обнакновение уж, ваше благородие, такое, - пробормотал он.

- Никаких и ничьих обыкновений я знать не хочу, а у меня свое; значит, налево кругом и машир на гаус.

Солдат действительно повернулся налево кругом и вышел.

Во все это время Иосафа точно с головы до ног обливали холодной водой, и только было он хотел еще раз попробовать повторить свою просьбу, как из гостиной вышел худощавый и очень, должно быть, изнуренный молодой человек.

- Что? Вы написали расчет? - спросил его Родионов, перенося на него свой леденящий взгляд.

- Написал-с, - отвечал тот почтительно.

- До свиданья, - обратился Родионов к Иосафу и сейчас же ушел к себе.

X

Несколько минут Ферапонтов оставался, как бы ошеломленный, на своем месте: на Родионова он возлагал последнюю свою надежду. Однако вдруг, с совершенно почти несвойственным ему чутьем, он вспомнил еще об одном отставном майоре Одинцове, таком на вид, кажется, добром, проживавшем в Порховском уезде, в усадьбе Чурилине, который, бывая иногда в Приказе, все расспрашивал писцов, кому бы ему отдать в верные руки деньги на проценты. Не откладывая времени, Ферапонтов решился сейчас же ехать к нему. Утомленный, измученный, он сбегал наскоро домой, почти ничего не пообедал и сейчас же отправился искать извозчика. Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и палило солнце в бока, в затылок, он быстро шагал по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза. Заходя то в тот, то в другой, он, наконец, нашел парня, который знал усадьбу Чурилино, но самого парня еще надобно было отыскать: он пил где-то в харчевне чай с земляками, так что только в вечерни выехала к услугам Иосафа, там, откуда-то с задов, телега, запряженная парою буланых лошадей. Сидевший на облучке извозчик, с продолговатым лицом и с длинным кривым носом, оказался таким огромным мужичиной, что скорей пригоден был ворочать жернова, чем управлять своими кроткими животными. Выехав из города, они сейчас же своротили на проселок. Иосаф, в чиновничьем пальто, с всклоченными и запыленными бакенбардами и в фуражке с кокардой, полулежал на своей кожаной подушке и смотрел вдаль... Как ни горько было у него на душе, но свежий загородный воздух проник в его грудь, и сердце невольно забилось радостью. Почти пятнадцать лет он не выезжал из города, а между тем открывающиеся виды все становились живописнее и живописнее.