Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

• Название: Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
• Автор: Гельмут Бон
• Жанр: О войне
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9524-5056-1

В ходе жестоких боев под Невелем в феврале 1944 года Гельмут Бон с остатками немецкого батальона, в котором служил связным, попал в плен и после нескольких допросов был отправлен в советский лагерь для военнопленных. Он прошел еще через два лагеря, едва не погиб на торфоразработках, работал на лесоповале, стал членом антифашистского актива, прежде чем в 1947 году его освободили и отправили на родину. Журналист, по профессии и мастер слова по призванию, Гельмут Бон написал потрясающую историю человека, испытавшего тяготы войны и плена, узнавшего, что такое голод, холод и непосильный труд. Чтобы вырваться из плена, он пожертвовал своими убеждениями, именем и даже честью. И понял, что ценить свободу умеют только те, кто однажды ее потерял.

---

Тогда я прошу мир, вот именно, весь мир, от имени тысяч, сотен тысяч и миллионов моих сверстников, так страстно жаждавших жизни: ради бога покажите нам хоть что-то такое, что было бы более значимым, когда речь идет о конце всей твоей жизни. Что-то вполне конкретное, а не то, что можно понять только разумом!

Или мир представляет собой всего лишь юдоль печали, по которой мы должны ползти в могилу, обливаясь горючими слезами и стуча зубами от ужаса?

Тогда, в тот момент, когда адъютант в черкесской папахе вытащил пистолет, а красноармейцы передернули затворы своих автоматов, я еще не осознавал всего этого. Но мое сердце замерло от внезапно нахлынувших чувств.

И мои товарищи — бывший оружейник из обоза и красный портной — тоже почувствовали величие момента, так как перед лицом смерти они сохраняли непоколебимое спокойствие.

И это наше необъяснимое спокойствие прославляло этот невзрачный овраг. Оно придавало значимость нашей расстрельной команде. Слово «фашисты», которое снова и снова бросал нам в лицо разъяренный адъютант, даже это проклинаемое слово опускалось на наши плечи, как сияющая мантия волшебника. Как же опасно говорить решительным людям неправду! Они же такие доверчивые.

Адъютант поднимает пистолет. В моей голове проносится целая череда абсолютно ясных мыслей. Железная дверь захлопывается.

Несколько лет тому назад умер мой отец. Увидимся ли мы прямо сейчас? Какой чистый воздух сегодня вечером. Был ли он таким же и раньше? Когда я, непослушный ребенок, обливаясь слезами, лежал в детстве в своей кроватке, то я часто зарывался с головой в подушку и представлял себе: вот если бы я умер, я бы лежал в гробу, мама подошла бы к гробу и увидела, что ее Гельмут, которого она только что высекла, умер. Вот тогда бы она заплакала и пожалела о том, что наказала меня. Ну и пусть плачет, так ей и надо!

А как же будет на этот раз, когда они узнают, что я действительно умер? Узнают ли они об этом вообще?

Когда же, собственно говоря, начался этот день? Как же жалко, что я никогда больше не смогу ничего написать об этом самом долгом дне в моей жизни! Сенсация? Нет, что-то совершенно другое: надо мной раскинулось ясное зимнее небо, как чистый хрустальный купол. Мне кажется, что, когда я просто дышу, в воздухе раздается хрустальный звон. И я не могу себе представить, что моя скорая смерть в этом овраге может быть лишена всякого смысла.

Когда взятые на изготовку автоматы опустились и когда улыбающийся адъютант обнял меня, я услышал, как снова начали тикать какие-то невидимые часы. Я не испытывал никакой благодарности за спасение. Я не сердился на них из-за этой злой шутки. Я лишь махнул рукой: подумаешь, ничего страшного!

Время снова начало свой ход. Вечность исчезла. На передний план опять выступили частности и мелкие трудности.

Глава 2

На командном пункте дивизии генерал спрашивал нас об эффективности действий своей штурмовой авиации. Он хотел также знать, планируется ли немецкое контрнаступление. Но он также интересовался и жизнью в Германии. Ведь он же генерал.

— Вы знакомы с влиятельными людьми? Как живут сейчас эти богачи?

Переводчик, темноволосый стройный молодой человек, захотел продемонстрировать генералу свое знание французского языка:

— Я продолжу допрос по-французски!

— Спросите генерала, могу ли я воспользоваться стеклом от моих очков. А то я совсем ничего не вижу. Мои очки разбились, когда меня брали в плен.

— Пожалуйста.

Я использую стекло от очков как монокль. Оказывается, я нахожусь в просторной русской избе с огромной печью. Коренастый генерал с обритой наголо головой чем-то похож на добросовестного бюрократа. В нем нет ничего от честолюбивого Наполеона. Почти смущаясь, он прерывает допрос. Нет никакого смысла играть перед ним комедию. Я снова прячу свой монокль в карман.

Позже так позже! Вот такое странное развитие получает мое пребывание в плену. Всего лишь час тому назад меня собирались расстрелять. А сейчас я жив. Я могу констатировать это со всей определенностью. Ну что же, значит, поживем еще!

В темноте я опять сижу снаружи, у серой стены избы, в которой генерал приказывает своему ординарцу подбрасывать в печь одно полено за другим. Внутри по очереди допрашивают всех пленных. В ожидании допроса мы сидим в длинной очереди на улице. Меня охватывает непреодолимая усталость. Неужели этот день так никогда и не закончится?

Очевидно, для проходящих мимо русских солдат мы представляем собой некую диковинку. Один из этих медведей в ватнике разрешает каждому из нас скрутить себе толстую самокрутку. Я впервые в жизни пробую зеленоватую махорку, завернутую в газетную бумагу.

— Русский табак гут, камрад?

— Замечательно! — Хотя мне противно до тошноты. Но раз уж они решили посмеяться надо мной, то и я готов подыграть им и смеюсь вместе с ними.

— Русское обмундирование гут, камрад! Немецкая форма нике гут!

Ого, это наше-то обмундирование им не нравится?! Вот этот теплый зимний комбинезон, в котором можно часами лежать на снегу, если хорошенько затянуть шнуровку на запястьях и поглубже натянуть капюшон, и он им не нравится? (Немцы сделали выводы из зимы 1941/42 гг., и в дальнейшем в войска поступало достаточно практичное зимнее обмундирование. — Ред.)

Ого, да посмотрите только на наши фетровые ботинки с прочной кожаной подошвой, а потом сравните их со своими дырявыми развалюхами (валенками. — Ред.).

У нас всех вскоре отбирают наши отличные фетровые ботинки, мол, в лагере вы скоро получите другие. Ведь им же надо на фронт. А для нас война уже закончилась — так считают эти медведи. С шумом и гамом они продолжают свой путь. Прежде чем уйти, один из них отсыпает нам целую горсть махорки.

— Война нике гут, камрад! — говорит он.

Потом проносят на допрос раненого фельдфебеля, лежащего на носилках. Уж не наш ли это?

Вскоре становится сыро и холодно.

Потом под конвоем трех русских автоматчиков наша группа медленно бредет в ночи. На какой-то разбитой дороге мы пьем из лужи. Все пропахло этим противным моторным маслом. Снег. Воздух.

Нам навстречу один за другим движутся танки. Кажется бесконечной колонна трехосных американских грузовиков.

Положение безнадежно. Германия проиграла войну. Меня начинает знобить.

Видимо, вредно есть снег, но я продолжаю жадно глотать его.

Один из нас, высокий парень из Гамбурга, начинает плакать. Он не может больше идти. Он ранен.

Конвой ругается и угрожающе размахивает автоматами.

Но мы подбираем несколько толстых палок и несем товарища на этом жалком подобии носилок. Попеременно по четыре человека. Так мы можем разбиться на три группы, которые постоянно сменяют друг друга.

— Ребята, помните о фронтовом братстве! Мы же не можем бросить его здесь!

На следующее утро наша колонна встречает большую легковую машину. Какой-то гражданский в желтом полушубке, сидящий рядом с водителем-красноармейцем, высовывается из кабины:

— Хотите вот так дойти до Москвы, да?

Оказывается, это кинооператор. Он выбирает самых измученных из нас: худенького восемнадцатилетнего паренька с маленькой птичьей головкой и огромными испуганными глазами, еще одного с окровавленной повязкой на голове и тому подобное. Выбранных солдат заставляют тащить носилки с раненым для московской кинохроники. Очень убедительная картина.

— Ребята, помните о фронтовом братстве! — Я снова и снова обхожу нашу колонну. Никто не хочет больше тащить на своих плечах тяжелого гамбуржца.

Ни у кого нет ни крошки хлеба. У некоторых из нас уже начался понос от съеденного снега. На ногах у нас растоптанные дырявые русские валенки.

В конце концов нам удается избавиться от носилок. Мы устанавливаем их на русский танк, который направляется в тыл.

Однако потом мне и еще троим товарищам приходится бежать за танком и снимать носилки с раненым гамбуржцем. Мы уже совершенно выбились из сил!

Но мы не можем увильнуть и бросить нашего товарища на произвол судьбы: надо помнить о фронтовом братстве! Нас может спасти только чудо, оно должно произойти. И чудо происходит: когда мы ближе к обеду делаем привал на этом тернистом пути, выясняется, что гамбуржец совсем даже и не ранен!

Однако мало кто из нас решается сказать ему:

— Как ты мог так поступить с нами, вынудив нас тащить тебя на своих плечах всю ночь?

И только Красная Крыса говорит мне:

— Мы сами в этом виноваты!

И я не кричу в ответ:

— Какая же свинья этот гамбуржец! Какая мерзкая свинья!!

Я не убиваюсь понапрасну, а лишь чувствую огромную усталость во всем теле. От бессонной ночи мои глаза слезятся и горят, словно в них попал песок. Я присаживаюсь на корточки рядом с Красной Крысой и удивленно спрашиваю его: