Жорис-Карл Гюисманс - Собор

• Название: Собор
• Автор: Жорис-Карл Гюисманс
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-94698-043-2

«Этот собор — компендиум неба и земли; он показывает нам сплоченные ряды небесных жителей: пророков, патриархов, ангелов и святых, освящая их прозрачными телами внутренность храма, воспевая славу Матери и Сыну…» — писал французский писатель Ж. К. Гюисманс (1848–1907) в третьей части своей знаменитой трилогии — романе «Собор» (1898). Книга относится к «католическому» периоду в творчестве автора и является до известной степени произведением автобиографическим — впрочем, как и две предыдущие ее части: роман «Без дна» (Энигма, 2006) и роман «На пути» (Энигма, 2009). И все же главный герой этого романа, пожалуй, собор. Образ Шартрского собора (Нотр-Дам де Шартр) предстает совсем не в том привычно обывательском свете, в котором его пытаются представить туристические путеводители, — мистически настроенный автор видит в нем прежде всего воплощенное в камне Предание. Именно в этом смысле он и анализирует сакральную архитектонику, скульптуру и живопись храма, его эзотерическую эмблематику, запечатленную в розетках и витражах, погружается в детальную экзегезу этого монументального теологического Писания, возведенного на останках кельтского святилища, вникает в сокровенный смысл герметического бестиария, населяющего его карнизы: всех этих демонов, горгулий, грифонов, гарпий и химер.

Произведение насыщено экскурсами в историю монашества, многочисленными цитатами из трудов Отцов Церкви и средневековых хронистов, размышлениями о католической литургике и символизме храмового искусства. Представленная в романе широкая панорама христианской мистики и различных религиозных течений потребовала обстоятельных комментариев, при составлении которых редакция решила не ограничиваться сухими лапидарными сведениями о тех или иных исторических лицах, а отдать предпочтение миниатюрным, подчас почти художественным агиографическим статьям.

«Самым замечательным документом жизни религиозной души во Франции я считаю произведение Гюисманса, этого героя и мученика декадентства, бесконечно чуждого современной пошлости. Гюисманс интереснее и глубже “модернистов”, — писал Н. Бердяев. — Никто еще не проникал так в литургические красоты католичества, не истолковывал так готики. Одно это делает Гюисманса большим писателем».

---

Одним словом, романский храм указывал на уход души в себя, в готическом она раскрывается. Вот точное значение этих двух стилей, по крайней мере для меня, заключил Дюрталь.

Но это не все, продолжал он. Из этих наблюдений можно вывести и такое определение: романский стиль — аллегория Ветхого Завета, готический — Нового.

В самом деле, если подумать, сходство совершенно точное. Библия, жестоковыйная книга Иеговы, ужасный кодекс Отца выражается жестким романским стилем, а утешительное, сладостное Евангелие — готикой, исполненной сердечности и ласки, исполненной смиренной надежды.

Если символика такова, то кажется, что очень часто время служит основой человеческой мысли для выражения идеи во всей ее полноте, для соединения двух стилей так, как в Святом Писании соединены два Завета, и тут некоторые соборы показывают нам любопытнейшее зрелище. Иные из них при рождении были суровы, но, будучи завершены, веселеют. Типично с этой точки зрения то, что осталось от старой церкви аббатства Клюни. Несомненно, она, наряду с полностью сохранившимся храмом в Паре-ле-Моньяль, осталась одним из великолепнейших образчиков бургундского романского стиля, который со своими каннелированными пилястрами, к сожалению, свидетельствует о прискорбной живучести греческого искусства, ввезенного во Францию римлянами. Но если, следуя теории упоминающего их Кишра, принять, что в основе своей эти базилики, восходящие к XI–XII векам, чисто романские, то их очертания становятся уже смешанными; по крайней мере, там зарождается ликование готических арок.

Совсем не то в храме Богоматери Великой в Пуатье: там оба крыла миниатюрного, украшенного гирляндами романского фасада фланкированы коротенькой башенкой, накрытой тяжелым конусом из камней, обтесанных фасками, как ананас. В Паре нет ни ребяческого украшательства, ни тяжелой роскоши Пуатье. Вместо варварского наряда для крохотной игрушечной церковки, как в Богоматери Великой, здесь саван плоской стены, но экстерьер с его торжественной простотой форм от этого не становится менее впечатляющим. Не изумительны ли эти две квадратные башни, в которых пробиты узкие окна, а выше их башня круглая с галереей колонн, объединенных серповидным сводом, на которой так кротко и твердо стоит благородная и вместе с тем мужицкая, веселая и сильная колокольня?

Величественная простота внешнего вида находит отзвук и в интерьере, в архитектуре церковных нефов.

Впрочем, там романский стиль уже утратил страдальческий облик подземного храма, мрачную физиогномию персидского погреба. И могучая арматура та же, и капители все так же еще окружены мусульманскими листьями, в них тот же восхитительный ассирийский изгиб; все по-прежнему напоминает об азиатском искусстве, призванном на нашу землю, но уже сочетались оконные и дверные проемы разных форм, колонны стали мощнее, столбы выше, большие арки гибче, их полет стремительней и дольше, а в боковых стенах, огромных и уже легких, на колоссальной высоте устроены три световых отверстия.

В Паре полукруглый свод уже гармонизируется со стрельчатой аркой, которая утверждается в верхних точках здания и, в общем-то, возвещает начало эры душ не столь слезных, более сердечное, если и не менее жесткое, представление о Христе, уже готовящее, уже открывающее милосердную улыбку Матери Его.

Однако, вдруг сказал себе Дюрталь, если моя теория верна, то лишь та архитектура могла бы символизировать католическую веру в целом, которая выражала бы всю Библию, оба Завета, а это либо романский стиль со стрельчатыми арками, либо переходная, полуроманская, полуготическая, архитектура.

Тьфу ты! — проговорил он, придя к столь неожиданному заключению. — Да ведь, может быть, совсем не обязательно, чтобы параллелизм имел место в самой церкви, чтобы Святое Писание издавалось в одном томе; так вот и здесь, в Шартре, целостность соблюдена, поскольку готический собор стоит на древней крипте, а она романская.

Так даже, некоторым образом, символичнее; это подтверждает идею местных витражей, на которых пророки держат на плечах четырех евангелистов: таким образом, Ветхий Завет вновь и вновь служит базой, подножием Новому.

Но сколько мечтаний возбуждает романский стиль! — вернулся к прежним мыслям Дюрталь. Быть может, он, кроме прочего, — закопченная рака, темный киот для черных Мадонн? Такое сравнение тем более не покажется неуместным, что на всех цветных статуях Богородицы бывают полные и коренастые, а отнюдь не тростинки, как белые Девы готических храмов. Византийская школа видела Марию всегда только смуглой, «с кожей цвета блестящего серого эбена», как пишут древние Ее историки; вот только изображали ее греки, вопреки Песне Песней, черной, но не слишком красивой. В таком понимании это Дева угрюмая, вечно печальная, в согласии с подземельями, которые Она населяет. И тогда вполне естественно, что такая статуя стоит в шартрской крипте, но в самом соборе, где такая же есть на одном из столбов, она, пожалуй, странна: такая Богородица здесь, под летящими белыми сводами, не в своей среде.

— Что, друг наш, задумались?

Дюрталь вздрогнул, как будто его разбудили.

— А, это вы, госпожа Бавуаль!

— Ну да, была на рынке и заходила к вам домой.

— Ко мне домой?

— Да, заходила пригласить вас днем зайти покушать. У аббата Плома нынче нет служанки, уехала, и он сегодня обедает у нас; вот батюшка и подумал, что это как раз случай вас с ним познакомить.

— Премного ему благодарен; только вот надо зайти сказать мамаше Мезюра, чтобы не разогревала мне котлету.

— Не нужно, я госпоже Мезюра уже все сказала. Кстати, вы ею по-прежнему довольны?

Дюрталь засмеялся:

— Когда-то у меня в Париже смотрел за хозяйством некто сьер Рато, чистопородный пропойца; он все переворачивал, а с мебелью обращался как с противником на войне; теперь эта славная женщина — она действует совсем иначе, а результат такой же. У нее все лаской, все потихоньку; она не опрокидывает стулья, не рычит, когда выбивает тюфяки, не кидается на стены с метлой наперевес — нет, она спокойно, любовно сметает пылинки, сгребает в кучки, а кучки заметает в углы; постель она не взбивает колтуном, а просто погладит ее двумя пальчиками, помнет подушки да так и оставит со вмятинами. Тот все громил, а она вообще ничего не трогает!

— Ну что вы говорите, она очень достойный человек!

— Конечно, и я, при всем том, очень рад, что она у меня.

За разговором они подошли к решетке епископского дома. Пройдя через калитку рядом с будкой привратника, они попали в большой двор, посыпанный речными камешками, в дальнем конце которого стояло большое строение XVII века. На здании не было ни орнаментов, ни скульптур, не было украшенного подъезда — лишь простой фасад из кирпича и выщербленного песчаника: нагое, холодное, заброшенное сооружение с большими окнами, за которыми виднелись полузакрытые, крашенные в серый цвет ставни. Вход был через второй этаж; туда вели две лестницы по бокам крыльца; внизу, в нише, виднелась застекленная дверь, через которую можно было рассмотреть комли стволов, обрезанных рамкой стекла.

Во дворе стояла навытяжку шеренга высоких тополей, которую прежний епископ, бывавший в Тюильри до войны, со смехом называл «изгородью сотни часовых».

Г-жа Бавуаль с Дюрталем прошли через двор направо к крытому черепицей флигелю. Там, на втором этаже, под чердаком, освещенным тремя овальными окнами, и жил аббат Жеврезен.

Они поднялись по узкой лестнице со ржавыми железными перилами. Сырость струилась по стенам, выходила наружу, проступала каплями цвета черного кофе; ступени были истоптаны, с углублениями посередине, как ложки; лестница вела к двери, выкрашенной охрой, с темно-черной чугунной круглой ручкой. Шнурок звонка болтался на медном кольце, на ветру колотившемся о стенку с потрескавшейся штукатуркой. На лестничной площадке стоял какой-то непонятный запах гнилых яблок и стоячей воды; внизу под лестницей была маленькая прихожая, выложенная кирпичами, поставленными на ребро и пористыми, как губка, а на потолке дождевые подтеки, похожие на пятна мочи, казались изображениями морей на географической карте.

В маленькой квартире аббата, оклеенной дурными новыми обоями в красную клеточку, пахло могилой; сразу было понятно, что в тени собора, падавшей на этот флигель, солнце никогда не заглядывало просушить стены: внизу у плинтусов они крошились и пыль, похожая на сахарный песок, потихоньку сыпалась на холодные натертые полы.

Какое убожество! И ведь здесь живет старик, измученный ревматизмом! — думал Дюрталь.

Правда, когда они вошли в комнату аббата, оказалось, что она немного согрета теплом камина. Священник читал служебник, закутавшись в ватное пальто; он сидел у окна, отдернув занавеску, чтобы разглядеть буквы.

В комнате стояла маленькая железная кровать с белыми ситцевыми занавесками и красными кретоновыми подхватами; напротив нее стол, накрытый скатертью, на нем письменный прибор; рядом со столом — молитвенная скамеечка, а над ней Распятие, прибитое гвоздями к стене; всю остальную комнату занимали книжные полки до потолка да еще три кресла, какие теперь можно встретить только в монастырях да в семинариях: ореховые, с соломенными сиденьями, как у церковных стульев; одно стояло у стола, два других по обеим сторонам камина, по бокам от которого висели круглые спартри[5]; на камине стояли две пузатые вазы, из которых торчали бледные стебли сухого камыша, а над ним висели стенные часы в стиле ампир.