Жорис-Карл Гюисманс - Собор

• Название: Собор
• Автор: Жорис-Карл Гюисманс
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-94698-043-2

«Этот собор — компендиум неба и земли; он показывает нам сплоченные ряды небесных жителей: пророков, патриархов, ангелов и святых, освящая их прозрачными телами внутренность храма, воспевая славу Матери и Сыну…» — писал французский писатель Ж. К. Гюисманс (1848–1907) в третьей части своей знаменитой трилогии — романе «Собор» (1898). Книга относится к «католическому» периоду в творчестве автора и является до известной степени произведением автобиографическим — впрочем, как и две предыдущие ее части: роман «Без дна» (Энигма, 2006) и роман «На пути» (Энигма, 2009). И все же главный герой этого романа, пожалуй, собор. Образ Шартрского собора (Нотр-Дам де Шартр) предстает совсем не в том привычно обывательском свете, в котором его пытаются представить туристические путеводители, — мистически настроенный автор видит в нем прежде всего воплощенное в камне Предание. Именно в этом смысле он и анализирует сакральную архитектонику, скульптуру и живопись храма, его эзотерическую эмблематику, запечатленную в розетках и витражах, погружается в детальную экзегезу этого монументального теологического Писания, возведенного на останках кельтского святилища, вникает в сокровенный смысл герметического бестиария, населяющего его карнизы: всех этих демонов, горгулий, грифонов, гарпий и химер.

Произведение насыщено экскурсами в историю монашества, многочисленными цитатами из трудов Отцов Церкви и средневековых хронистов, размышлениями о католической литургике и символизме храмового искусства. Представленная в романе широкая панорама христианской мистики и различных религиозных течений потребовала обстоятельных комментариев, при составлении которых редакция решила не ограничиваться сухими лапидарными сведениями о тех или иных исторических лицах, а отдать предпочтение миниатюрным, подчас почти художественным агиографическим статьям.

«Самым замечательным документом жизни религиозной души во Франции я считаю произведение Гюисманса, этого героя и мученика декадентства, бесконечно чуждого современной пошлости. Гюисманс интереснее и глубже “модернистов”, — писал Н. Бердяев. — Никто еще не проникал так в литургические красоты католичества, не истолковывал так готики. Одно это делает Гюисманса большим писателем».

---

— Что касается качеств медицинских, упомянутых Петром Певчим, — сказал аббат Плом, — надо добавить: согласно одному английскому анониму XIII века, лилия — наилучшее средство от ожогов, а потому она — образ Матери нашей, также исцеляющей ожоги или, иначе говоря, пороки грешников.

— А еще, — продолжал аббат Жеврезен, — обратитесь к святому Мефодию, святой Мехтильде, к Петру Капуанскому, к тому английскому монаху, которого вы сейчас упоминали, и вы найдете, что лилия — атрибут не только Девы Марии, но также всех дев и девства вообще.

Наконец, щепотка смысла, найденная святым Эвхером: он сближает белизну лилии с непорочностью ангелов; еще одна — от Григория Великого, сопоставляющего ее благоухание с благоуханием святых; толкование Рабана Мавра, по мнению которого лилия — небесное блаженство, сиянье святости, Церковь, совершенство, невинность плоти…

— Не считая того, что, по разъяснению Оригена, лилия среди тернов отражает Церковь среди гонителей, — вставил аббат Плом.

— Итак, лилия — Иисус Христос, Матерь Его, ангелы, святые, Церковь, добродетели, девы — всё сразу! — воскликнул Дюрталь. — Даже и не поймешь, каким образом садовникам от мистики удавалось вместить столько значений в один-единственный цветок!

— Вы же видите: помимо аналогий и подобий, которые можно установить между формой, запахом и окраской цветка с тем, что связывают с ним символисты, эти люди комментировали Библию, изучали в ней места, где упоминается имя того или иного дерева либо травы, и квалифицировали растения согласно тому значению, которое дается или подразумевается в тексте; то же самое они делали с животными, красками, камнями и всем остальными предметами, коим присваивали смыслы; в сущности, это очень просто.

— И довольно запутанно. Черт, где я остановился? — переспросил Дюрталь.

— В капелле Богородицы; вы посадили там анемоны и розы; добавьте еще букс — образ Марии по анониму Клервоскому и воплощения Слова по анониму из Труа, и грецкий орех, плоды которого епископ Сардиса берет в том же значении.

— А еще резеду, — воскликнул Дюрталь, — ведь сестра Эммерих говорит о ней много раз и весьма многозначительно. Она говорит, что этот цветок совершенно особенным образом связан с Девой Марией: Она ее растила и много для чего применяла.

И еще один куст, кажется мне, сюда предназначен: папоротник — не из-за тех качеств, которые дает ему святая Хильдегарда, а потому что он есть образ самого потаенного, самого сокровенного смирения. В самом деле, возьмите один из его крепких стеблей и срежьте наискось, как свисток: вы ясно увидите геральдическую фигуру лилии, тисненную на черном, словно горячей печатью. Она лишена запаха, а потому мы можем принять ее как символ смирения столь совершенного, что открывается лишь после смерти.

— Смотрите-ка, а друг наш не так несведущ во всяких деревенских делах, как я думала, — сказала г-жа Бавуаль.

— Ну, мальчишкой-то я же бегал по лесам…

— Про алтарную часть, полагаю, и говорить нечего, — продолжил разговор аббат Жеврезен. — Там могут быть лишь евхаристические сущности: виноград и пшеница.

О винограде Господь Сам сказал: «Аз есмь истинная виноградная лоза»[50]; он же и эмблема приобщения к восьмому блаженству; пшеница, как вещество, служащее для великого таинства, в Средние века была предметом обильного попечения и почитания.

Припомните торжественные церемонии в некоторых монастырях при печении хлеба для освящения.

В канском монастыре Святого Стефана иноки умывали себе лицо и руки, читали, преклонив колени перед престолом святого Бенедикта, повечерие, семь покаянных псалмов и литанию всем святым; потом один из братьев-послушников показывал всем жаровню, в которой выпекались сразу две гостии, когда же приходила пора потреблять эти опресноки, те, кто участвовал в их производстве, трапезовали вместе, и трапезу им подавали такую же, как отцу-настоятелю.

Так же было и в Клюни: три иеромонаха или иеродиакона, после строгого поста прочитав те молитвы, что я уже называл, облачались в белые одежды и брали себе в помощь несколько послушников. Они разводили холодной водой самую мелкую муку из зерен, по одному отобранных новоначальными, и один из братьев, надев перчатки, пек облатки на жарком огне дров из виноградных побегов в железной жаровне, украшенной фигурами.

— Тут я припоминаю, — сказал Дюрталь, закуривая, — о мельнице для жертвенной муки.

— Таинственное точило я знаю, — возразил аббат Жеврезен, — его очень часто изображали витражисты пятнадцатого — шестнадцатого веков; собственно, это парафраза текста пророка Исайи: «Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною»[51]. Но таинственная мельница — признаюсь, это мне неизвестно.

— Я однажды обратил внимание на такую в Берне, на витраже пятнадцатого века, — объявил аббат Плом.

— А я ее видел в Эрфуртском соборе, не на стекле, а на дереве. Это картина неизвестного художника, датированная 1534 годом; вижу ее как теперь:

Вверху Бог-Отец, благодушный старец с белоснежной бородой, величавый и задумчивый; потом мельница, похожая на кофейную, стоит на краю стола, ее нижний ящичек приоткрыт. Евангелические животные вываливают в ее жерло из больших белых мехов ленты, на которых написаны тайносовершительные слова; эти ленты спускаются в чрево машинки, затем выходят через ящичек и падают в чашу, которую держат преклонившие перед столом колени кардинал и епископ.

Слова превращаются в благословляющего младенца, а в углу картины четыре евангелиста крутят длинную рукоять.

— Тут много странного, — заметил аббат Жеврезен. — Изображены слова, совершающие пресуществление, а не сами пресуществляемые вещества; евангелисты представлены дважды, в животном и в человеческом обличье; они и вертят машиной, и ведают помолом. Кроме того, здесь нет святого приношения, оно заменено живой плотью.

На самом деле все верно: как только сказаны освящающие слова, хлеб уже не хлеб. Все-таки необычен план, по которому в видимом сюжете, в сцене на мельнице пшеница вообще убирается с глаз: и как зерно, и как мука, и как гостия; должно быть, художник принял решение отказаться от материи, от внешнего и заменить ее реальностью, недоступной для чувств, с тем, чтобы потрясти массу, утвердить действительность таинства, сделать его видимым для толпы. Но вернемся к нашему церковному строительству. На чем мы остановились?

— Вот здесь, — ответил Дюрталь и показал веточкой на песке на продольные проходы храма. — Что ж, боковые капеллы мы можем устроить по нашему выбору. Одну, само собой, посвятим Иоанну Крестителю. Чтобы отличить ее от остальных, у нас есть хмель и гвоздичное дерево, которым он дал и свое имя, а главное полынь, которую собирают накануне его праздника и вешают в комнате от злого глаза и чародейства, от молнии и привидений. Заметим еще, что это прославленное в Средние века растение применялось против эпилепсии и пляски святого Вита — болезней, при которых необходимо заступничество Предтечи.

Другую капеллу посвятим апостолу Петру. На его алтарь мы также можем положить пук трав, которые наши предки называли в его честь: подснежник, кустистую жимолость, горечавку и мыльнянку, постенницу и повой, и много других, все не упомню.

Но прежде всего, не правда ли, подобает возвести приют для Божьей Матери Семи Скорбей{71}, который есть во многих церквах.

Ясно нам указана удивительная пассифлора, синий, в лиловый вдающийся цветок; завязь ее подражает кресту, столбик цветка гвоздям, тычинки молоткам, волокнистые органы терновому венцу: словом, в ней заключены все орудия Страстей Господних. Если угодно, прибавьте к ней иссоповую ветвь, посадите кипарис — образ Спасителя по святому Мелитону и смерти по г-ну Олье, мирт, который, по одному из текстов Григория Великого, утверждает сострадание, а главное, не позабудьте крушину или терние: ведь из ветвей именно этого кустарника иудеи сплели венец, возложенный на голову Христа; вот капелла и готова.

— Да, — сказал аббат Жеврезен, — Руо де Флери уверяет, что именно колючими ветвями крушины венчали главу Сына Человеческого, и тут поневоле задумаешься: вспоминается, что в Ветхом Завете, в главе девять Книги Судей, все великие деревья Иудеи поклонились Царю, пророчески представленным этим невзрачным кустом.

— Это так, — ответил аббат Плом, — но вот еще что любопытно: сколько совершенно различных смыслов приписывают тернию древние символисты. Святой Мефодий приноравливает его к девству, Феодорит к греху, святой Иероним к дьяволу, святой Бернард к смирению.

Заметьте также, что в «Символическом богословии» Максимилиана Сандея это растение названо прелатом, в мире живущим, в то время как маслину, виноград и фиговое дерево, сравнивая с ним, автор именует монашескими молитвенными орденами. Тут он, конечно, намекает на шипы, которыми епископы, бывало, не упускали случая колоть скорбящие главы обителей.