Зигфрид Кракауэр - От Калигари до Гитлера. Психологическая история немецкого кино

• Название: От Калигари до Гитлера. Психологическая история немецкого кино
• Автор: Зигфрид Кракауэр
• Издательство: Искусство
• Жанр: Кино
• Год: 1977

Книга известного зарубежного теоретика и историка кино рассказывает об интереснейшем и столь же противоречивом периоде в истории немецкого кино, охватывающем годы первой мировой войны, 20-е годы и начало 30-х годов. Анализируя фильмы этого периода, автор выходит далеко за пределы традиционного киноведческого анализа и показывает, как в этих фильмах прямо или косвенно нашли свое отражение сложные социальные процессы и противоречия самой жизни описываемого периода.

---

Сюжет фильма имел мало общего с романом Достоевского, Оцеп решил не прибегать к русским "монтажным" приемам, за исключением, пожалуй, превосходного эпизода катания на тройке, где он стремительно монтировал верхушки летящих деревьев с мелькающими лошадиными копытами, чтобы создать впечатление быстрой езды. Но такой монтаж много раз появлялся на европейском экране. В целом фильм "Убийца Дмитрий Карамазов" был поставлен по образцу немецких немых фильмов. Неодушевленные предметы властно вмешиваются в действие, где кипят человеческие страсти. Сияющие часы с четырьмя качающимися маятниками — единственный свидетель в том эпизоде, где Дмитрий вначале обвиняет Грушеньку в соблазнении его отца, а несколько позже уходит от нее, став ее любовником. Часы появляются, когда Дмитрий находится один в комнате, следят за бурной размолвкой влюбленных и снова возникают на экране в момент их первого поцелуя.

Поставленная на заре звукового фильма, эта лента отличается напыщенной, театральной игрой актеров, постоянно впадающих в декламацию. Но зрительный ряд картины еще не превратился в придаток диалога, и в одном эпизоде Оцеп поистине кинематографически сочетает звуковой и пластический материал. Когда Грушенька признается Дмитрию в любви, они оба хохочут от счастья, и этот смех так заразителен, что все обитатели дома свиданий начинают смеяться тоже. Но едва гул голосов замирает за кадром, на экране крупным планом всплывает огромный канделябр — море теплящихся свечей колеблется, предваряя возникающую следом попойку с пальбой, плясками и песнями.

Если лишить фильм его русского антуража, "Убийца Дмитрий Карамазов" — совершенный двойник уличных фильмов, которые в период стабилизации отражали в сомнамбулической форме тоску по авторитарному режиму. Дмитрий — мятежный сын, разгулявшиеся инстинкты гонят его из буржуазного надежного пристанища на опасную улицу. Грушенька же — очередной вариант проститутки, воплощающей в себе источник любви в холодном, безучастном мире. Фильм Оцепа можно было бы счесть последышем уличных фильмов, если бы не его финал, который свидетельствует об изменении психологической модели поведения. Хотя "Асфальт" и другие уличные фильмы заканчивались обещанием того, что насаждаемый ими бунт будет иметь продолжение, мелкобуржуазные отщепенцы в конце концов возвращались в плюшевые гостиные, из которых бежали. В финале "Убийцы Дмитрия Карамазова" бунт не только выражал надежду, но означал совершающийся факт. В отличие от своих нерешительных предшественников Дмитрий налаживает с Грушенькой совместную жизнь, а его повиновение неправому судебному приговору отнюдь не равнозначно вынужденному подчинению жизни. Напротив, оно говорит о решимости Дмитрия раз навсегда порвать с родительским миром. Он мятежник в полном смысле слова. Поскольку он не единственный убежденный бунтовщик на тогдашнем немецком экране, этот новый вариант "уличного фильма", пожалуй, свидетельствовал о том, что в предгитлеровские дни идея бунта носилась в воздухе. Примечательно, что дух насилия, пронизывающий фильм, воплощается в самом Дмитрии.

В историческом фильме Ганса Верендта "Дантон" (1931) тоже воскресла кинематографическая тема первых послевоенных годов. Он напоминал ленту Буховецкого 1920 года о Дантоне, так как пренебрегал французской революцией и сосредоточивал внимание на частной жизни ее вождей. Новый "догитлеровский" Робеспьер был назойливый, по-иезуитски изворотливый интриган, завидующий огромной популярности Дантона и размаху его недюжинной натуры. Дантон, своим чередом, был горяч и запальчив, мыслил широко и масштабно, отбрасывая тощие схемы. Освободив из тюрьмы аристократку, он женится на ней и откровенно выказывает отвращение к террористическому режиму Робеспьера. Дантон ведет себя довольно неосмотрительно, что позволяет заклятому врагу, Робеспьеру, обвинить его в тяжкой измене революции. Дантон — Кортнер особенно хорош в эпизоде заседания конвента. Словно прирожденный демагог, он превращает свою защитительную речь в филиппику против Робеспьера, обвинив его и Сен-Жюста в том, что своими действиями они задумали утопить революцию в крови. Поскольку массы, сначала враждебно настроенные против Дантона, встречают заключительные его слова оглушительными рукоплесканиями, Робеспьер прибегает к крайней мере — оружию — и разгоняет толпу. "Да здравствует свобода!" — кричит Дантон, уходя на казнь.

По мере развития фильма характер Дантона претерпевает любопытную метаморфозу. В начале картины он выступает убежденным якобинцем, требует смерти Людовика XVI и добивается ее. Немного погодя, когда иноземцы вторгаются во Францию, Дантон становится патриотом. После успешных переговоров с герцогом Кобургским он обещает даровать жизнь Марии-Антуанетте, если армии оккупантов под командованием герцога Кобургского покинут французские пределы. Дантон не виноват в том, что Робеспьер, вероломно нарушив соглашение, отправил королеву на гильотину. Более того, патриотически настроенный Дантон предстает в фильме поборником гуманизма: он не столько хочет продолжать революционное кровопролитие, сколько ратует за свободу от любого угнетения. Благодаря яростному сопротивлению диктаторским методам Робеспьера он кажется чуть ли не двойником свободолюбивых героев Шиллера. Из преданного революции якобинца Дантон превращается в мятежника, сильно смахивая на тех немецких идеалистов, которые, ненавидя Версаль и Веймарскую республику, поневоле оказывались в рядах сторонников нацизма. Этот экранный мятежник — парадоксальный симбиоз потенциального гитлеровца и "благородного мятежника". Такой своеобразный герой, по-видимому, располагал к себе публику. Известно, что берлинская премьера "Дантона" прошла триумфально.

Тема мятежа также прорисовывалась в фильме Курта Бернгардта "Человек, который убил" (1931). Поставленная по роману Клода Фаррера, эта лента изображала скандальную историю, разыгравшуюся в дипломатических кругах Константинополя. Экзотический фон был великолепен, режиссура отличалась утонченностью, а действие развивалось неторопливо. Французский атташе (Конрад Фейдт) влюбляется в Мэри — жену английского лорда, а затем узнает, что она страдает от дурного отношения к ней мужа и кузины, весьма властной особы. На свидании с Мэри он предлагает ей развестись с мужем, но молодая женщина глуха к его уговорам, потому что не может расстаться с маленьким сыном. Когда заканчивается эта экспозиция жизни героини, начинается собственно драма: как только лорд узнает о любовной связи Мэри с очаровательным и беспутным русским князем (Григорий Хмара), он принуждает жену к разводу, которого та очень боится. Мэри в отчаянии, и ее крики слышит французский атташе, который влюбленно следит за каждым ее шагом. Немного погодя лорда находят мертвым. В финале картины французский атташе, беседуя с турецким министром полиции, мимоходом сообщает, что самолично убил лорда. Турок тоже человек светский и воспитанный. Желая замять неприятное дело, он предлагает атташе при первом удобном случае вернуться во Францию и прощается с ним, сочувственно пожимая руку.

Хотя эта великосветская история была на первый взгляд далека от реальной немецкой жизни, все же между ними существовали внутренние связи. "Человек, который убил" совершает преступление, так как убежден в том, что негодяя, находившегося под защитой закона, следует самолично покарать. По вине закона страдает женщина, в которую он влюблен, и он не в силах вытерпеть подобной несправедливости. Конечно, дипломат, этот доведенный до отчаяния любовник Мэри, пользуется правом экстерриториальности, но, став по личному почину оружием карающего закона, он тем не менее является своеобразным мятежником. Убийцы из организации "Феме" тоже исполняли священный долг, ножом или пулей убирая с дороги своих противников. Эта аналогия не такая притянутая за уши, как может показаться на первый взгляд: ведь подобно немецким судьям, никогда не наказывавшим этих мятежных убийц, турецкий министр полиции отпускает с миром французского атташе и даже выказывает ему сочувствие.

Мои соображения в данном случае, как во многих других, можно оспорить тем, что о подобных параллелях немецкие режиссеры или зрители не подозревают. Однако эти параллели существуют, и тот факт, что они оказываются незамеченными, не умаляет, а усиливает их значительность. Чем меньше человек понимает, почему он оказывает предпочтение той или иной теме, тем увереннее можно предполагать, что его выбор определяется сильными психологическими влечениями, действующими вне контроля познания. Любая психологическая тенденция такого рода может обиняками выражаться в самых, казалось бы, дальних аналогиях и темах, которые непременно отражают ее, независимо от сюжета и внешних признаков. Хотя в фильме Бернгардта речь идет преимущественно о любви и преступлении в среде высокопоставленных сановников, он невольно выдает умонастроения, в которых сквозят симпатии к мятежникам и потворствующим им властям.