Ален Роб-Грийе - Ластики

• Название: Ластики
• Автор: Ален Роб-Грийе
• Издательство: СПб.
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-98144-063-5

Раннее творчество Алена Роб-Грийе (род. в 1922 г.) перевернуло привычные представления о жанре романа и положило начало «новому роману» – одному из самых революционных явлений в мировой литературе XX века. В книгу вошли три произведения писателя: «Ластики» (1953), «Соглядатай» (1955) и «Ревность» (1957).

В «Ластиках» мы как будто имеем дело с детективом, где все на своих местах: убийство, расследование, сыщик, который идет по следу преступника, свидетели, вещественные доказательства однако эти элементы почему-то никак не складываются…

---

Вторжение коммерсанта, разумеется, ни к чему не привело.

Уоллес ушел, унося с собой револьвер Дюпона. Лоран не пожелал оставить его у себя, он не знал, что с ним делать; раз Уоллес ведет следствие, так пусть собирает «вещественные доказательства». По просьбе комиссара в лаборатории револьвер снова привели в то же неисправное состояние, в котором он был обнаружен, то есть с застрявшей в стволе гильзой.

Уоллес шагает. Планировка улиц в этом городе не перестает его удивлять. От самой префектуры он шел той же дорогой, что и утром, но такое ощущение, словно от генерального комиссариата до клиники доктора Жюара сейчас идти гораздо дольше, чем в первый раз. Все улицы в этом квартале похожи друг на друга, и он не мог бы поручиться, что всегда сворачивал на одну и ту же. Он боится, что слишком отклонился влево и прошел параллельно той улице, которая ему нужна.

Он решает зайти в какой-нибудь магазин и спросить, как пройти на Коринфскую улицу. И заходит в маленький книжный магазин, где продают также писчую бумагу, карандаши и краски для детей. Продавщица встает ему навстречу:

– Что желаете, месье?

– Очень мягкий ластик, для рисования…

– Ну конечно, месье.

Развалины древних Фив.

На холме, господствующем над городом, в тени кипарисов, среди разбросанных обломков колонн, художник-любитель установил свой мольберт. Он работает старательно, каждую секунду переводя взгляд на натуру; очень тонкой кистью он прорисовывает множество деталей, почти незаметных для глаза, но на картине обретающих удивительную четкость. Должно быть, у него очень острое зрение. Можно пересчитать все камни, которыми выложен край набережной, каждый кирпич фронтона, каждую деталь кровли. Там, где ограда образует угол, живая изгородь блестит на солнце, и видны даже очертания листьев. Один кустик на заднем плане перерос остальные и выбился вверх, у него оголенные ветки, каждая из которых отмечена блестящей черточкой с освещенной стороны и черной черточкой – с теневой. Фотография была сделана зимой, в необычайно ясный день. Зачем бы этой молодой женщине фотографировать особняк?

– Очень красивый особняк, правда?

– Бог ты мой, ну конечно, раз вам так хочется.

Она не могла жить в этом доме до Дюпона: профессор прожил в нем двадцать пять лет и унаследовал его от дяди. Может быть, она была там прислугой? Уоллес вспоминает веселое, задорное лицо хозяйки магазина; ей самое большее лет тридцать – тридцать пять, привлекательная зрелость, округлившиеся формы, здоровый цвет лица, блестящие глаза, черные волосы, такой тип редко встречается в этой стране, она больше напоминает женщин из Южной Европы или с Балкан.

– Боже мой, ну конечно, раз вам так хочется.

С легким гортанным смешком, как будто он позволил себе какую-нибудь нескромную шутку. Его жена? Это было бы занятно. Разве Лоран не сказал, что она теперь держит магазин? Моложе мужа лет на пятнадцать… брюнетка с черными глазами… да это она?

Уоллес выходит из книжного магазина. Пройдя несколько метров, он оказывается у перекрестка. Перед ним – красное панно с надписью: «Для рисования, для школы, для работы…»

Это здесь он сошел с трамвая перед обедом. И сейчас он снова идет в направлении, указанном стрелкой, в магазин канцелярских принадлежностей на улице Виктора Гюго.

Глава четвертая

1

Если посмотреть прямо вниз, становится виден трос, ползущий по поверхности воды.

Перегнувшись через парапет, можно увидеть, как он появляется из-под арки моста, прямой и натянутый, толщиной вроде бы с большой палец; но на таком расстоянии, когда не с чем сравнить, легка ошибиться. Спиралевидные жгуты мелькают один за другим, создавая ощущение большой скорости. Сто оборотов в секунду или больше?… На самом деле эта скорость не так уж велика, с такой скоростью шагает занятой мужчина или движется буксир, тянущий за собой по каналу вереницу барж.

Под металлическим тросом – вода, зеленоватая, мутная, она все еще тихо плещется, хотя буксир уже далеко. Первая баржа еще не показалась из-под моста; трос пока еще ползет по поверхности воды, ничто не позволяет предположить, что он скоро кончится. Но буксир уже достиг следующего моста и, чтобы пройти под ним, начинает опускать трубу.

2

– Даниэль был грустный человек… Грустный и нелюдимый… Но он был не такой человек, чтобы кончать жизнь самоубийством, – совсем не такой. Мы с ним прожили около двух лет, в этом особняке на улице Землемеров (молодая женщина показывает рукой куда-то на восток – а может быть, всего лишь на фотографию, стоящую в витрине, по ту сторону перегородки), и за все это время я ни разу не видела, чтобы он упал духом или мучился сомнениями. И не думайте, что он скрывал свои чувства: в этом спокойствии выражался его характер.

– Вы только что сказали, что он был грустным человеком.

– Да. Наверно, это не то слово. Он был не грустным… То есть он, конечно, не был веселым: стоило войти в садовую калитку, как веселье теряло смысл. А значит, и грусть тоже, верно? Не знаю, как вам сказать… Скучный? И это неверно. Мне нравилось его слушать, когда он мне что-нибудь объяснял… Нет, жизнь с Даниэлем была невыносима потому, что он был одинок, безнадежно одинок. Он был одинок и не страдал от этого. Он не был создан ни для брака, ни для какой-либо иной привязанности. У него не было друзей. В университете студенты были в восторге от его лекций, а он даже не различал их по лицам… Почему он на мне женился?… Я тогда была очень молода и испытывала перед этим зрелым мужчиной что-то вроде восхищения; все вокруг меня восхищались им. Меня воспитал дядя, к которому Даниэль временами приходил ужинать… Не знаю, зачем я вам это рассказываю, вам ведь совершенно неинтересно.

– Ну что вы, что вы, – возражает Уоллес – Наоборот, нам нужно знать, следует ли принимать в расчет версию самоубийства; вдруг у него были причины лишить себя жизни, или же он способен был сделать это без всяких причин.

– О нет, нет! Любой, даже самый незначительный его поступок всегда имел причину. Если вначале казалось, что ее нет, позже становилось ясно: причина все-таки была, определенная, тщательно продуманная, учитывавшая все стороны дела. Даниэль все решал заранее, и его решения всегда были логичны; и разумеется, бесповоротны… Недостаток фантазии, если хотите, но в небывалой степени… В общем, я могла поставить ему в вину лишь его достоинства: ничего не делать, не подумав, никогда не менять решений, никогда не ошибаться.

– Но ведь вы сказали, что его женитьба была ошибкой?

– Да, конечно, в своих отношениях с людьми он мог допустить просчеты. Можно сказать даже, он только и делал, что допускал просчеты. Но в конечном счете прав оказывался он: его ошибка состояла лишь в том, что он считал всех такими же последовательными, как он сам.

– Быть может, у него оставался горький осадок от этого непонимания?

– Вы не знаете, что это был за человек. Абсолютно непоколебимый. Он был уверен, что прав, и этого ему было достаточно. Если другим нравилось носиться с какими-то бреднями, что ж, тем хуже для них.

– К старости характер у него мог измениться; вы давно его не видели…

– Напротив, мы с тех пор много раз виделись: он был такой же, как раньше. Говорил со мной о книгах, которые писал, о жизни, которую вел, о тех немногих знакомых, с которыми еще виделся. По-своему он был счастлив: во всяком случае, безмерно далек от мысли покончить с собой. Он жил отшельником, в обществе старой глухой экономки и своих книг, и это его вполне устраивало… Его книги… его работа… только этим он и жил! Вы видели этот дом, мрачный и тихий, выстеленный коврами, полный разных старомодных штучек, к которым нельзя было прикасаться. Стоит переступить порог – и будто цепенеешь, чувствуешь, что не хватает воздуха, и уже не хочется ни шутить, ни смеяться, ни петь… Мне было двадцать лет… Казалось, Даниэлю там было хорошо, и он не понимал, что у кого-то может быть другое мнение. Впрочем, он почти все время проводил в кабинете, и никто не имел права его беспокоить. Даже когда мы только что поженились, он безвыходно сидел там и отлучался лишь три раза в неделю, читать лекции. А вернувшись, сразу же поднимался туда и закрывал за собой дверь; бывало, что он просиживал там до глубокой ночи. Я видела его только за обедом и ужином, он спускался в столовую ровно в двенадцать и в семь вечера и никогда не опаздывал.

– Когда вы мне сейчас сообщили о его смерти, у меня было такое странное чувство. Не знаю, как это выразить… Была ли разница между живым Даниэлем и мертвым? В нем и раньше было так мало жизни… Нельзя сказать, что ему не хватало самобытности или силы воли… Но жизни в нем не было никогда.

– Нет, я еще с ним не говорил. Я собираюсь пойти к нему сейчас.