Юрий Черный-Диденко - Сказание о первом взводе

• Название: Сказание о первом взводе
• Автор: Юрий Черный-Диденко
• Издательство: Издательство политической литературы Украины
• Жанр: О войне
• Год: 1987

Повесть известного украинского советского писателя посвящена одному из ярких эпизодов Великой Отечественной войны — подвигу взвода лейтенанта П. Н. Широнина в марте 1943 года у села Тарановка под Харьковом, который, отражая несколько суток вражеские атаки, сорвал план гитлеровского командования по окружению советских войск под Харьковом.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

— Нелегко разведке будет. Немец сейчас пошел беспокойный, не до сна ему сейчас, — озабочено заметил Болтушкин.

— Перехитрят. Ребята, видать, бывалые, проворные, — отозвался Скворцов.

И вдруг кто-то рванул и во всю ширь разодрал черный креп ночи. Грянули ружейные выстрелы, автоматные очереди, слева спохватился и скороговоркой затараторил пулемет, бухнули, упав на дно ночи, гранаты.

— Нащупали. Значит, что-то есть.

— Смотреть в оба, чтобы по своим не ударить, — раздался с левого крыла окопа голос Леонова.

А Вернигора, услышав впереди окопов свист, вложил пальцы в рот и свистнул этаким соловьем-разбойником.

И вот в темноте сперва неясно, а затем отчетливей обозначились приближающиеся силуэты. Над бруствером заскрипели на снегу грузные шаги разведчиков, послышалось их учащенное дыхание. Что-то бесформенное и тяжелое, как куль, свалилось на дно окопа. Вслед за ним, теперь уже облегченно, спрыгнули вниз разведчики.

— Посмотри, не задохнулся ли? — осведомился повелительный голос.

Луч фонарика осветил пленного. Сильная рука рывком подняла его с хворостяного настила. Лицо фашиста казалось маской, настолько неестественно бледным, одеревенелым оно было. Изо рта торчала ветошь. Один из разведчиков выдернул ее.

— Теперь ори сколько хочешь.

Гитлеровец судорожно передернул челюстями, проглотил набежавшую слюну. Он дико озирался на подошедших солдат и указкой поднял кверху палец, призывая к вниманию.

— Будапешт! — воскликнул он, как бы отрекомендовываясь.

— Эге, ишь откуда!

— Далековат адресок.

А пленный помедлил, потом качнул головой, выдавил из себя с суеверным страхом перед чем-то для него непостижимым:

— Ста-а-линград! О! Сталинград!..

— Вот то-то ж воно, що Сталинград.

— Давай, давай! — крикнул разведчик, толчками в спину направляя «языка» к ходу сообщения. — Там будешь исповедоваться…

— Знают! — удовлетворенно воскликнул кто-то из первого взвода. — Знают, сукины сыны!

VI

Пятый день в пути маршевая рота. После Покровского ночевали в Самарине, таком же большом селе, где на ночь останавливались в просторном колхозном клубе. Здесь даже удалось послушать по радио свежую сводку Совинформбюро. В районе Среднего Дона наступление наших войск продолжалось, и началось новое наступление на Северном Кавказе, в районе Нальчика. Удваивались, с нарастающей силой наносились армией советского народа удары по врагу.

Взбодренные этими хорошими вестями, бойцы вышли из Самарина веселые, оживленные. С каждым новым километром все явственней ощущалась близость поймы большой реки. Чаще и чаще встречались в низинах перелески, глубже ветвились балки и овраги, принимавшие по весне и лету многочисленные потоки с далеких рубежей водораздела.

Все явственней чувствовалась и близость фронта. В часе ходьбы от Самарина роту обстрелял фашистский самолет.

— Воздух! — крикнул лейтенант, когда зловещая тень летучей мышью скользнула почти над головой.

Самолет подобрался к шоссе по-воровски — низом, со стороны черневшего неподалеку леска. Лейтенант еще в начале марша обстоятельно рассказал бойцам, как поступать при воздушном налете, с добросовестной точностью повторил то, что ему говорили в училище. Да и к тому же большинство людей уже бывало в таких переделках.

Все мгновенно бросились врассыпную от дороги. Лишь один Павлов, отбежав от дороги, заметался на снегу. Не то что он испугался больше других. Пожалуй, наоборот. «Рассредоточиться», — лихорадочно, колесом вертелся в его голове всплывший приказ. Но казалось, что если он упадет недалеко от Зимина или Чертенкова, то тем самым может их подвести, и он побежал дальше, отыскивая тот условный квадрат, где может лечь без помехи для других. Так он наскочил на Букаева.

— Что петляешь, чертова душа?! Падай! — гаркнул сталинградец и своим криком пригвоздил Павлова к снегу.

Над головой, в небе, тошнотно заклохтал пулемет. Казалось странным, что в эти минуты как бы оборвался бешеный гул мотора — хотя, конечно же, он продолжал работать, — слух воспринимал только одно клохтанье, ненавистное, муторное, несущее гибель.

Самолет сделал два захода, выпустил две очереди и скользнул в сторону леса.

— Отбой! — поднялся Букаев. — Все, спектакль окончен.

— Что ж, у него и всего запаса две очереди? — недоверчиво спросил Павлов.

— Будь уверен, на всех нас хватило бы, да уж где-то, наверное, нашкодил, вытратил, ну и на обратный путь хочет приберечь, вдруг да наши перехватят.

Павлов с уважением глянул на Букаева, коротко и спокойно объяснившего поведение летчика. Да, чтобы все это знать, мало того осоавиахимовского кружка, в котором в свое время занимался Павлов. Надо самому не один десяток раз подобно Букаеву побывать под огнем, да и в переплетах покрепче… Это же он, Букаев, участвовавший в сталинградских боях, на вопрос, за что ему дали Красную Звезду, отвечал немногословно, коротко: «Было дело… За спасение командира!..». И все! А что за этими тремя словами — подумать только! Эх, имел бы право он, Павлов, сказать такое!..

Лейтенант, волнуясь, смотрел, все ли бойцы поднялись. Кто-то, неразличимый на снегу, продолжал лежать поодаль меж сухими будыльями, и вещевой мешок горбом выпирал на его спине. К лежавшему подбежали Зимин и медсестра. Это был Чертенков.

— Что, ранен? — встревоженно спросил старшина, видя, что Чертенков и не поднимается и вместе с тем недоумевающе таращит глаза.

— Вроде того… в спину что-то ударило…

— Где? Больно?

— Да не так, чтобы…

Медсестра торопливо снимала санитарную сумку. Ремень сумки зацепился за воротник, на лице вспыхнул румянец замешательства. «Быстрей же, быстрей!»

Зимин наклонился, заметил на вещевом мешке крохотную дырочку с опаленными краями, приподнял мешок, посмотрел на обратную сторону. Там дырочки не было.

— Ну вставай, нечего разлеживаться. Твой вещевой мешок на девять граммов в весе прибавился, только и всего.

— Фу ты, черт, — приподнялся Чертенков. — А я уж другое подумал… А в вещевой мешок по мне хоть и три пуда вложи.

Рота зашагала дальше. В колонне пересмеивались по поводу происшедшего.

— Не хочет нас на фронт пустить, пропуск потребовал.

— Он теперь всюду шныряет, высматривает, где да что, не собираются ли и здесь по морде дать, как под Калачом.

— Да уж и люди, и техника двинуты сюда неспроста.

Дорога обогнула большое озеро и, обходя луг, вильнула влево, пошла по другой стороне озера. Здесь, на пологом берегу, стояли вросшие в лед, кряжистые, с изборожденной глубокими трещинами корой вязы-ильмы, из тех, что растут преимущественно на юге страны. За ними, обозначая неразличимый отсюда проселок, тянулись старые, словно бы перевернутые комлем вверх, ракиты.

— Ну и велики же советские земли, — раздумчиво сказал Зимин, шедший во главе колонны. — Вот уже полтора года шагаю, не одну пару сапог уже истоптал, а все вокруг новое, все новые места. Уж никак не скажешь, что, мол, одно и то же, что примелькалось.

— Что велики, то велики, — согласился Чертенков, и перед ним словно бы легли шесть тысяч километров, которые привели его сюда из далекого Прибайкалья.

До призыва в армию Чертенков работал на станции Улан-Удэ — вначале кладовщиком камеры хранения, затем перронным контролером. Станция была крупная, шумная. Она находилась на главной сибирской магистрали. Важную роль играла и ветка из Улан-Удэ на Наушки, откуда открывалась дорога на Улан-Батор, в столицу Монгольской Народной Республики. Число грузов, перевозимых по этой ветке, изо дня в день возрастало, и станция должна была расширяться. Но Чертенков был недоволен своей работой. Все чаще сходили на перрон из прибывших поездов геологи, буровики, геодезисты, изыскатели-путейцы, звероводы, таксаторы, направляясь в глухие поселки и аймаки Восточной Сибири. Пятилетка разведывала, примерялась перекраивать и эти таежные, необжитые края. А чем был занят он, Чертенков? Перетаскивал обвязанные бечевой фанерные чемоданчики приезжавших, выписывал багажные квитанции. Совсем было собрался рассчитаться и уехать вместе с женой на одну из сибирских строек, но тут грянули события на Халхин-Голе. Через Улан-Удэ заспешили воинские эшелоны, воинские грузы; и уже не с фанерными баульчиками, а с другой поклажей, посерьезней, пришлось иметь дело на товарных рампах. Японской военщине дали по зубам. Снова вернулись мирные будни и с ними прежние замыслы законтрактоваться на строительство, и снова помешала война…

Сейчас, вспомнив все это, он задумчиво смотрел по сторонам дороги и представлял себе свою родную приселенгинскую степь, такую же необозримую, ровную и так много говорящую цепкому, зоркому глазу того, кто вырос на ее широких просторах.