Мадлен Жанлис - Тюльпанное дерево

• Название: Тюльпанное дерево
• Автор: Мадлен Жанлис
• Жанр: Классическая проза

(Genlis), Мадлен Фелисите Дюкре де Сент-Обен (Ducrest de Saint-Aubin; 25.I.1746, Шансери, близ Отёна, — 31.XII.1830, Париж), графиня, — франц. писательница. Род. в знатной, но обедневшей семье. В 1762 вышла замуж за графа де Жанлис. Воспитывала детей герцога Орлеанского, для к-рых написала неск. дет. книг: «Воспитательный театр» («Théâtre d'éducation», 1780), «Адель и Теодор» («Adegrave;le et Théodore», 1782, рус. пер. 1791), «Вечера в замке» («Les veillées du château», 1784). После казни мужа по приговору революц. трибунала (1793) Ж. эмигрировала. При Наполеоне вернулась во Францию, где обучала его «хорошему тону» и получала небольшую пенсию. Уже в это время, а затем в эпоху Реставрации Ж. писала сентимент. романы из жизни светского общества, часто на историч. темы. Наиболее известны из них: «Мадмуазель де Клермон» («Mademoiselle de Clermont», 1802), «Герцогиня де Ла Вальер» («La Duchesse de la Valliegrave;re», 1804, рус. пер. 1804-05), «Мадам де Ментенон» («Madame de Maintenon», 1806, рус. пер. 1806), «Мадмуазель де Лафайет» («Mademoiselle de la Fayette», 1813, рус. пер. 1815-16) и др. Произв. Ж., легко и увлекательно написанные, с отчетливо выраженной нравоучит. тенденцией, были в свое время очень популярны, в т. ч. и в России. Ж. принадлежат также мало достоверные, но занимательные «Мемуары» («Mémoires», 1825).

---

«Я странствовалъ два года, и наконецъ вздумавъ основаться здѣсь, купилъ этотъ садъ: онъ тогда былъ ничто иное, какъ густая роща, составленная изъ иностранныхъ деревъ разнаго рода. Въ одно утро всталъ я очень рано, чтобъ велѣть прорубить нѣсколько дорогъ въ моемъ саду; зашедъ въ чащу, услышалъ я позади себя небольшой шорохъ, оглянулся и почувствовалъ несказанную радость, увидя благодѣтельную Никсу. Она спросила y меня, цѣлы ли пять золотыхъ монетъ, которыя были въ подаренномъ ею мнѣ кошелькѣ. Цѣлы, отвѣчалъ я: каждой вечеръ кошелекъ мой бываетъ пустъ; но по утру опять нахожу въ немъ то, что накакунѣ издержалъ. Это доказываетъ мнѣ, сказала Никса, что ты благоразуменъ и добродѣтеленъ. Кошелекъ этотъ неизтощимъ для человѣка мудраго и благотворительнаго, но въ рукахъ пышнаго расточителя, или скупца, не можетъ онъ возобновляться. Съ нынѣшняго дня, любезный Огланъ, продолжала фея, будешь ты находитъ въ кошелькѣ по 200 золотыхъ монетъ. Нѣтъ! нѣтъ о вскричалъ я; великія богатства способны вскружить голову и самому благоразумнѣйшему мужу, a я слишкомъ слабъ, чтобъ могъ почитать себя отъ этого безопаснымъ. Оставь меня въ щастливой моей посредственности: вотъ одно только состояніе, въ которомъ не такъ трудно сохранить увѣренность и добродѣтель: можно ли чего нибудь желать болѣе?…. И такъ ты совершенно щастливъ? спросила фея. — Блаженство мое было бы безпредѣльно, естьли бы могъ я забыть неблагодарныхъ, которыхъ люблю еще противъ воли моей. Ночи мои покойны, сонъ мой кротокъ, не будучи возмущаемъ страстями и угрызеніями совѣсти; днемъ же, когда я занимаюсь бѣдными, о которыхъ пекусь, или когда упражняюсь въ ученіи, тогда могу назваться прямо щастливымъ; но въ минуты моихъ досуговъ и отдохновенія, печальныя воспоминанія меня терзаютъ: я тоскую объ отечествѣ моемъ и о неблагодарныхъ, которые меня оставили; крушусь о тѣхъ безцѣнныхъ и невозвратныхъ минутахъ, въ которыя думалъ я быть любимымъ!… Утѣшься, сказала Никса: я сей часъ избавлю тебя отъ этихъ мученій…. Тогда простерла она золотой свой жезлъ на самое высокое дерево моего сада и превратила его въ этотъ тюльпанникъ, обремененный цвѣтами, и съ этимъ самымъ гнѣздомъ; словомъ, такъ какъ ты теперь его видишь. Дерево гордое! сказала она: будь изящнѣйшимъ произведеніемъ моего искуства; сотворенное благодарностію и дружбою, будь наградою добродѣтели!… Одинъ только праведникъ да обрящетъ подъ сѣнію твоею сладостнѣйшее успокоеніе! да снищетъ онъ въ нѣдрахъ твоихъ забвеніе всѣхъ страданій своихъ и заботъ, и да воспоминаетъ только о томъ, что ему пріятно: о полученныхъ имъ доказательствахъ истинной дружбы, о благотвореніяхъ, которыхъ былъ онъ предметомъ, о добрыхъ дѣлахъ, имъ самимъ и другими учиненныхъ. Не отвергай далеко отъ себя порочныхъ, злыхъ, неблагодарныхъ, тщеславныхъ, лицемѣровъ и кокетокъ! Да не насладятся они никогда твоимъ ароматическимъ запахомъ [2], и да по неизбѣжному дѣйствію непреодолимаго волшебства не могутъ они свободно дышать на цвѣтущихъ твоихъ вѣтвяхъ! Да приводятъ себѣ на память однѣ только горестнѣйшія свои приключенія, обиды, имъ причиненныя, неудачи свои и успѣхи соперниковъ; наконецъ да лишатся они подъ тобою всей надежды и да будутъ удручаемы сильнѣйшими безпокойствами, грызеніемъ совѣсти!…. Прости, мой любезный Огланъ! примолвила фея: когда почувствуешь печаль, то взойди только на свое тюльпанное дерево.»

«Съ этого достопамятнаго дня сдѣлался я щастливѣйшимъ изъ смертныхъ; я вырубилъ всѣ деревья, окружавшія мой тюльпанникъ, всѣ его увидѣли, и я увѣрилъ, что это чудесное дерево всегда тутъ находилось, но только было закрыто густотою деревьевъ. Въ продолженіе, осьми лѣтъ дѣлалъ я опыты волшебнымъ тюльпанникомъ надо многими людьми, и ты еще первый, любезный Зеинебъ, которой въ немъ черезъ двѣ минуты не задохся. Всѣ прочіе чувствовали сначала нѣкоторое оцѣпенѣніе, непреодолимую скуку, сопровождаемую сильную зевотою; потомъ приходила къ нимъ такая дурнота, что они лишались чувствъ и, для спасенія ихъ отъ неминуемой смерти, надлежало, какъ можно скорѣе, изторгать ихъ изъ сего вреднаго имъ дерева, но въ которомъ намъ съ тобою такъ пріятно.»

Когда старикъ кончилъ свою повѣсть, Зеинебъ, пораженный слышанными чудесами, долго не могъ говорить. Наконецъ, пришедъ въ себя началъ дѣлать многіе вопросы о волшебномъ деревѣ, и открылъ въ свою очередь мудрому Оглану, что онъ страстно влюбленъ въ Канзаду, молодую богатую вдову въ столичномъ городѣ Ипсарѣ [3], и что намѣренъ на ней жениться. «Ты очень достоинъ быть любимымъ, сказалъ Огланъ; но я знаю по слуху прекрасную Канзаду: говорятъ, что она вѣтрена, тщеславна; можетъ быть, только для того идетъ она за тебя, чтобъ блистать при Дворѣ. Послушай меня, сынъ мой! прежде заключенія брачнаго союза приведи ее въ мой садъ и заставь войти въ гнѣздо тюльпанника.» Я ненавижу испытанія, отвѣчалъ Зеинебъ. «И я также, сказалъ Огланъ, и конечно не сдѣлалъ бы тебѣ этого предложенія въ разсужденій друзей твоихъ. Естьли бы могъ я дать тебѣ всю мою опытность въ этомъ родѣ, то лишилъ бы тебя молодости, или по крайней мѣрѣ всего того, что имѣетъ она пріятнаго. Мудрость спасительна во всякомъ возрастѣ; но совершенное познаніе людей въ твоихъ лѣтахъ никуда не годится. Наконецъ естьли бы Канзада была твоя жена, я никогда не пустилъ бы ее въ свой садъ; но она только еще твоя любовница, и союзъ, которой ты готовишься заключить, такъ важенъ, что тебѣ должно немедленно подвергнуть Канзаду опыту. Повѣрь мнѣ, что онъ кончится къ твоему удовольствію, естьли поведеніе ея была всегда безпорочно, естьли она не тщеславна и не кокетка.» — Но развѣ не можетъ быть, возразилъ Зеинебъ, что, при самомъ безпорочнѣйшемъ поведеніи, чувствовала она изрѣдка нѣкоторыя движенія суетности? Не уже ли дерево твое не извиняетъ маловажныхъ, неизбѣжныхъ проступковъ? — «Конечно извиняетъ, отвѣчалъ Оглавъ: его произвела женщина, слѣдовательно вѣрно не забыла нѣкоторыхъ изключеній и оттѣнокъ… Естьли Канзада не сдѣлала никакого важнаго проступка; естьли не можетъ она себя упрекать ничѣмъ, кромѣ свойственной и очень простительной молодымъ людямъ вѣтрености и неосторожности, то почувствуетъ въ тюльпанникѣ только легкую неловкость, которая очень скоро пройдетъ и которую ты удобно извинишь.» Хорошо! сказалъ Зеинебъ. Я рѣшился, и завтра же приведу сюда Канзаду. Въ слѣдующій день прелестная вдова пришла съ Зеинебомъ погулять въ саду Оглановомъ. Долго любовалась она тюльпаннымъ деревомъ и, не дожидаясь приглашенія, взбѣжала на оное; Зеинебъ послѣдовалъ за нею. Боже мой! вскричала Канзада: какой сильной, противной запахъ!… Послѣ сего восклицанія она зевнула раза три, или четыре сряду. Такое начало ужаснуло Зеинеба, которой сильно смутился, и это случилось еще въ первой разъ? что добродѣтельный человѣкъ почувствовалъ въ тюльпанникѣ огорченіе. «Ахъ! какъ мнѣ дурно! продолжала Канзада: я совсѣмъ почти задохлась; пойдемъ отсюда скорѣе.» Сказавъ сіе, встала она съ поспѣшностію, и въ одинъ мигъ сбѣжала съ лѣстницы въ садъ. Зеинебъ, почти приведенный въ отчаяніе, увѣрилъ однакожь наконецъ самъ себя, что Канзада, по обыкновенію многихъ женщинъ, увеличила почувствованную ею дурноту, и что естьли бы она еще нѣсколько времени пробыла на деревѣ, что скоро бы успокоилась. Онъ подошелъ къ ней. Канзада была тронута перемѣною его лица, которую приписывала она безпокойству отъ приключившагося ей припадка. «Не бойся! сказала она ему, смѣючись: теперь я здорова; я почувствовала дурноту отъ запаха цвѣтовъ этого дерева, но это все прошло; однакожь мнѣ было очень тяжело, дыханіе такъ стѣснилось…. Нѣтъ! отвѣчалъ Зеинебъ: естьли бы ты имѣла поболѣе терпѣнія, то конечно бы преодолѣла эту легкую неловкость» «Какъ! легкую неловкость! вскричала Канзада: не думаешь ли ты, что я притворилась больною, для того, ятобъ показаться интересною? Не уже ли можешь подозрѣвать меня въ лукавствѣ? развѣ мало извѣстно тебѣ мое чистосердечіе? Я часто тебѣ хвалилась щастіемъ своимъ, что во всю жизнь свою не сдѣлала ни одного важнаго проступка и не имѣю такихъ пороковъ, за которые могла бы упрекать себя; въ противномъ случаѣ не могла бы я никакъ отъ тебя ихъ скрыть…. Вѣрю, перервалъ Зеинебъ, очень вѣрю, но возвратимся опять въ тюльпанникъ. — „За чѣмъ?“ — Прошу тебя усерднѣйше, даже требую этого отъ любви твоей ко мнѣ! - „Вотъ странное желаніе!“ — Канзада! естьли ты любишь меня, постарайся преодолѣть свое нехотѣніе, пожертвуй мнѣ имъ!.. — „Какая чудная прихоть!“ — Конечно, это прихоть, капризъ, все, что ты хочешь; но естьли я тебѣ милъ, послушайся меня. Сказавъ сіе, взялъ онъ Канзаду за руку и, подведя ее къ дереву, уговорилъ взойти еще разъ на оное. Старикъ, желая быть свидѣтелемъ сей послѣдней сцены, пошелъ за ними. Едва Канзада дошла до цвѣточнаго гнѣзда, какъ начала зевать такъ сильно и часто, что Зеинебу должнобы потерятъ всю надежду; однакожь онъ продолжалъ льстить самъ себѣ. Мудреноли? онъ былъ страстно влюбленъ! „Божусь тебѣ, любезный Зеинебъ! сказала Канзада, что я чувствую нестерпимое мученіе.“… Успокойся, милая, отвѣчалъ Зеинебъ, возьми нѣсколько терпѣнія, и это все въ минуту пройдетъ. „Напротивъ, продолжала Канзада, мнѣ отчасу дѣлается хуже… несносная тоска меня терзаетъ… такія мрачныя мысли!.. О Зеинебъ! выведи меня скорѣе отсюда… я умираю….“ При сихъ словахъ смертная блѣдность покрыла лицо Канзады; но Зеинебъ продолжалъ повторять: потерпи еще немного. Развѣ ты хочешь, чтобъ она умерла? вскричалъ старикъ… Канзада дѣйствительно лишилась чувствъ. Огланъ взялъ ее на руки и вынесъ въ садъ, гдѣ положилъ ее на скамью; она вскорѣ открыла глаза и, обратя ихъ на Зеинеба, сказала ему: „Не уже ли ты и теперь станешь еще сомнѣваться въ моей искренности?… Увѣряю тебя, что я чувствовала ни съ чѣмъ несравненное мученіе…. цвѣты этаго дерева вредны мнѣ, какъ ядъ…. Зеинебъ! надѣюсь, что впредь будешь ты мнѣ вѣрить… но ты молчишь? Развѣ я не заслуживаю по крайней мѣрѣ хотя благодарности? Мнѣ кажется, ты долженъ быть мною доволенъ….“ Зеинебъ затрепеталъ; глаза его наполнились слезами, и, будучи не въ состояніи скрыть своего смятенія, удалился съ поспѣшностію, не отвѣчавъ ни слова.