Анри Монтерлан - У фонтанов желания

• Название: У фонтанов желания
• Автор: Анри Монтерлан
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-207-2

Крупнейший прозаик первой половины XX века Анри де Монтерлан создавал книгу эссе «У фонтанов желания» в то время, которое сам он называл «годами бродяжничества». Писатель отмечал, что тогда он пережил подлинный перелом. Дерзновенный мыслитель, Монтерлан выносит на суд читателей своеобразные, порой парадоксальные рассуждения о краеугольных проблемах бытия. Автор отходит от «чисто мужской» манеры письма, отличающейся, по его мнению, определенной однобокостью, допуская в свою прозу элемент «женской чувствительности».

---

А покой окажется вот каким: ночью вы проснетесь у этой груди, в этих объятиях, и поймете (во сне вы успели все забыть), с пронзительной отчетливостью поймете, что это существо достойно дать вам наслаждение, но недостойно вашей нежности, — и со стоном страстно прижметесь к нему.

«Надежда без упования». Это не словесная игра, а реальная действительность. Но где мне попадалось это выражение? Ах да, это я сам написал (в «Утренней смене»): «безнадежная надежда». С тех пор прошло двенадцать лет.

* * *

Я пишу все это в Тунисе, в одном из дворцов Бен Айеда, где сейчас живу. Подходящее место, чтобы устраивать праздники. Но праздники плохи тем, что на них приходится приглашать гостей. Вечно одно и то же. Можно без особого труда найти и чудесные виды, и величественные здания, которые стали бы достойным обрамлением для человека. Но найти самого человека, найти таких людей, чтобы вам приятно было видеть их в этом обрамлении, — задача непосильная. Ты мог бы видеться там только с самим собой, но ведь самого себя ты не выносишь.

Бен Айед — личность знаменитая: он был министром тунисского бея и намеревался свергнуть властителя. Говорят, он просто помешался на излишествах и роскоши и прямо-таки раздувался от высокомерия. (Именно так: «помешался на излишествах». Забавно). Он был министром финансов, но не устоял перед искушением и сбежал в Англию, прихватив с собой финансы. Счастливец Бен Айед! Он любил деньги.

В какие-то моменты, благодаря волшебству электричества, мне удается увидеть высокий потолок над патио, щедро расписанный золотом, украшенный затейливым итало-тунисским орнаментом. Я могу разглядеть львов, хищных птиц, в общем, эмблемы власти. Счастливец Бен Айед! Он любил власть.

А там, снаружи, отряды сицилийских пастухов готовятся к маршу на Рим. И рокот их барабанов заставляет меня вспомнить обо всех бесполезных завоеваниях. Королевство? Если бы оно у меня было, как страстно я хотел бы его лишиться!

Слышится крик муэдзина. Верует ли он? Как бы мне хотелось, чтобы он был неверующим! Но он верует. Мусульмане, протестанты и пр. — они все верующие. Одни лишь католики не веруют в Бога.

От высоких, сплошь покрытых изразцами стен, от мраморных плит пола тянет прохладой. Какая-то птица, крохотный светлый шарик, проскользнула в комнату сквозь оконную решетку: кажется, что она угодила в западню, но это не так, она сможет выбраться, когда захочет. А вот я не могу выбраться из западни, в которую превратился для себя самого.

Разбираю почту. Какой-то незнакомый швейцарец пишет: «Вы могли бы быть и другом, и начальником…» Я отвечаю ему: «Другом быть не могу, начальником быть не хочу».

Я вспоминаю о единственной и краткой встрече, которую из учтивости вынужден был назначить на сегодня, и которой оказалось достаточно, чтобы испортить мне весь день. Вот и еще один день потерян для счастья.

Ты убрал из своей жизни все, что могло бы ее осложнить. Ты сказал себе: «Я хочу жить без забот и заплачу за это любую цену», — и расплачиваешься самым дорогим. Ты признал для себя только один закон: если нельзя жить, забыв о тяготах и трудностях, то не стоит жить вообще, — и, тем не менее, каждый день, каждый час твоей жизни требует от тебя мужества.

Сегодня вечером, у двери, забранной сине-зеленой кружевной деревянной решеткой, той особе, которую я утром распорядился прислать для удовольствий, будет сказано, что меня нет дома, что она перепутала день, и ей заплатят. Заплатить, чтобы она явилась! Заплатить, чтобы она ушла! Желание, которое я испытывал утром, угасло к вечеру.

Но едва она уходит, как желание вспыхивает вновь, все мое тело испускает вопль ужаса: «Что я сделал!», сейчас я выйду за дверь, спущусь по широкой пустой лестнице, вглядываясь в листву деревьев и в улицу, голубую в лунном свете: вдруг она не успела уйти далеко, вдруг она услышит, если я позову ее? И я остановлюсь, задыхаясь от бешенства и от нестерпимого одиночества, когда увижу следы ее босых ног на моем пороге.

* * *

Я достиг пламенеющих стен мира. Пение соловья не дает уснуть. Природа сказала мне, как некогда Лукрецию: «Я не могу придумать что-то небывалое, дабы понравиться тебе. Все вещи останутся такими, какими были всегда». Неужели это все?

Напрасно, напрасно я гляжу в окно на солнце, венчающее вершину холма, над морем. Достаточно я настрадался здесь, под этим самым солнцем. Солнце уже ничего не может обещать мне. Ничему, никому уже не прельстить меня. Слишком много раз довелось мне обладать всем, и слишком много раз этого оказывалось недостаточно.

(Все эти создания, эта плоть, эта юность, которой я насладился с такой жадностью… Мои желания, искавшие себе цели тут и там… Бедная плоть! Она дала мне все, что только могла!).

В этот час тунисская бухта просто божественна. Яркие, насыщенные краски, как положено в августе, а воздух — в самый полдень — полон свежести, точно в апреле… И всей этой красоты для меня будто не существует, и среди такого великолепия на душе у меня такой мрак! Едва взглянув на это божественное зрелище, я опускаю голову, чтобы не видеть его, и иду своей дорогой. Всякий раз, как я встречаю красоту и признаю ее таковой, я сразу же осознаю, что не радуюсь ей, и тогда она начинает причинять мне боль. Кто даст моей душе довольно покоя, чтобы радоваться красоте, а не страдать от нее? Кто отдаст мне человеческие существа в «неотчуждаемую собственность», которая по гражданскому кодексу распространяется на материальные ценности?

Я изнемог от пресыщения, но с мольбой взываю: кто ублаготворит меня?

Я говорю, что счастье — это желание, поиски, обещание, ожидание, первая встреча: и тут можно остановиться. Но вытерпеть ожидание я не в силах.

С нетерпением предвкушаю я время, когда, покинув Тунис, смогу мечтать о возвращении сюда{17}. Все мои надежды я возлагаю на разлуку с Тунисом и на мое очередное паническое бегство. Если бык не захотел «выйти» на пикадора, занявшего определенную позицию на арене, его стараются выманить немного дальше. Всего на несколько метров, но этого достаточно: он яростно кидается вперед.

Как это мне близко! Ведь и со мной бывает так же: стоит чуть-чуть переместиться — и все сразу становится легко и просто, не правда ли? Порой душа моя рвется даже в места, связанные в моей памяти с тяжелейшими испытаниями. Город, где вы были несчастны когда-то, кажется раем в сравнении с городом, где вы несчастны сегодня. Идеализация прошлого — одна из многих иллюзий (среди них можно назвать, к примеру, религию), которым трудно дать оценку: то ли их следует считать спасительными, то ли достойными сожаления. Одному богу известно, как действует колдовская сила нашей памяти! Из пепла рождается пламя.

Мне не терпится уехать, и мне жаль уезжать… Только соберусь уехать — и что-то удерживает меня. Только приеду — и сразу что-то меня разочаровывает. Предположим, я на день отложу отъезд, но разве может вечность зависеть от событий одного дня!

Шум волн, разбивающихся о берег, вторит ропоту сожалений в моей душе.

Море, чью недвижную гладь прорезают морщины, хмурое море, одинокое и бунтующее, как я, море, подобно мне, вечно стремящееся вперед и вечно остающееся на месте.

* * *

«Возможно ли, чтобы среди такой красоты какие-то существа противились вашим желаниям? Возможно ли, чтобы добыча не покорилась такому буйству желания?» Так я сетовал когда-то. Но неутоленные желания — это все-таки лучше, чем полное их отсутствие.

Целый день ушел у меня на поиски Л.; весь день, с десяти утра до семи вечера, таскался я по Тунису. Вечером я заметил ее на улице. Заметил — и прошел мимо, не заговорив с ней. И ни разу в моих мыслях не назвал я мучением этот праздник чувств, затянувшийся на целый день.

Сегодня же, глядя на тех, кто волнует мои желания, я вижу их в ореоле скуки, которую они со временем будут у меня вызывать, они словно раздваиваются, их теперешний облик меркнет перед будущим: вот такими они станут, когда я их отвергну, когда моя дверь закроется для них. «Сколь высоко я вознесу тебя, — говорит наслаждение, — столь низко ты упадешь». Пусть уж они покинут меня первыми! Пусть возьмут на себя тяготы разрыва! Пусть избавят меня от необходимости причинить им боль!

Мысль о том, что не вызывает у тебя желания, превращается в одержимость. Я растрачиваю все мои силы на вещи, которых не желаю, но от которых не могу отказаться. Как было бы хорошо, если бы я смог отказаться от всего! Ведь все то, чем мне удается завладеть, так недостойно меня!

* * *

Если пес наелся до отвала, а ему предлагают лакомый кусок, он отворачивается чуть ли не со слезами, печаль его безмерна; если молодой бычок пребывает в величавом спокойствии, мысль его парит в неведомых высотах, а ему предлагают покрыть корову, и все семейство, включая даже юную девицу, бесстыжую и бездушную, колотит его палкой, дабы привести в любовное неистовство, он глядит на хозяев с упреком. Вот и я, подобно им, готов умолять: да будет мне дозволено более не испытывать желания, свернуться клубком и впасть в долгую зимнюю спячку, пока аромат жасмина не вернет меня к жизни.