Юрий Колкер - Итоговая автобиография

• Название: Итоговая автобиография
• Автор: Юрий Колкер
• Издательство: Юрий Колкер
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009

---

Неправильность общественной позиции Кушнера задевала меня всё больше. Не дело поэта — председательствовать, назначать, раздавать венки. Не дело — поощрять среди младших, среди своих учеников и последователей, преклонение перед своим талантом, каковы бы ни были твои достижения. У поэта, как у монарха, нет возраста. Свое право на имя поэта ты должен ежедневно сызнова доказывать себе и другим — в духе Гёте: nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muß. Но при этом, в духе Боратныского, «с Израилем певцу один закон: да не творит себе кумира он»: в первую очередь — из себя. Как раз среди этих младших, не смевших слова молвить против патриарха, зародилось в 2000 или 2001 году движение под не совсем благополучным именем идентизм. Кушнер позволил им вывесить свой портрет на их сайте, рядом с их портретами; две портретных рамки были оставлены пустыми; одну из них пригласили занять меня. Я несколько вскипел. Не постыдный ли вздор объединяться в группы, когда вам под пятьдесят или за пятьдесят? А прочитав их манифест, глупый и напыщенный, бросил недописанной статью о стихах вожака идентистов, Алексея Машевского.

Раздражение против Кушнера и горечь за него вылилась у меня, говоря его языком, в прямой поступок. В 2006 году, в статье не о нем, а на шестидесятилетие Зои Эзрохи, я, наконец, прямо предостерег учителя — ибо еще любил его, еще верил в него. Сделал я это с вызовом: пересказал нелестную для него историю, пришедшую ко мне из самой сердцевины той среды, где ему смотрят в рот в поисках похвал и милостей. Иными словами — я пересказал сплетню, притом непроверенную. Я знал, на что иду. Повторять сплетни нехорошо. Сплетня могла быть выдумкой. Но вот беда: она тютелька в тютельку укладывалась в новый облик Кушнера, вчера гонимого, а сегодня начальственного и готового слышать в свой адрес только славословия. Сплетню, сказал я себе, всё равно передают из уст в уста и обсуждают; она уже — литературный факт. Возьму на себя грязную работу, выгод искать не буду, выполню перед учителем свой долг: напомню ему публично, чему он учил меня в моем младенчестве, — раз он моих приватных слов не слышит.

Попутно я ставил три эксперимента. Первый состоял в том, чтобы выяснить степень унижения гутенбергова станка. Эпоха интернета разительно снизила барьер между словом устным и печатным. Будет ли опубликованное прочитано или хоть услышано? Сегодня знаю, что журнал На Невском, в котором статья появилась, даже в Публичке отсутствует. Второй эксперимент: не задумается ли Кушнер? Ведь если от тебя отворачивается ученик, десятилетиями хранивший тебе верность, сражавшийся за тебя всюду, где только можно, то не следует ли спросить себя, вся ли неправда — в изменившем ученике? Заодно, грезилось мне, Кушнер может догадаться, что и эстетически я давно не с ним. Третий эксперимент касался доли кумовства в Звезде. Ответ на все три вопроса я получил разом. Пришел он из Звезды: «зарезервированные статьи можете считать свободными; новых текстов от вас не ждем».

Копеечная лямка продолжала оставаться главным внешним содержанием моей жизни. В 2001 году возник в Лондоне журнал под названием Колокол, и я оказался помощником его редактора Александра Шлепянова (не заместителем; на эту должность я не годился; заместителя, впрочем, и не было). Журнал, с некоторыми литературными и интеллектуальными притязаниями, предназначался новым русским. Моя работа сводилась к редактированию и сокращению, иной раз — и к полной переписке статей; в меньшей мере — к поиску авторов и материалов. Работать приходилось тяжело; получал я мало: фунтов по 300-400 в месяц. Авторам, включая меня, журнал платил вполне прилично по нашим временам. В нем печаталась дорогая реклама. Сразу было высказана догадка, что Колокол — предприятие Березовского. Представляя журнал в Питере и Бостоне, я не скрывал этой догадки, однако подчеркивал, что Шлепянов ее энергично отрицает. Осенью 2003 года Шлепянов пышно отмечал свое 70-летие; среди приглашенных оказался и Березовский; пытаясь сказать богачу любезность, я ляпнул бестактность, во всяком случае, мои слова были восприняты как бестактность. Через неделю, когда я оказался в Питере, мне сообщили, что журнал прекращен. Думаю, он прекратился бы и без моей помощи — ибо не окупался… В этот период, впервые в жизни, Таня зарабатывала больше меня. Когда меня вытолкали с Би-Би-Си, Мария Карп, сменившая Донде в должности главы отдела тематических передач, рекомендовала Таню на освободившееся место в отделе маркетинга Би-Би-Си, где Таня и проработала, по 14 часов в неделю, до конца 2008 года.

С начала 2004 года все мои усилия были направлены на поиск работы: любой работы. В июле мне стало ясно, что через месяц наш банковский overdraft превысит разрешенный предел. Тут счастье улыбнулось мне: меня взяли подсобником на фабрику пластиковых изделий за пять фунтов в час. В объявлении говорилось: must be dextrous (должен быть ловок), но меня взяли. Это ли не чудо? Какая ловкость в 58 лет? Поначалу моя работа сводилась к сдергиванию (stripping) предохраняющей пленки с акриловых пластин, и я с полным правом называл свое занятие декструальным стриптизом. Незачем говорить, что я старался. Мое прилежание было замечено; меня быстро повысили: поставили к шлифовальному станку, у которого я и простоял, по девять часов в день, до июня 2007 года, причем моя зарплата после трех надбавок дошла до семи фунтов в час. Я был на седьмом небе. Ритмическая, не требующая ума работа оставляла голову свободной; карандаш и бумага для стихов почти не нужны. Подобного стихотворного запоя не наблюдалось у меня с 1971 года. Гречанка с крылышками посещала меня ежедневно. Я едва успевал фиксировать переполнявшие меня слова и замыслы. При этом я еще и прозу сочинял: статьи и рассказы. Каждый день я вставал в три утра, до семи писал, а в семь шел на фабрику (она находилась в двадцати минутах ходьбы). Возвращался к шести вечера полумертвым от усталости. Условия на фабрике были потогонные, конвейерные. Два раза мне отхватывало фрезой по куску пальца с ногтем, но всё заросло. До меня восточноевропейцев на фабрике не водилось. Мое трудолюбие надоумило администрацию искать работников в Чехии. Появились здоровенные парни, которым, при всем своем прилежании, я в ловкости уступал. Отношение ко мне, до этого превосходное, стало портиться; с некоторыми из чехов я не поладил; в итоге вынужден был уйти и впервые в жизни сесть на пособие.

В 2006 году в Петербурге вышла книга моих избранных стихов Сосредоточимся на несомненном и книга культурологических и литературных очерков Усама Велимирович и другие фельетоны. Точнее, эти книги как раз не вышли, хоть и были отпечатаны. Посредница, занимавшаяся изданием, обокрала меня на крупную сумму и удерживала оба тиража до середины 2008 года. Книги полны досадных опечаток.

В 2008 году вышли еще две книги: подобие воспоминаний под названьем Из песни злого не выкинешь и сборник литературных очерков Айдесская прохлада. Первая книга была отпечатана в ста экземплярах в Петербурге и в сорока — в Лондоне; вторая, в питерском издательстве Геликон, вышла без тиража, по схеме on demand (по запросу).

9

Второе событие без происшествий в моей литературной судьбе можно характеризовать как отказ от служения: от агиографии, от чаши на пире отцов. Это событие размазано во времени. Я осознал его не ранее 1996 года; завершилось оно в 2001 году. В сущности, я слагал с себя значительную часть уз, мною же самим на себя и возложенных в 1970 году; отрекался от первого события; если угодно, впадал в детство.

Моей кормчей звездой долгие годы оставался Ходасевич: его стихи, его критическая проза и его человеческий облик, просвечивающий сквозь слог его прозы и озаряющий его стихи. Этот слог, высокий и строгий, ритмически упоительный, со скупым, но плотным нравственным насыщением, перестал быть для меня образцом и ориентиром в 1996 году; перестал насыщать. Его стихи отодвинулись еще раньше. Я вдруг увидел, что «передового нет». Как ни искал я опоры, никакого авторитета над собою я более не чувствовал. Раньше моя заявка была скромнее, не шла дальше языкового максимализма: ничье отношение к языку меня не устраивало, только мое собственное. (Я не мог, да так и не смог, писать Би-би-си вместо Би-Би-Си и чёрт вместо чорт; не стану писать и слово интернет с прописной — как не пишу с прописной слов радио, телефон и канализация.) Язык делают не чиновники, а писатели. В конце XX века чувство отказа у меня продвинулось и закрепилось. Учиться, как и прежде, я готов был у многих, живых и мертвых, благоговеть — не мог больше ни перед кем, не исключая и Пушкина.