Влас Дорошевич - Дело об убийстве Рощина-Инсарова

• Название: Дело об убийстве Рощина-Инсарова
• Автор: Влас Дорошевич
• Жанр: Публицистика

«Известие в духе времени. За последнее время у нас царит обвинительное направление.

Я отношусь с величайшим почтением к правосудию и преклоняюсь пред милосердием. Правосудие родилось на земле, родина милосердия – небо. Это с неба звучал голос…»

---

Влас Михайлович Дорошевич Дело об убийстве Рощина-Инсарова [1]

* * *...

«Киев. – Вследствие предписания министра юстиции, палата, в распорядительном заседании, войдет в рассмотрение вопроса о правильности постановления окружного суда по делу художника Малова».

Газетная телеграмма

Известие в духе времени. За последнее время у нас царит обвинительное направление.

Я отношусь с величайшим почтением к правосудию и преклоняюсь пред милосердием. Правосудие родилось на земле, родина милосердия – небо. Это с неба звучал голос:

– Милосердие, милосердие всем живущим на земле!

И прочитав, что г. Малов освобожден от суда [2] , – я порадовался этому акту милосердия.

Меньше всех я радовался, конечно, за г. Малова. Слава Богу, что человек избег каторги. Но надо сказать правду, на Сахалине я встречал людей [3] , заслуживающих гораздо более жалости и симпатий, чем г. Малов.

Гораздо больше я радовался за г-жу Пасхалову. На суде этой много перестрадавшей женщине предстояла тяжкая роль. Отказаться давать показания, – скажут:

– Жестокосердие!

Давать показания, – пройти сквозь строй мучительных вопросов, которые будут задавать и прокуратура, и защита. Это – душевное наказание, стоящее телесного.

Но больше всего я радовался за память покойного Н.П. Рощина-Инсарова.

Я знал, в чьи руки попало дело Малова. Один очень ловкий, очень юркий, очень пронырливый, мелкий одесский присяжный поверенный, лишь только случилось несчастье, обратился к г. Малову с предложением защищать, и г. Малов «дал свое согласие», избрал его себе защитником.

Это тоже немножко странная черта! Малов, к чести его сказать, не допускает мысли о каких-нибудь «отношениях» между его женой и покойным Рощиным. И вот, убив человека ни за что ни про что, – он первым долгом начинает заботиться о защитнике. Немножко рано, немножко поспешно…

Я знавал одного убийцу, убившего ни в чем не повинного человека. Когда ему предложили защитника, – он отвечал:

– Ах, уйдите вы от меня, ради Бога! Не все ли равно, что со мной будет?! Каторга, оправданье, – да разве они вытравят из моей души это ужасное воспоминание? Разве спасут меня от меня самого?

В это время думают об убитом, и немножко рано думать о себе.

Я знал, как повелась бы эта зашита. Сколько ушатов грязи было бы вылито на память Н.П. Рощина-Инсарова. И относительно актера – это сделать не трудно. Добродетельнейший из актеров – чудовищнейший «обыватель».

Стоило задать вопрос:

– Отношения Рощина к женщинам?

Если взять Рощина отдельно, – получится картина, которая ужаснет добродетельные сердца. Если взять его в той обстановке, в которой он жил, в той среде, в которой он вращался, – вы увидите, что Рощин вовсе не был «чудовищем», что он был лучше и скромнее многих и многих.

Ведь, вон после его смерти один из известных артистов уверял же, что артист «должен» прельщать дам, иначе он не будет иметь никакого кредита у публики, как jeune-premier. Что jeune-premier [4] должен кружит дамам головы, чтоб «тренироваться».

При всем веселом отношении покойного Рощина к жизни, – у него никогда не было такого циничного взгляда на «связи» с женщинами. Ои искренно увлекался и увлекал. Он любил женщин, и женщины любили его. Разве это так ужасно!

А на суде, где стали бы говорить не о нравах среды, а только о Рощине, картина получилась бы ужасная.

– Его увлеченья рассеяны по всей России!

Но он и скитался по всей России. Здесь проживет несколько месяцев, там блеснет мишурной роскошью костюма, красивой, пылкою тирадой роли, искренним, неподдельным чувством, – и исчезнет. Актер – это эпизод в жизни женщины-обывательницы. И вся его жизнь, это – пестрая цепь эпизодов. Такова участь.

Из этого юркая зашита создала бы ужасную картину, и память хорошего человека, быть может, была бы втоптана в грязь.

Вот почему мое обывательское сердце радовалось, что суда не будет. Мы любим тишину. И если дело гасится тихо, без шума, радоваться свойственно нашей натуре:

– Так-то оно лучше!

Я думаю, то же, что чувствовал я, чувствовали и многие, прочитав известие, что дело прекращено.

Но, милостивые государи и милостивые государыни, имея сожаление к мертвым, пожалейте и живых, – имейте милосердие к преступнику, но имейте милосердие и к людям, ни в чем не повинным.

Уже вторая фраза приятной телеграммы звучала странно:

– Малов отдан на попеченье матери.

Отдать 35-летнего мужчину «на попечение родителей» это – юридическая форма, которой вы никак не наполните жизненным содержанием.

Старуха-мать, которая «глядит» за своим 35-летним сыном:

– Не делай того-то! Не ходи туда-то! Не говори того-то! Не думай о том-то!

Если человек нуждается в «присмотре», в «наблюдении», – он и должен быть отдан под действительный, а не номинальный присмотр, под настоящее ежечасное наблюдение. Это должно быть сделано в интересах тех, кто может пострадать из-за выходок больного, нуждающегося в присмотре и без присмотра пущенного человека.

Г-н Малов любит свою жену. Несомненно. Хотя особою любовью.

Через несколько минут после убийства одним из первых его вопросов в участке было:

– А позволят жене следовать за мной в каторгу?

Г-же Пасхаловой, после убийства из-за нее ни в чем не повинного человека, г. Малов внушает, вероятно, ужас, смешанный с каким-то другим чувством.

Она, ранним утром, когда в соборе никого не было, молившаяся и рыдавшая у гроба Рощина-Инсарова, ни разу не нашла в себе сил, чтоб посетить мужа в тюрьме.

А когда ей передали его просьбу – хоть приехать во двор тюрьмы, чтоб он мог видеть ее хоть из окна, – она ответила:

– Довольно этих комедий!

Эти два чувства, – то, которое питает он к ней, и она к нему, – вот уже готовая почва для возможной трагедии.

И мы на днях еще читали в газетах, что г-жа Пасхалова возбудила ходатайство о разводе и застраховала свою жизнь, ради детей, в 20 тысячах.

Видели ли вы человека, который живет под ежеминутным страхом, – что его вот-вот убьют? Человека, приговоренного к смерти и ожидающего казни каждую минуту?

Я видел такого, и это самое тяжелое, что я видел в жизни. Это был один южный помещик, молодой человек, жестоко оскорбивший своего соседа, человека смелого, решительного, и отказавшийся дать ему удовлетворение. Оскорбленный поклялся отомстить, и два года держал злосчастного оскорбителя под страхом смерти. Что за муку переживал тот, исхудавший, пожелтевший, осунувшийся, исстрадавшийся за эти два года непрестанного трепета, дрожи, ужаса, прятанья, непрестанного бегства от мстителя. Кончилось тем, что оскорбленный настиг-таки своего оскорбителя и, в свою очередь, нанес ему тяжкое оскорбление: ударил по щеке. Оскорбитель ответил выстрелом, попал под суд, возникло громкое дело.

И я думаю, что самым радостным, в глубине души, моментом для злосчастного оскорбителя был самый тяжкий момент: когда он получил ответное оскорбление. Гроза, все же, разразилась!

Тяжело оскорбленный, отданный под суд, с перспективой быть осужденным, – он расцвел, пополнел, порозовел в несколько месяцев. Пусть то, что случилось, ужасно, но оно все-таки уже случилось, не надо ждать.

Муки, которые он испытывал в течение двух лет беспрерывно, каким бы то ни было образом, – но кончились. А это были муки! Нельзя выдумать казни ужаснее, чем ожидание казни! Его трепет передавался и нам, его знакомым. Он заражал своим ужасом окружающих.

В гостях, среди самой веселой, оживленной болтовни, он бледнел, мертвел:

– Кажется, мимо окна прошел господин в серой шляпе? Это «он». «Он» меня караулит.

И, выходя раньше этого несчастного, я сам с трепетом оглядывался:

– А нет ли около господина в серой шляпе, не караулит ли он этого несчастного?

И каждый встречный в серой шляпе заставлял меня вздрагивать, останавливаться и следить глазами:

– Не тот ли? Не пойдет ли он в ту сторону, где находится теперь злосчастный помещик?

Два года он, действительно, как следует, не ел, не пил, не спал, – не жил, а дрожал.

Таков ежеминутный страх смерти.

И, в таком состоянии, играть, работать для детей.

Дети – еще одно осложнение этой, действительно, трагической истории. Г-н Малов в тюрьму с собой взял портреты детей. Это была для него святыня. Г-жа Пасхалова до безумия любит своих детей.

Муж и жена могли бы не встречаться. Живя в вечном трепете, жена могла бы бегать от встречи с мужем. Но г. Малов, который горячо любит своих детей, пожелает их видеть, видеть, быть может, постоянно. Г-жа Пасхалова не отдаст детей. Новый элемент для возможной трагедии.

В интересах этих детей, чтоб дело не было замято.

Дети вырастут, узнают про трагедию, разыгравшуюся из-за их матери, – и перед ними встанет роковой и требующий необходимого ответа вопрос:

– Как они должны смотреть на свою мать? Как смотреть на своего отца? Что именно случилось у них в семье?