Славомир Мрожек - Валтасар

• Название: Валтасар
• Автор: Славомир Мрожек
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-648-8

Всемирно известный польский драматург и прозаик Славомир Мрожек (р. 1930) в «Валтасаре» подводит предварительные итоги своей жизни. Оправившись после тяжелого недуга, писатель извлекает из памяти картины детства, юности, первых творческих успехов на родине, вплоть до отъезда в эмиграцию. Перед читателем предстает личность исключительного масштаба, раскрывающаяся откровенно и без прикрас. Как пишет в предисловии А. Либера, «Славомир Мрожек, которого всегда интересовала проблема идентификации (национальной, общественной, культурной), с достойным восхищения мужеством и упорством использовал собственную болезнь для рассмотрения фундаментальной проблемы, каковой является самоидентификация личности. Что мы подразумеваем, говоря о себе „я“? Что, собственно, означает — ощущать себя „собой“?» Эта книга — не только автопортрет, но и колоритная картина большого фрагмента недавней, столь богатой событиями истории.

---

В том же году зимой, а потом и весной, не имея друзей — ни ровесников, ни старших, — я открыл для себя книги и увлекся чтением. Сначала я перечитал книги, стоявшие на этажерке в проходной комнате между комнатой деда и нашей, а позже — книги, которые нашел на чердаке и в соседнем доме у пани Рогожовой. Особенно запомнились мне два десятка толстых тяжелых томов, изданных в Вене еще до Первой мировой войны, — история мира от самых истоков до войны буров с англичанами в Африке в конце XIX века. Все тома были переплетены в темно-коричневую кожу и, по старинной моде, щедро украшены орнаментом. На уже пожелтевших страницах я обнаружил мелко отпечатанный текст и гравюры, офорты, картины сражений, портреты королей и государственных мужей. В каждом томе значились громкие и давно забытые имена титулованных профессоров, которые некогда эту историю редактировали. Кроме книг, я обнаружил также годовые подшивки католических еженедельников и — главное — свежеоткрытые сокровища: «Огнем и мечом», «Потоп» и «Пан Володыёвский»[30].

На чердаке я натыкался на самые разные книги. Учебники по физике и химии 20-х годов — забытые свидетельства учебы в педагогическом лицее дяди Юлиана, дяди Казимежа и тети Янины. До сих пор помню принципы устройства паровой машины, изложенные в одном из учебников, или способ расчета «свободного падения физического тела». Попадались и романы. Разрозненные тома «Капитана Фракасса», сочинения Анджея Струга[31], еще какая-то фривольная повестушка (перевод с французского) в дешевом издании с иллюстрациями, на нынешний взгляд невинными, а тогда пикантными. И множество других, разбросанных в полном беспорядке.

Соседний дом, где жила пани Рогожова, принадлежал вдове директора школы. В мансарде в нескольких шкафах помещалась не одна тысяча книг из школьной библиотеки, главным образом для молодежи. После молниеносной победы немцев страну парализовало. Обычно учеба в школах возобновлялась 1 сентября. Но шел уже ноябрь, а школы только начали оживать. Многие вопросы оставались без ответа. Например, какова будет судьба книг на польском языке? Будут ли они подвергнуты цензуре? На всякий случай их держали в шкафах — к моей великой радости.

Я принимался за чтение сразу же по возвращении из школы и читал до сумерек, которые в ноябре начинались около четырех, а при хмурой погоде — и в два. Потом зажигали керосиновую лампу. Я читал, с перерывом на ужин, до самого сна. Читал не под лампой, а поодаль, на краю светового круга. Керосиновая лампа предназначалась женщинам, которые занимались готовкой на кухне, у печи. Рядом со мной толклись шестеро взрослых и пятеро детей в возрасте от года до четырех лет, но я ни на кого не обращал внимания. Благодаря книгам я чувствовал себя владыкой мира. И однажды вдруг ослеп.

До сих пор не знаю, что со мной случилось. В Боженчине мысль о враче, тем более о враче-специалисте, казалась тогда настолько абсурдной, что никому и в голову не приходила. В радиусе шестидесяти километров не было ни одного врача. Я лежал неподвижно, мать меняла мне на глазах компрессы с ромашкой. Так я пролежал несколько дней, и слепота наконец начала постепенно отступать. Пришла весна, мир казался мне уже не таким скверным, и я забыл об этой напасти. Через три года, уже в Кракове, мать заметила, что я плохо вижу. Она пошла со мной в «соцстрах», кажется, на улице Батория. В результате проверки оказалось, что за последние три года зрение у меня ухудшилось — так появились первые в моей жизни очки.

Даже сегодня каждый поляк знает, что лечение по страховке доставляет больше хлопот, чем платное. К тому же шла война. Мать с большим трудом раздобыла для меня очки — конечно, еще довоенные: в роговой оправе, круглые и топорные. Других просто не было. Война длилась еще три года, но даже после войны, с приходом социализма, «временные трудности» в Польше затянулись очень надолго. Я рос, а очки по-прежнему сохраняли детский размер. Потом оправа сломалась, и я склеил ее «гансопластырем» (таких немецко-польских словечек ходило в те годы немало). Нормальные очки появились у меня, когда мне уже стукнуло двадцать один и я стал более везучим. Пишу об этом, чтобы напомнить, как трудно — порой на грани нищеты — мы тогда жили.

Со страхом ждали мы Гитлера, и Гитлер нас «не разочаровал». 10 мая он напал на Францию и разнес ее в течение двух месяцев. Первые несколько дней мы еще жили надеждой, но потом стали приходить все более мрачные известия — и Франция капитулировала. Это было особенно грустно, поскольку из европейских стран только Франция оказала сопротивление Германии, а теперь все закончилось. Англию не очень-то принимали в расчет. Россия поддерживала с Германией дружеские отношения, Америка пока оставалась нейтральной. Война затягивалась, и нужно было что-то предпринять. Решили, что мы все четверо снова поедем в Камень. На решение, несомненно, повлияла теснота в Боженчине. Она стала уже невыносимой. Однако, размышляя об этом сегодня, я нахожу тут определенную логику, действующую неумолимо, независимо от войн и других внешних обстоятельств. Достаточно было двух человек, чтобы эта логика победила.

Только в Камене, имея возможность сравнивать, я понял, насколько ненормальной была наша ситуация в Боженчине, хотя оба домовладельца носили одну фамилию: Людвик и Ян Кендзор, племянник и дядя. Старому Кендзору — под шестьдесят, молодому — тридцать восемь. Старого Кендзора односельчане ненавидели, молодого — уважали. У старого Кендзора вторая жена — чудовище, а молодой держал гарем хорошеньких служанок и, кроме того, был связан с красивой женщиной, своей ровесницей, умной и образованной, которая жила рядом с ним постоянно, в одном из двух домов усадьбы. Старый Кендзор — скупердяй, молодой — щедрый и великодушный. Отношения между обитателями обоих домов тоже складывались по-разному. У старого Кендзора единственной спутницей жизни оставалась вторая жена. Его не любили мужики, которые у него работали. В доме молодого Кендзора все было совершенно иначе. Ксендз, чей костел находился несколько выше усадьбы, а плебания[32] — совсем близко, не реже чем раз в день заходил сюда поболтать. Тут он заставал немецкого офицера, артиллериста, в мирной жизни — шахматиста, любившего после службы посидеть с дядей Людвиком за доской. Неписаный закон запрещал любые политические дискуссии, и ксендз, тоже шахматист, всячески сдерживал дядю. Приходили и лесники. У дяди до войны во втором доме было два шкафа охотничьего оружия, которое он вынужден был сдать оккупантам, о чем все знали. До войны он охотился в лесах графа Тарновского, согласно договору об аренде. Не знаю, о чем эти лесники с ним разговаривали, поскольку каждый раз, когда они приходили, меня отправляли на улицу играть на свежем воздухе. Приходили мастеровые с лесопилки и с мельницы обсудить практические вопросы. Приходили не связанные со службой знакомые, иногда из самого Жешува, чтобы просто поболтать. И наконец, в дом у пруда приходили девушки.

У дяди Людвика было три дома, точнее два с половиной. Первый дом — ближе к улице, за массивными воротами, построенный в девятнадцатом веке. Соломенная крыша, стены выбелены известкой, небольшие окна со ставнями. Но внутри — удобный. В просторной — не сравнить с боженчинской, — хорошо оснащенной кухне сосредоточивалась жизнь дома. Сюда приходили все, у кого возникали какие-нибудь проблемы, и многие усаживались за стол: дядя Людвик был гурманом и обожал компанию.

Дом разделяли сени. Справа — кухня, слева — три комнатки. За домом находилось просторное двухэтажное здание так называемого зернохранилища, в котором хранилось что угодно, только не зерно. От хранилища через всю территорию тянулись до самых прудов рельсы узкоколейки. Линия служила для перевозки досок с лесопилки и прочих тяжестей — например, мешков с мукой или зерном.

Дорога проходила мимо одноэтажного строения, где хранились запчасти к мотоциклам. Дальше стояла мельница — двухэтажная, почерневшая, с окнами, забранными сеткой. Рядом — большая площадка для телег и лошадей. К мельнице примыкал дом, где жил дядя Людвик (одна стена была у них общая).

Обходя усадьбу, можно было увидеть по дороге мощную паровую машину — сердце лесопилки и мельницы. В топку шли опилки — горы их высились в безопасном отдалении. На лесопилке с помощью адской машины из бревен делали доски. Любой голос перекрывался чудовищным шумом, и, только выйдя, можно было вздохнуть с облегчением.

В конце участка находился пруд, и на полуострове — еще один дом. Я не раз пытался войти туда через веранду, но дверь всегда была заперта на ключ. Прижавшись лицом к окну, удавалось разглядеть кровать и крутую лестницу на второй этаж. На этом можно завершить описание усадьбы дяди Людвика.

Так же, как и мой отец, дядя Людвик в 1920 году отправился на войну, но попал в плен. Легенда гласит, что он, вместе с группой пленных, в рамках народного просвещения посещал курсы марксизма. Неизвестно, проникся ли дядя Людвик учением Карла Маркса, но известно, что по возвращении в Польшу он учинил следующее.