Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что

• Название: Несмотря ни на что
• Автор: Оливия Уэдсли
• Издательство: Харьков: Изд.-комм. фирма «Гриф»
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1995

Бестселлер известной английской писательницы о всепоглощающем пламени любви, о человеческих страстях и невероятных жизненных ситуациях.

---

Немногие из нас настолько неэгоистичны, что способны простить от души. Большинство прощает только на словах и довольны собой, что смогли сделать хоть это.

Простить — это больше, чем понять. Это — суметь жить жизнью другого человека, вместе с его грехами, это — с искренней любовью и теплотой разделить его страдание. Простить — это значит не помнить. Прощение не уживается с воспоминанием. Одно должно вытеснить другое. И немногие из нас настолько великодушны, чтобы забыть, если это нужно ради успокоения другой души. А до тех пор, пока вы не забыли тех, кого вы, по вашим словам, простили, они будут продолжать чувствовать себя как перед судилищем.

Ничто не разделяет так людей (даже людей, связанных крепкой любовью), как прощение, которое помнит.

Какая-то напряженность, натянутость появилась в отношениях Джона и матери. Одна спрашивала себя с трагически бессильным удивлением: «Как может он быть таким?» Другой: «Как может она держать себя так, словно ничего не случилось?»

Оба украдкой поглядывали друг на друга и притворялись, что их интересует все происходящее вокруг.

Время шло. Оставалось только десять минут до отхода поезда.

Газетчица, пронзительным голосом предлагавшая прессу, остановилась у открытой двери вагона.

— Дайте, пожалуйста, «Нью-Йорк-Херальд», — сказала миссис Теннент. И Джона словно что-то ужалило в самое сердце.

Мать развернула газету.

— Твой отец, оказывается, избран в сенаторы на прошлой неделе, — заметила она очень спокойно, протягивая Джону страницу, на которой был помещен портрет мужчины. При этом она перевела глаза с фотографии на черты сына, словно сравнивая обоих. У старшего было красивое, несколько суровое лицо, прямой и пронзительный взгляд.

И тень той же неумолимой жестокости сквозила в узком загорелом лице Джона, в его светло-голубых глазах с выражением какого-то почти дерзкого хладнокровия.

«Он несравненно красивее, чем его отец был в молодости», — подумала Ирэн. Кое-что сын получил и от нее. Он был высок ростом, как все в ее роду, изящно сложен и белокур, как настоящий саксонец.

Незаметно любуясь им, мать подумала, что никакая любовь к другому, ничто в мире не вытеснит его из ее мыслей, никакое счастье не заставит забыть о том, что он несчастлив, никогда уважение других людей не вознаградит за его осуждение.

Для нее Джон оставался все тем же ее малышом, существом, которому она необходима, чьи выходки, даже когда больно ранят, не могут не забавлять немножко и вызывают у матери умиление. Она посмотрела на него сквозь набегавшие на глаза слезы. А Джон украдкой поглядывал на часы. Неловкость положения становилась ему нестерпима. Хотелось, чтобы поскорее прошли последние минуты.

— Когда же ты снова приедешь в Европу? — спросил он.

— Я думаю, сначала следует тебе приехать к нам в гости, — возразила мать.

— Да, пожалуй, так будет правильнее, — согласился Джон, но тон у него был отрывистый и неискренний. — Не знаю только, когда именно. Я не засижусь долго в Шартрезе. Чип, вероятно, уже придумал для нас какую-нибудь экскурсию в горы. А потом, полагаю, мы с ним вместе поедем прямо в Лондон. Я решил: не возьму тот дом на Понт-стрит. Сниму себе комнаты или квартиру. Ужасно мило с твоей стороны, что ты мне оставляешь Люси.

Это обсуждение деталей будущего устройства было крайне неприятно обоим, но лучше было бы говорить о чем угодно, только не о предстоящем через минуту расставании.

Раздались крики кондукторов: «Отправляемся!»

Джон вошел в купе матери и обнял ее. Страшно хотелось сказать ей на прощание что-нибудь приятное, но слова вдруг словно превратились в свинец и не могли отделиться от губ.

Мать взяла его голову обеими руками и поцеловала. Губы ее дрожали совершенно так же, как вчера, во время их разговора.

И снова, как в то утро, которое казалось таким далеким, хотя это было только вчера, когда она стояла в оранжерее, вся залитая бледным золотом солнечного света, Джон словно впервые увидел ее по-настоящему.

Маленькая изящная шляпа, темно-синий костюм, жемчужины в маленьких ушах, светлая блузка, оставлявшая открытой нежную шею. И благоухание каких-то духов, в котором смешивались запахи различных цветов. На одну секунду Джон забыл, что эта женщина — его мать, и заметил то, чего как будто никогда не замечал — исходившее от нее очарование, характерное для нее застенчивое достоинство, ее красоту. Пока она была привычной и неотделимой частью родного дома, это никогда не бросалось Джону в глаза так, как сейчас, когда она уходила от него.

Поезд двинулся.

Он торопливо поцеловал ее руку.

— Счастливого пути!

Спрыгнул на платформу и бежал рядом с вагоном. Донеслись слова матери:

— Храни тебя Бог, родной!

Поезд скрылся за поворотом. Последний раз мелькнула рука в белой перчатке… Уехала.

Из темноватого туннеля Джон вышел на яркий свет летнего утра. Он чувствовал себя одиноким, брошенным. Совсем забыл, что если бы не переменил своего первоначального намерения, то в эту минуту уехал бы он, а мать осталась бы здесь одна. Предстоящий впереди день пугал его бесконечностью.

Он медленно поехал по направлению к вилле, утешаясь тем, что завтра уедет отсюда и он.

Полотняный тент над террасой, оранжевый с белым, был низко спущен; на плетеном столике лежала небольшая пачка писем.

Джон распечатал их одно за другим без всякого интереса. Никаких особенных новостей не ожидал найти в них; кроме того, он все еще был под тяжелым впечатлением расставания на вокзале.

Но при виде одного из конвертов, надписанного изящным и четким почерком, он бросил другое письмо, которое начал было читать, и торопливо вскрыл его.

Один из его бывших преподавателей в колледже занимал сейчас видный политический пост. Джон считался в колледже одним из лучших учеников и особенно увлекался историей. В нем дремали задатки политического деятеля, и, бессознательно повинуясь этой бившейся в нем «жилке», он усердно предавался изучению истории, видя в ней широкое поле для игры, называемой политикой.

Лей Коррэт, учитель Джона, восторгался его успехами, всячески его выдвигал, поощрял в нем честолюбивые стремления. Теперь он писал Джону, что имеет возможность предоставить ему кое-какую работу. «Правда, — добавлял он, — это пока еще самая черная работа, работа дворника, но если вы будете мести и чистить усердно, то перед вами откроется дорога к более широкой деятельности на пользу стране».

Что же это за работа? Всего вероятнее, какая-нибудь незначительная должность секретаря. Или, может быть, составление речей для какой-нибудь «важной особы»?

Джон закурил папиросу и принялся перечитывать письмо. Он взволнованно поднялся было с места, но тотчас, вспомнив что-то, снова опустился на стул с хмурым лицом. Не к кому побежать с этой новостью, некому порадоваться вместе с ним тому, что его считают многообещающим молодым человеком, что ему пишут такие письма!

Он сунул письмо в карман и поплелся в свою комнату.

Там Люси укладывала чемоданы.

— Ну, что, уехала благополучно? — осведомилась она, стараясь кашлем замаскировать всхлипывание.

— Да, конечно… Эх. Люси, что за проклятая и странная штука наша жизнь!

— Это мы сами делаем ее такой, мистер Джон, когда не хотим, чтобы другие люди путались в наши дела… Господи, сколько у вас носков! На одной коробке проставлена цена… Право, просто грех тратить столько денег, мистер Джон!

Джон захохотал весело, по-мальчишески, но смех тотчас замер у него на губах, и он в упор посмотрел на старую Люси.

— Скажите, Люси, вы когда-нибудь видели… мистера Вэнрайля?

— Видела, мистер Джон.

— Расскажите, каков он?

— Точь-в-точь вы, только покрепче сшит, да не такой красавец и не такой проворный, как вы.

— Спасибо на добром слове! Но я не о том вас спрашиваю, Люси. Я хотел знать… Что, он — человек порядочный?

— Если вы этим хотите спросить, был ли он добр к вашей маме, мистер Джон, то скажу вам — других таких мужей, как он, на свете нет. Это — просто святой. Он, кажется, рад был целовать землю, по которой она ходила. Приезжал сюда только раз, когда вы родились, я ему и дверь открывала. Он был похож на слепого, и лицо у него было серое, как пепел. «Как она себя чувствует?» — сказал он. А я говорю: «Слава Богу, отлично, сэр». И не успела я это вымолвить, как он уже взлетел по лестнице, как стрела, и бросился в ее комнату. Я шла за ним вслед, и дверь была открыта. Вижу — он стоит на коленях у постели и оба они с мисс Рэн плачут и смеются; а тут вы проснулись, да как заревете благим матом, — я и подбежала, чтобы вынуть вас из колыбели, мистер Джон, но мистер Вэнрайль подоспел раньше меня и взял вас на руки. «Наш сынок», — сказал он и поглядел на вашу мать. А потом отдал вас мне и снова встал на колени возле нее и говорит, да так, словно сердце у него разрывается на части: «Вот что ты дала мне, а я… Боже мой, Ирэн, что я дал тебе?» (Не стану скрывать, мистер Джон, — я стояла за дверью и подслушивала, потому что была в такой тревоге за них обоих!) А мама ваша и отвечает: «Ты любил меня и я любила тебя, Ричард, — и даже теперь я благодарю Бога за это».