Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага

• Название: Воздыхание окованных. Русская сага
• Автор: Екатерина Домбровская-Кожухова
• Издательство: ALTASPERA PUBLISHING HOUSE BOOKSTORE
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

…Верочка всегда мнила себя неотразимой и, возможно, отчасти даже неземной пришелицей в этом грубом мире, и везде обставляла себя цветами. Ей так хотелось в это верить, хотя это не было правдой и не соответствовало ее природе. Однако все наперебой усердствовали ей в том услужить: ее комната, благоухавшая множеством цветов, всегда напоминала то ли будуар знаменитой актрисы, то ли цветочную лавку. Этот образ утонченной и загадочной пери довольно долго в е л ее жизнь и настолько даже сросся с нею, что, потом со временем и в совсем иных обстоятельствах его надо было бы отдирать от себя с кровью, потому что довести такую роль до конца очень непростой жизни Веры было делом в тех обстоятельствах неподъемным.

Кате ненавистна была любая рисовка: какая есть, такая и есть. Кокетничать не умела и не любила по причине сильнейшего отвращения к этому занятию. И если ее мужу Ивану Домбровскому или Джону, как она называла его во время их недолгого брака, сестрица Верочка очень даже любила строить глазки, или как это у Микулиных называлось, «делать большие глаза», а так же внезапно распускать свои великолепные волосы, рассыпаться «особенным» смехом, то Катя ничего подобного никогда бы себе не позволила в отношении Константина Подревского — Верочкина мужа, тогда — студента-юриста «сочинителя песенок», человека скорее богемного склада и, возможно, несколько легковесного, хотя и, несомненно, талантливого. Между прочим, Константин Подревский был автором знаменитого романса «Дорогой длинною», и других весьма известных опусов из репертуара звезд эстрады не только тех времен.

Верочка не забыла свою любовь к Жоржу, но теперь она сильно привязалась к

«Сянтику», как она звала Константина: теперь он стал самым дорогим для нее существом.

Познакомились они в 1909 году. На святках устраивались живые картины для благотворительного вечера в пользу бедных студентов в Народном доме. Сюжетом был выбран момент работы Леонардо над своей знаменитым портретом Джоконды. Мону Лизу изображала киевская красавица Гулька Миклашевская (никто не знал ее полного имени), которая наотрез отказалась загримировать свои брови — хотя, как известно, Мона Лиза у Леонардо безброва. Не хватало только молодого красавца-лютниста, который должен был развлекать своей игрой прекрасную даму. Верочка отправилась в университет искать подходящего красавца, и, разумеется, быстро нашла: для нее это труда не составляло. Этим красавцем оказался Константин Николаевич Подревский.

28 мая (ст. ст.) 1910 года они обвенчалась. Невеста была убрана по ее настоятельному желанию живым яблочным цветом вместо восковых померанцевых цветов, принятых в венчальном уборе. Молодые поселились с родителями в Киеве, лето после университетских экзаменов провели в Орехове, а в августе отправились сначала в Астрахань, где жили родители Кости (его отец имел свою гимназию), а затем в Железноводск. Осенью Константин выписал к себе в Киев студента брата Мишу. И все вместе зажили… у Микулиных.

Родители Веры с ее выбором смирились: радовались, что она, наконец, повеселела. А так, конечно, брак был не очень-то обнадеживавшим: студент-юрист, поляк, хотя и православный.

В конечном счете, это супружество не принесло счастья… Константин еще год должен был учиться в Киевском Университете. Состояния не имел. Несколько лет молодые продержались вместе с родителями в Киеве, а когда Александра Александровича Микулина перевели в Нижний Новгород, перед Подревскими встала проблема жизнеобеспечения. Сохранились письма, где Верочкин отец предпинимает одну за другой попытки устроить незадачливого супруга дочери хоть на какую-то службу, но удержаться на месте для Константина Николаевича оказывалось очень трудным. Он был совершенно неприспособлен к усердному труду. Да и отец пока высылал ему средства. А тут и война, призыв…

Константин настойчиво пытался, уже будучи женатым, «подъезжать» и к Кате, — это было в эпоху совместной жизни всех в Киеве. Катя на это реагировала мучительно и мечтала только о том, как бы скорее вырваться из дома. В каком-то отношении эти домогательства Константина и его брата Миши даже подтолкнули Катю к скороспелому решению о браке с Иваном Домбровским. Только бы вырваться…

Шла зима 1910–1911 года. Катю, наконец, родители отпустили в Москву к дяде Коле и бабушке, чтобы она могла там начать серьезно заниматься в Училище живописи, ваяния и зодчества, с условием, что письма писать будет через день, а лето проведет в Орехове. А Верочка, освоившись в новой роли молодой супруги, вернулась опять к своим литературным опытам…

Трудной и даже мучительной была большая часть жизни бабушки Кати, и видно, безропотно, добродетельно и во спасение души своей пронесла она и исполнила ниспосылаемые ей Господом эти многогорькие обстоятельства, коли Господь даровал ей столь светлое лицо в конце ее земного пути. Такой и только такой я знала ее во время моего младенчества, такой любила ее, и иною не мыслила даже! А то, что позже узнавалось по ее рассказам, по фотографиям, а затем и по моим поздним догадкам, находкам и размышлениям, — это отнюдь не могло поколебать моей любви и благоговения перед образом бабушки.

Бабушка терпела и смиренно исполняла путь своей жизни. Я хотела бы верить в то, что после охлаждения в вере во времена ее молодости, она все-таки потом примирилась с Богом. В этом меня многое обнадеживает: и сорок лет ее подвижнической реставрационной работы (хотя среди реставраторов всегда было и есть немало холодных атеистов — такова скорбь русской болезни, дошедшей до того, что к святым образам, к дивным ликам наших сокровищ прикасаются чужие, нелюбящие руки, древние росписи в алтарях наших церквей реставрируют неверующие дамы в брюках — хотя женщине в алтарь вход воспрещен), и те несравненные чудотворные древние иконы, которые она возвращала к жизни…

Я смотрю на икону Николы Липенского Новгородского, — а это была первая драгоценная икона, которую бабушке доверили мастера самостоятельно расчищать и поновлять, и мне светится в ней и ее любовь, ее душа, ее вера. Я слышу присутствие в иконе, которую работал в XIII веке замечательный древний иконописец Алекса Петров, и ее, бабушки духовный вклад.

Без этой любви никогда бы не достичь ей того совершенства — и не только в технике: она рукой своего врачевания иконы шла согласно с рукой древнего, несомненно, глубоко верующего и молитвенного иконописца. И мне кажется, сердца их бились в такт.

Бабушку окружали на редкость верующие люди в ее реставрационных командировках. Придя в самом начале в 1913 года к иконе как к чуду эстетики (об этом будет рассказ позже), она постигла духовную тайну иконы, сокрытую в тайне Первообраза, к которому всегда увлекает душу молящегося подлинная святая икона.

Она познала отблески того мира, откуда пришла к нам эта единственная и несравненная ни с чем в мире красота. За годы своего невероятно тяжелого труда бабушка послужила памяти многих святых, а тот мир в отличие от нашего никогда не грешит неблагодарностью…

Вглядываясь в духовно трудные годы бабушкиной молодости в ее путь издалека и с любовью, в ее охлаждение к вере отцов, — а это, увы, было (хотя насколько глубоко были затронуты сокровенные слои ее души, я не могу судить), мне, как это не парадоксально, открывается здесь и нечто утешительное…

* * *

Еще со времен Гердера и первых немецких романтиков, которых у нас в России прекрасно знали и любили (многие дворяне предпочитали получить в Германии образование), молодость как возрастную метафизическую реалию нередко сравнивали с эпохой «Бури и натиска», как с чем-то именно молодости родственной. Блок писал о юности как о возмездии, и был, несомненно, прав не только поэтически, но даже и с точки зрения христианской антропологии. Именно молодость с ее «бурей и натиском», с ее нередкими уклонениями и падениями, с ее уходами и возвращениями блудных сыновей всегда таит в себе и некий обнадеживающий спасительный залог смиренных возвращений, глубоких раскаяний и примирений, выстраданных и купленных дорогой ценой.

Этим залогом была мысль о земной жизни, как о времени преодоления не только разрушительных натисков молодости, ее нарочитых противостояний прошлому только за то, что оно прошлое, но и отречений души не только от своего безобразия, но и от познанной, в конце концов, своей собственной дурной наследственности, которая и рядом с благими дарами, увы, вполне удобно и с избытком в нас часто соседствует, — преодоления всего, что мешает нам «забывая заднее и простираясь вперед», — стремиться к Богу, «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13–14), — к главной цели нашей жизни, которая не здесь на земле сокрыта, но там, — в Вечности. И что преодоление всего этого возможно и реально, благодаря тому, что Отец Небесный ниспосылает каждому в жизни спасительные для него, хотя и может быть, предельно непростые обстоятельства, а послушным, не ропотникам и терпеливцам дарует и Свою благодатную Божественную помощь.