Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага

• Название: Воздыхание окованных. Русская сага
• Автор: Екатерина Домбровская-Кожухова
• Издательство: ALTASPERA PUBLISHING HOUSE BOOKSTORE
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

И Сашенька замуж не вышла, храня сердечную преданность своей первой любви, прожив и посвятив почти всю свою жизнь Гликерии Николаевне Федотовой. К тому же она имела прекрасный слог, великолепно владела несколькими языками и немало перевела на русский язык прозы и драматургии. Она даже и зарабатывала этим занятием вполне прилично.

Прошли годы, но почти каждый вечер, будучи в Москве, Николай Егорович навещал их, благо идти было недалеко — всего пять — семь минут от Мыльникова переулка — до Чистых прудов… Сидели у самовара, вспоминали старинные театральные премьеры… Николай Егорович очень любил театр, и в особенности Малый, и нередко не замечая того, размышляя о своих математических делах, начинал декламировать вслух что-то из старинного репертуара…

А в это время в студии Келина Катя делала значительные успехи…

— Ну, Микулина и Маяковский, скажу прямо: Школа живописи, ваяния и зодчества вам обеспечена… Экзамен выдержите.

Так говорил Келин. И Маяковский Катю тоже выделял среди других «сахаристых», как он любил выражаться, барышень студии. Как-то после занятий они столкнулась при выходе:

— А вы

Ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

— Что вы такое говорите? — Растерялась Катя.

— Ну, и видно, что и вы «сахаристая барышня», хоть и рисуете здорово…

— Но причем тут водосточные трубы?

— Ничего вы не понимаете! Желтоклюв вы!..

На этом их знакомство не окончилось, через несколько лет они неожиданно встретились вновь. Теперь же, весной 1911 года, Кате надо было ехать в Киев: домашние ждали ее к Пасхе.

Увы, на том ее занятия живописью в Москве и закончились: родители не разрешили Кате летом вернуться в Москву, а потому от мечты поступить в Школу живописи, ваяния и зодчества пришлось отказаться… Отец сказал: «Пожалей мать». И впрямь для Веры Егоровны было немыслимо вновь отправить дочь в Москву, да хоть и к дяде. Разве она не понимала, не чувствовала, какой стала Москва, и что могло ждать там Катю… Вера Егоровна была воспитана в патриархальном, строго православном духе, на нее веяния времени и эмансипация не повлияли. Она знала по своему счастливому супружеству, что такое благословенный брак, и, конечно, желала своим дочерям истинно доброго устроения жизни.

Правды ради здесь уместно было бы вспомнить, что Александр Александрович Микулин был исключительно собственным сердечным избранием Веры Егоровны. И хотя он очень долго — четыре года был постоянным гостем и другом семьи Жуковских, все-таки материнский выбор был иным. Анна Николаевна Жуковская прочила для Верочки очень увлеченного ею барона Рутцена. Однако дочь она сильно не неволила: уговоры были тихими. А Верочка весело парировала все аргументы «за» только одной фразой: «Пусть барон останется при своем баронстве». Она полюбила — и взаимно с первого взгляда молодого, тогда еще студента-техника Микулина. И отвести от единожды принятого ею решения Веру было невозможно. Упрямство было ее «сильной» во всех отношениях чертой…

Что ж, Микулины прожили счастливо, трогательно и благоговейно любя друг друга всю жизнь. Но теперь Вера Егоровна чувствовала материнским инстинктом, что жить в Москве вдали от родителей, от устоявшегося порядка жизни для Кати было бы опасно. Быть может, в другой семье и махнули бы рукой: 25 лет, что ж, пусть сама строит и отвечает за свою жизнь. У Жуковских исстари мыслили иначе: «Береженного Бог бережет». А тут еще неожиданно пришло к Микулиным известие, что троюродная сестра Кати Надя Петрова тайком сбежала со своим поклонником в Америку: без денег, без знания языка, да к тому же и «жених» Надин был из революционеров.

Конечно, Катя пойти против родителей не могла, несмотря на исключительную свою природную независимость, на свою горячую любовь к искусству и явные успехи, которые она делала в своих рисунках и живописи… Мать и сестра, были с детства балованными дочерьми-любимицами, а Катя скорее «гадким утенком», чем-то напоминавшим шекспировскую Корделию из «Короля Лира». К тому же она была и совершенно «домашним» человеком. Нет, даже и в мыслях не могла бы она переступить через семейное благотишье. Таким, кстати, был и Николай Егорович. Семейный мир и покой в житейском отношении был для него превыше всего. И в нем, и в Катеньке личность (взгляды, предпочтенья) побеждали природу — эгоистический позыв устроить свою жизнь исключительно исходя из собственных интересов. Природная доброта того и другого не давала возможности наносить раны другим.

Даже и я, не чужая бабушке и прадеду, чувствовала тогда эту невозможность порвать хоть временно с домом и семьей: провалившись на экзаменах в Московскую Консерваторию, я не отправилась в Ленинград или Горький (вернее, отъезжала, но на другой день возвращалась домой), где бы меня с моими оценками взяли и без экзаменов. Помню космический ужас, пережитый мною в другом городе вдали от своих, когда я представила, что буду жить отдельно — вдали от них… Ничего не поделать: такие были отношения, такая любовь в семье.

Впрочем, будем бояться упрощений. И я боюсь их. В душе Кати Микулиной, как и у каждого человека все это было так сложно, противоречиво и загадочно переплетено. Нам под силу — только отблески жизни ловить, но не самоё жизнь.

Итак, Катя вновь оказалась с родителями в Киеве. Потянулись томительные месяцы жизненного «простоя»… Ей шел 26 год — по уму и сердцу она была уже очень зрелым человеком. И она понимала, куда и к чему этот простой сможет привести пути ее жизни. Перед глазами лежала раскрытая книга жизни родной ее тетушки — Марии Егоровны Жуковской, Mari или Маши, как всегда звали ее в семье. Судьба ее всегда казалось Кате очень печальной и крайне неудачной. Много лет спустя, когда бабушка работала над биографией Николая Егоровича Жуковского (это был самый конец 30-х годов прошлого века), она в черновиках как бы вскользь уронила несколько фраз в подтверждение тому. Мол, Николай Егорович, легче переносил свою семейную неустроенность, поскольку горел любимой наукой и занятия насыщали его душу, а вот у Машеньки не было ничего «своего», чем жить.

Вот так Катенька и думала, причем уже в зрелых годах. В тех бабушкиных заметках мне послышалось некое глухое осуждение не то, что самой судьбы Marie, а ее жизни как образа и символа бесцельного существования. Для таких девушек, как Катя, смысл жизни мыслился только в двух ипостасях — замужество, материнство и обретение своего профессионального «дела жизни». А у Маши ни того, ни другого не было, — она посвятила себя родителям, семье, брату, потом младшей сестре, ничегошеньки не оставив «для себя». Может быть, судьба ее сложилось даже без сознательных ломок характера, — кто знает. Но ведь она все смиренно и благодушно приняла, а прожила всю жизнь в любви, трудах, даря близким радость и заботу. Разве этого мало? И разве такая жизнь — повод для сострадания?

Но Катю в молодости опасность повторить судьбу тетушки, все-таки томила. Великая утешительность Веры была утрачена, а без нее жизнь всегда может обернуться к нам мачехой.

Ни ей, ни Верочке некому было духовно помочь в те годы. Да и стали бы они слушать… Гордость ума — это ведь каверзная вещь: не заметишь, как попадешь к ней в рабство, и ум этот будет перекрывать тебе все спасительные дороги и воздух жизни даже. Какими одинокими и беззащитными, какими горькими становилась тогдашняя молодежь, не ведавшая того, что сама наглухо закрыла души свои для спасительных слов. Мало кто искренне верил тогда в высшую и последнюю цель бытия сокрытую не на земле, а в Боге, в Блаженной Вечности. Мало кто понимал высочайшее предназначение человека, открывавшее ему путь к духовному дозреванию в вечной жизни. Променивали Царствие Небесное на выдуманных идолов, или искали новых самочинных путей к Богу в обход проложенного Христом Крестного пути исполнения Заповедей Господних. И те, и те становились жертвами своего неверия, губителями жизней своих, не способными творить их вместе с Богом, раскрывать и осуществлять заложенную в каждом человеке его собственную линию судьбы. Ведь только вера и молитва, и жизнь в Таинствах Церкви может помочь человеку научиться слушать волю Божию и находить силы ей следовать.

Но все, все складывалось иначе…

* * *

Шел к концу 1911 год. Бабушке было уже 25 лет и она, вернувшись из Москвы, тосковала в Киеве без дела. Научилась с горя массажу. Записалась еще и на агрономические курсы. И хотя все это потом в жизни пригодилось, но тогда это Катю не радовало, да и порадовать не могло. Ни то, ни другое не было ее местом в жизни.

Однажды на скеттинг-ринге ее познакомили с Яном Грациановичем Домбровским. «Элегантный, высокий, с изысканными, но нарочито грубовато-простыми манерами», — так описывала его бабушка. Ян был студент Киевского университета, и ему оставалось учиться еще год.