Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага

• Название: Воздыхание окованных. Русская сага
• Автор: Екатерина Домбровская-Кожухова
• Издательство: ALTASPERA PUBLISHING HOUSE BOOKSTORE
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Мы быстро научились болтать по-французски, читали тоже совсем неплохо, родители были в восторге: нас экзаменовали, и мы с удовольствием исполняли для них мелодичные старинные французские песенки, от которых веяло, как и с книжных картинок, милым уютным ладом старины, который ловко завлекал к себе наши души: вот, мол, где было счастье-то, вот где было здорово…

Догадывался, додумывался и вкус горячего французского хлеба и сыра, и вкус густого молока из кувшина… Много позже совсем из других книг без картинок полезла скверна жизни, которая скрывалась за этими славными французскими песенками и живописными домами из валунов, но я так и не научилась совмещать то и то: та Франция — из старинных детских книжечек, и ее же «взрослая» жизнь, — эти два знания существовали параллельно, как существовали два мира, к примеру, в «Отверженных» Виктора Гюго. Не зря ведь так любил эту книгу Достоевский.

Никогда бы не захотела я прервать занятия с madam, но мы с Мариной — две маленьких жестоких проказницы — страшно мучили ее, изводили. Мы были неуправляемы. И я в этом участвовала словно против воли. Вот оно, человекоугодие во всей своей прелести, вот оно врожденное предрасположение ко греху, — а ведь исповедь для детей по церковным канонам начинается только в семь лет. Бедную старушку мы изжили.

Французский я забыла меньше, чем за год… «в совершенстве». Но не забыла старенькую madam, ее бедность, ее беспомощность справиться с двумя отвратительными девчонками, которые, несмотря на явные успехи во французском, превращали время занятий с madam в оргию — насколько это возможно в возрасте четырех-пяти лет.

Разумеется, если бы мы занимались поодиночке, ничего бы этого не было. Но родители нас объединили по причине денежной скудости. Вообще же стоило бы задуматься, отчего два маленьких человека — один тихий и послушный, а другой общительный и покладистый вместе превращались в солидную угрозу для человечества. Что касается меня, так это было несомненное отступление мое перед активностью Марины. Кровь из носу мне нельзя было отставать — надо было и перехлестнуть! Но это было все бессознательно — инстинктивно.

А теперь, спустя целую человеческую жизнь, я могу признать, что испытываю неловкость в обществе людей очень напористых, и властных, особенно людей с агрессивной волей, которые, не замечая того, запросто вторгаются в душевную сферу другого (разумеется, я не говорю здесь о тех, кому сознательно, по любви и доверию отдаешь себя в послушание), и предпочитаю или уклоняться от близкого общения с ними или не заострять противоречий между нами, ведь малейшее отторжение или сопротивление с моей стороны почти наверняка выведет такого человека из колеи, а то и взорвет. Оказывается, напористые и властные люди на самом деле много чаще слабее иных скромных тихонь, поскольку их амбиции и уверенность в себе подпитываются не из чистого источника и имеют в себе некий злой корень, которых их же и делает столь уязвимыми и ранимыми. Медицине этот ядовитый корень известен давным-давно, — гордыня, которая толкает людей властвовать над другими, но при этом «снедает» тех, в ком живет…

* * *

Почему так притягательны были для меня, еще совсем маленькой и потому непредвзятой в своих пристрастиях эти старофранцузские мирные картинки деревенской жизни? Не потому ли, что с них смотрело на меня некое совершенство образа жизни, облекшегося за многие столетия в некую полностью соразмерную душевному строю народа форму? «Дух творит формы», — говорил знаменитый хирург и святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Эта форма, этот особенный старофранцузский жизненный уклад отзывался в моем сердце и влек к себе.

Уют! Вот оно магическое и очень таинственное слово… Нужно ощутить в полной мере холод бескрайних миров вселенной, трагические реалии земного бытия человека, хоть разок, хоть на краткий миг прикоснуться к смертной муке разлучения души с телом, чтобы понять и оценить, что значат старые стены родного дома, любящая семья, древний строй и стародавние обычаи жизни, — чувство устойчивости и неизменности, противостоящее краткосрочности и хрупкости нашего бытия.

Да… Противостоящее, — но ведь лишь на время, до того момента, когда все это будет мгновенно отрезано от нас перед нашей встречей с Богом совсем один на Один — лицом к Лицу.

Милый, теплый угол, ограниченный стенами и близкими людьми посреди всепожирающей бездны… Иллюзия? Да, но такая же, как и «кожаные ризы» Книги Бытия, в которые облек Господь Адама и Еву, изгнав их из Рая на землю, — иллюзия относительная, потому что — врЕменная. Семейственность, относительная отграниченность человеков в том числе и друг от друга, феномен семьи и Дома, где и стены волшебно помогают, старинный уклад жизни, соединяющий нас с нашей большой семьей — бесконечными поколениями «родного народа» — эта отграниченность ведь тоже дар Божий, дар безмерной Отеческой любви Бога к человеку, желавшего укрыть его от лютых ветров и пространств космоса, и спасительная помощь Адаму, чтобы смог он как-то перебыться в этой земной жизни, в которой трагизма на его долю и так хватает. Одни тернии, и волчцы, которые рождает ему в ответ на его труды возделываемая земля, да тернии и волчцы собственного изуродованного грехопадением сердца, которые оно неустанно, как некая фабрика, производит человеку на горе: страстные дела и слова, мысли и похотения, безумные судороги сменяющих друг друга и разнонаправленных рывков воли. Да смертушка одна — нет-нет, да и норовящая промелькнуть где-то совсем рядом, чего стоит…

Дом, семья, уют, — а очень древнее это слово (в латышском — «крыша») обозначает ни что иное, как «укрытие», «убежище», «приют», подаренные Богом человеку для защиты его немощи и хрупкости, его сиротства в космосе, которое настигло его, утратившего свою райскую царственную ипостась (центра мира, царя и владетеля вселенной) и удалившегося от Отца на «страну далече» (Притча о блудном сыне).

Космос необъятен — человек теперь стал мал и слаб, и нужны ему соразмерные его теперешней земной малости рамки бытия, из которых он, тем не менее, должен непременно вырасти, восстанавливая свое подлинное, не временное, но великое вечное достоинство. Это не просто отвержение быта (не двусмысленная интеллигентская безбытность), это перерастание человеком узких рамок быта, преображение и возведение его во всех сторонах к Первообразу, к Божественному Подлиннику, к жизни настоящей, вечной, подлинной.

В этой точке сопряжения «быт — бытие — Вечность» происходило испытание и «взятие проб» произволений человеческих: куда устремлено наше око и где сокрыто сокровище наше: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6: 19–21).

Ну, а странничество? «Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума», — Пушкин, как не имевший Дома с детства, знал цену человеческой потребности уюта и тепла, и пытался обрести его на протяжении всей недолгой жизни, но обрел его не с красавицей женой, а только в глухой деревне с бескорыстно и чисто любящей его няней. Михайловское и Болдино — вот они — «обители дальние» «трудов и ч и с т ы х нег», куда «давно усталый раб, замыслил я побег», вот та точка,

где духовная оседлость — образ жизни — могут сочетается с духовным странничеством — образом мысли. Условие сочетания — л ю б о в ь, не только созидающая уют и стены Дома, но и не стесняющая духовной свободы человека, если душа стремится взмыть к Богу.

…А тут еще — у Пушкина, — и осень: некое высвобождение от насилия чувственности, великая отрада и небольшое отдохновение человеку от поврежденной его природы, от плоти, вечно воспротивляющейся всем нашим желаниям, влекущим нас «к Сионским высотам».

Так что все сходится: странничество — в лучшем и высоком его выражении, — есть перерастание человеком своей вынужденной и немощной, но все-таки неотвратимой потребности в крыше и уюте, в теплых стенах прежде, нежели оборвется нить его земной жизни; преодоление своей немощи в поисках лучшего и совершеннейшего, — любви Небесного Отца и пребывания в Его Свете и Тепле, в Его обителях: «В дому Отца Моего обители многи суть» (Ин. 14:2).

* * *

Нет, дорогой читатель рассказ про Машеньку — Marie отнюдь не брошен, жизнь ее еще развернется перед нами, тем более, что все эти ветвистые отступления имеют самое непосредственное отношение и к ней, к ее судьбе и облику. Ведь именно она в течение тридцати лет создавала и хранила в семье Жуковских удивительный мир уюта и тепла, в котором креп и мужал талант ее брата, в благорастворении воздухов которого воспитывались младшие братья и сестра, мира, который успокаивал и родителей, и еще многих и многих людей вокруг, — так и вижу я эти вполне зримые расходящиеся круги тепла, которые излучал дом Жуковских, в сердце которого (и сердцем которому) пребывала незаметная и «негромкая» Маша. Круги тепла, до сих пор — через полтора столетия — согревающие и отдаленного ее потомка…