Юрий Колкер - Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)

• Название: Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)
• Автор: Юрий Колкер
• Издательство: Novelize Book Print Ltd.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008

---

Я вошел. Толпа была громадная, гроба мне увидеть не удалось, задерживаться не было возможности. Минуту или две я слушал речь Кушнера, запомнил слова: «Когда поэт умирает, шрифт его стихов укрупняется…». По дороге в котельную перебирал в уме всё, связанное у меня с Семеновым. Среди прочего вспомнил, что иные называли его Глебом Семеновичем — вероятно, думали, что на самом деле он какой-нибудь Каценеленбоген: уж очень еврейская была у него внешность. Верна ли эта догадка? «У матери и отца Семенова были немецкие корни», сообщает один из источников. Известно, что в 1923 году Глеб Семенов был усыновлен писателем Сергеем Александровичем Семеновым, вторым мужем его матери, актрисы Натальи Георгиевны Бруггер, а родился он, когда его мать была замужем за литератором Борисом Евгеньевичем Дегеном.

ЖИТИНСКИЙ

С моим детским максимализмом я справился к осени 1970 года. Догадался, что живу для себя. Перестал дорожить «любовию народной». Решил любить себя — и не напоказ, а для себя. Дорос до разумного эгоизма (хотя и то сказать: какой же эгоизм неразумен?). Не совсем к месту повторял за Горацием: est modus in rebus.

Взрослея, мы уступаем. Компромисс — другое имя взрослости. Это уже сказано? Талейран не велит повторяться? считает, что повтор несовместим с художественностью? Ничего. Повторю, потому что отступление затянулось, а мысль тут для меня заключена важная.

К лету 1970 года я настолько повзрослел, что сказал себе: я готов довольствоваться малым, совсем малым. Хочу стихов и осязаемого отклика на них. Не нужен мне берег турецкий. Не нужна слава. Ясно одно: не писать значит не жить; прав Грэм Грин, не понимавший, как живут те, кто не пишет. Хочу писать без вывертов, донести хоть что-нибудь хоть до кого-нибудь — потому что иначе меня словно бы и нет, а я знаю, что я — есть. Уступаю нажиму: буду понятным. Разве сложность — не одна из личин высокомерия? Стихи должны что-то сообщать (это Пастернак сказал, как потом выяснилось; я не знал классического высказывания, пришел к этой нехитрой мысли сам).

Однажды, направляясь к Фике на Омскую улицу, я зашел в книжный магазин Молодой Ленинград (на проспекте Смирнова, теперь это Ланское шоссе, дом 10 или 12). Существовал в ту пору литературный ежегодник Молодой Ленинград, в нем печатали молодежь, прошедшую искус социалистического реализма, а контрабандой, по недосмотру начальства, — и не прошедшую, диссидентствовавшую. Об этом альманахе я не знал, изумился бы, скажи мне кто-нибудь, что сам в нем напечатаюсь через год с небольшим (потому что проникнуть в большую печать, не в многотиражку, казалось тогда делом почти невероятным). Название магазина ничего мне не говорило.

Зато другой ежегодник — День поэзии — был популярен; появиться в нем значило почти то же, что войти в литературу. Вот его-то, День поэзии на 1970 год, я и нашел на прилавке магазина, а в оглавлении — фамилию Житинского: того самого, с алебардой.

В 1960-е мы с Житинским иногда сталкивались в коридорах института. Он окончил факультет радиоэлектроники ЛПИ, по престижности не уступавший физ-меху, и был оставлен в аспирантуре, о чем я с моей фамилией не мог и мечтать. Значит, учился он по-настоящему. О стихах мы не говорили. Оба надеялись стать учеными. Он как-то между прочим рекомендовал мне книгу, которую я по его совету и купил: Андре Анго. Математика для электро- и радиоинженеров, перевод с французского. Она десятилетиями всюду сопровождала меня — как и другой памятник поры еще более давней: Дифференциальные уравнения В. В. Степанова; эту вторую книгу я так и не вернул моей Беатриче после нашей ссоры.

Выходило, что Житинский, человек, показавшийся мне в 1964 году безнадежным по части стихов, времени даром не терял, работал (над собою и другими) — и мое горацианство, мою минималистскую программу, только-только меня осенившую, уже осуществил. Стихи подтвердили эту мысль. Они были — хм, о Ленине:

ДЕНЬГИ

Пока он шел по Петрограду

Среди казачьих патрулей,

За голову его награду

Хранил надежно казначей.

И те, что, запирая двери,

Таились в собственных домах,

Хранили полное доверье

К всесилью банковских бумаг.

Не батальоны и не роты

Их защищали в этот час,

А только мятые банкноты,

В шкафах укрытые от глаз.

Им оставалось меньше суток,

Когда он мимо проходил,

Но этот краткий промежуток

Россию надвое делил.

На острие высокой битвы

Кончалось прошлое Земли,

И были жалки, как молитвы,

Пред нею стертые рубли.

ПУТЬ

Я этот путь представил ясно:

Литейный, залитый дождем,

Блестят перила, и опасность

Подстерегает за углом.

Я задержу минуту эту,

Чтобы окинуть с высоты

Единым взглядом всю планету:

Дороги, рощицы, кусты.

Отсюда и до Сахалина

Моя страна передо мной

Покачивается, как льдина,

В своей накидке снеговой.

Какая страшная громада!

И там, неразличим почти,

Среди ночного Петрограда

Мне виден человек в пути.

Он связан тысячами нитей

С огромной тяжестью страны.

Борец, мечтатель и мыслитель

В нем тесно соединены.

На расстоянии в полвека

Я вижу каждое звено

В цепи поступков человека,

Решить которому дано —

Начать историю сначала

И повести ее с собой,

Куда Россия указала

Ему той ночью ветровой.

Прямо в магазине я эти стихи прочел — и с удивлением увидел: в них нет лжи. Разве Ленин — не историческая фигура? Историческая. Не хуже Кромвеля или Робеспьера. Разве в этих стихах сказано, что он осчастливил Россию или человечество? Ничуть. Сказано, что повернул ход истории, а тут и спорить нельзя. Даже сказано, что он — мечтатель: это ли не вызов? В 1930-е за такое не поздоровилось бы. Автор не славословит вождю, он добросовестно изображает и — думает. Его изобразительные средства скупы и честны. Родной просодии он верен. Рифма суховата, но в этом есть своя прелесть. Конечно, битвы–молитвы и полвека–человека уж очень резали слух. В 1964-м, во время той памятной встречи в редакции Политехника, я говорил ему по поводу его правильных рифм и подстриженных катренов: «Это простота, которая хуже воровства». Сейчас — увидел в этом своего рода аскезу. Человек ведь он умный, а вот поди ж ты, самолюбованием не занимается — и вместе с тем себя на отпущенном ему пятачке выразил. О чем бы мы ни писали, мы ведь всегда о себе пишем. Разве здесь нет портрета автора? Еще какой! Пастернак (тоже писавший о Ленине) явно прочитан и усвоен — притом принят не ранний Пастернак, с которым все носятся, а поздний (вслушайтесь: «Он связан тысячами нитей с огромной тяжестью страны. Борец, мечтатель и мыслитель в нем тесно соединены…»). К авангарду автор поворачивается спиной — словно его и не было. Просто и ненавязчиво говорит: традиция мне дороже. Даже о своем южно-русском происхождении невзначай сообщает — рифмой домах–бумаг. Для питерского уха это вовсе не рифма: не проходит ни как точная (г для меня ближе к к, чем к х), ни как неточная (для этого она недостаточно нарочита).

Внимательному читателю тут и другое сказано: автор не стал бы писать о Ленине, будь на то его воля. Самая фактура стиха свидетельствует об этом. Он уступает — но, господа хорошие, разве все мы не уступаем каждый божий день, каждую минуту? Уступаем обстоятельствам, людям, своим слабостям. Общество есть сумма компромиссов. Да что общество! Отправляясь к возлюбленной в дождливую погоду, я выхожу на улицу с зонтиком, а не с плакатом «Долой дождь!». Свидание стоит уступки. А свидание с Музой?!