Виктор Устьянцев - Крутая волна

• Название: Крутая волна
• Автор: Виктор Устьянцев
• Издательство: Калининградское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

События, о которых рассказывается в романе, происходят в 1905-1918 гг. на Балтийском флоте и в заброшенной уральской деревушке Шумовке. Автору удалось ярко показать, как деревенский паренек Гордей Шумов, придя служить на флот, постепенно втягивается в революционную борьбу, а в октябрьские дни 1917 года вместе с отрядом моряков штурмует Зимний.

---

— Соберешь их! На брагу — это они соберутся. А для чего другого — нет.

— Зря ты, Петро, так плохо о людях думаешь. Не один ты жить хорошо хочешь. Вот только как к этому идти? Подумай! И идти надо сообща. Вот видишь кулак: он из пяти пальцев составлен. Каждым я могу разве что муху убить а пятью, значит, пять мух. Ну а ежели я пальцы в кулак сожму, да ударю? Тому же Ваське Клюеву по башке ударю? Мокрое место останется, хотя и отошшал я.

— Ударишь, а тебя опять на каторгу упекут.

— Всех‑то не упекут, да и мы теперь поумнее стали. В Ваське ли дело? Не им эти порядки заведены. Одного Ваську прибьешь — другой сядет.

— Верно, он ведь тоже заместо Петра Евдокимовича сел.

— Как это вышло?

— После смерти мельника Антонида с мужем в станицу уехали, они и раньше отделяться думали. Маланья же осталась при доме. Боялась покойника, вот Ваську и пустила вроде как на постой. А через полгода в бане угорела. Говорят, дверь в баню колом приперта была снаружи, а старуха головой уж на пороге лежала, видно, хотела выбраться, да не могла. Следствие по этому делу велось, да Ваське удалось как‑то замять.

— Дом‑то как ему достался?

— Расписки Васька предъявил, будто Маланья в карты ему проиграла и дом, и мельницу. Они и верно поигрывали в карты вечерами, но не думаю, чтобы Маланья проиграла. И тут дело нечистое. А как прибрал Васька все к рукам, так и лютовать начал почище Петра Евдокимовича. За помол вдвое больше брать стал, намедни вон у Василия Редьки две десятины пашни отрезал за долги. Живет что те помещик какой, у него вон четверо в работниках на поле работают исполу да в хозяйстве еще двое за один харч рббят.

— Значит, надо не по Ваське, а по порядкам, которые заведены, бить‑то. Вот об этом как раз и говорит Ленин. Слыхал про Ленина?

— Слышал. В Петербурге у меня знакомый есть, Михайло Ребров, тоже из матросов. Я у него после плену две недели жил. Он тоже хвалил Ленина.

— Надо понимать, твой знакомый из большевиков.

— А что это такое — большевики?

— Партия такая, называется Российская социал — демократическая. А в ней есть большевики и меньшевики. Есть еще и другие партии: эсеры, «Союз русского народа» — много всяких партий.

— Пес в них разберется! Я сам себе партия. Куда захочу, туда и поворочу.

— Гляди не поверни в другую сторону.

— А ты откуда про все эти партии дознался?

— Каторга научила. У нас там много всяких политических было. Поперву я тоже запутался в них, вроде бы все говорят одинаково, все революцию хотят сделать, все царя да помещиков ругают. Потом подружился с одним из политических. Мы в ту пору на рудниках работали, а у него чахотка, да и кости он тонкой, из бар, помогал я ему. Вот он меня и образумил. Грамоте научил, книжки читать заставил. Читал я и Ленина. Уезжаешь вот, а то я бы и тебе кое‑что рассказал. Может, останешься?

— Нет, решил уже. Рубить — так все сразу.

Что именно «все», Петр не уточнил, но Егор догадался: любит еще брат Акулину и уходит от нее тоже.

— Женился бы ты, что ли, — предложил Егор.

— Нет, хватит. Пробовал, да вишь как вышло?

— Слышал. С; Васькой‑то она хорошо живет?

— Дак ведь чего ей не жить? Как сыр в масле купается. На богатство и польстилась.

— Ну и плюнь на нее. Других баб нет, что ли?

— Да вот не нашел. По мне она самая хорошая. Хочу забыть, а не могу, все она блазнится. И все время мне кажется, что и она меня не может забыть. Встретимся, глядит тоскливо и будто сказать что хочет, а не решается. Кабы не ребя- тенки, от Васьки нажитые, может, и вернулась бы. А я бы ее и с ребятенками взял.

— Неладно это, Петро, чужую‑то семью рушить.

— А мою ладно?

— Все думали, что ты погиб. Я не хочу Аку- лину оправдывать, но и винить ее не за что.

— Выходит, я виноватый?

— И ты не виноват.

— А кто же?

— Война.

— Выходит, никто не виноват.

— Почему же? Виноваты те, кто ее начал.

— Опять ты политику подвел. Я тебе про бабу, а ты мне про политику. Что я с ней, с этой политикой, на одних полатях спать лягу? Ты мне жизнь объясни, а не политику.

— Так ведь политика‑то от самой жизни идет.

— Не понятно мне это.

Прибежал Гордейка звать обедать. Он еще стеснялся отца и обратился к Петру:

— Дядя Петя, мама сказала, чтобы вы с тятей обедать шли.

За столом он опять уселся рядом с отцом. Теперь от отца пахло, как и от дяди Петра, углем и железом. Эти привычные запахи делали отца более понятным и близким, и Гордейка осмелился наконец спросить:

— Тятя, а ты верно самый сильный был?

— Верно, сынок. А теперь я еще сильнее стал.

Гордейка победно оглядел застолье и, тряхнув своей белой головенкой, сказал:

— А говорите, отошшал!

Егор тоже оглядел черноголовое застолье, подумал: «Верно ведь, он один в мою масть удался». И спросил:

— Федосеевна‑то жива еще?

— В прошлом годе преставилась, царство ей небесное! — перекрестилась Степанида. Примеру ее никто не последовал, и Егор подумал, что бог у него в доме не в почете.

Пока полдничали, жара спала, и Петр, закинув за плечи котомку, ушел из деревни. Ушел задами, никому не велел провожать и только Гор- дейку взял до поскотины.

Глава третья

1

Осенью Егор отвез Гордейку в станицу, устроил в школу. От Шумовки до станицы было двенадцать верст. Гордейка приходил домой только по субботам, остальные дни жил на постое у кузнеца Федора Пашнина. Федор поселился в станице недавно, до этого работал в Каслях по литейному делу. В городе сказывали, что Пашнин был отменным литейщиком, будто бы даже для царского дворца литье делал, был за это назначен обер — мастером, но неожиданно ушел с завода — то ли с хозяевами не поладил, то ли по какой другой причине. Сам Федор об этом не рассказывал, он вообще был молчалив и со стороны казался нелюдимым.

Однако, пожив у Федора месяц — другой, Гордейка убедился, что Пашнин к людям ласковый и добрый, но сходится с ними осторожно. Кроме Егора Шумова да печника Вицина, друзей у него не было. Может, еще и потому редко кто заходил к Федору, что избенка его стояла на отшибе, возле кладбища. А про это кладбище всякие страхи сказывали. Будто ходит там по ночам привидение в образе человечьем, но с конскими копытами, а воет оно по — волчьи и скыркает зубами.

По ночам в трубе над чувалом верно что‑то выло и укало. Гордейка в страхе забивался в угол и крестился. Когда после первой недели он вернулся домой осунувшимся и почерневшим, Степанида заявила, что в станицу его больше не пустит, потому что Пашнин заморит его там. А когда Гордейка рассказал еще и о привидении, совсем всполошилась:

— Осподи, оборони дитё малое, не сгуби душу невинную!

Отец же только посмеивался. В понедельник он сам отвел сына в станицу и велел позвать печника Вицина. А когда тот явился, строго спросил:

— Ты эту печь клал?

— А кто же еще? Тут все печи мои.

— Вот Гордей говорит, что она воет.

Вицин пошел в куть, сунул голову к заслонке и хлопнул себя по бокам:

— Ах ты, язви те! Совсем забыл: изба‑то Емельки Фролова была. Вреднейший был старик, вот я и сложил ему с музыкой. Ну это мы сейчас исправим.

Вицин встал на табуретку, что‑то поковырял за чувалом, вынул один кирпич, другой, пошарил в трубе. Сложив и замазав кирпичи, сказал:

— Вот теперь не станет выть. И подтопка будет лучше гореть.

И верно, после этого по ночам в трубе не выло, рассказам про привидение Гордейка перестал верить, но, когда Санька Стариков, есаулов сын, предложил на спор пойти в полночь на кладбище и прокуковать там пять раз, Гордейка заколебался. Но Санька предложил хорошую цену: старую казачью саблю. Да и самому себя испытать хотелось.

Ночь выдалась темная и метельная. Гордейка два раза сбивался с дороги, и ему все время казалось, что рядом с ним идет привидение и толкает его в суметы. У него захватывало дыхание, по коже ходил мороз, дрожали руки. Раза два или три сами собой подгибались колени, и он садился в снег. Тогда сзади ему кричали:

— Ага, испугался?

Саженях в тридцати сзади темнела толпа мальчишек. «Им хорошо, их много, и сабля с ними», — подумал Гордейка. И вдруг разозлился на них. Он знал, что никто из них не согласился бы один пойти на кладбище. Даже с саблей. А ему и саблю не дали. Сам трясясь от страха, он решил напугать и их. Сложив ладони рупором, он завыл. Он не видел, как разбегались ребята, просто темная куча сзади рассыпалась — и растворилась в ночи. Он только слышал их крики и отчаянный визг. Ему стало смешно, страх пропал совсем. И только когда он входил в ворота кладбища опять противно задрожали колени.

За каменной оградой кладбища было тихо, ветер сюда не залетал, здесь было и темнее, черные ограды могил и кресты еле различались на мертвенно — синем снегу. Он не боялся этих занесенных снегом могил, только с опаской косился на черную кучу в углу — там позавчера похоронили сапожника Грекова.