Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)

• Название: Воспоминания о России (1900-1932)
• Автор: Ирина Голицына
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-8112-3550-6

Воспоминания княгини Ирины Дмитриевны Голицыной, принадлежавшей по рождению к высшей аристократической элите России, отражают и время высочайшего расцвета Империи, и трагические события революционной ломки исторически сложившегося уклада жизни после 1917 г.

Эти мемуары — редкий по проникновенности человеческий документ, в котором как в капле воды отразилась трагическая судьба всей русской аристократии, ставшей неугодной новым правителям страны. Лишение собственности и прав, изгнание излома, национализация усадьбы, откровенные грабежи и необоснованные преследования, неоднократные тюремные заключения и, наконец, ссылка в Пермь — вот неполный перечень злоключений, через которые пришлось пройти молодой девушке, готовившей себя к совершенно иной жизни. Однако вера в Бога, стойкость, высота духа и нежелание осквернить себя сотрудничеством с ненавистниками национальной России были вознаграждены счастливым замужеством с князем Николаем Голицыным и отъездом в 1932 г. за границу.

Мемуары впервые были изданы в Лондоне в 1976 г. Перевод на русский язык выполнен внучкой автора. Второе русское издание является исправленным и дополненным.

---

— Это просто невероятно, но когда я пришла и сказала ему (она специально не назвала имени деда), как избалована его «милая девочка», знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что это наша вина, а не ребенка, ни в коем случае не ребенка, и что все мы просто не знаем к ней подхода.

При этих последних словах бабушка пожала плечами, и так как моя тетка промолчала, бабушка покинула комнату, даже не взглянув на меня.

Мне очень живо вспоминаются многие мелкие случаи. У меня такое ощущение, что я удобно сижу в своем кресле и смотрю волнующий фильм о давно ушедшем. Я очень отчетливо вижу себя стоящей перед зеркалом. Должно быть, было воскресенье, так как мои волосы распущены и сзади завязан бант, я стараюсь перекинуть волосы вперед, так, чтобы они прикрывали плечи. Я была так занята этим, что когда открылась дверь гостиной и вошла тетя София[9], я заметила ее только, когда она схватила меня за правую руку и сказала очень сердито:

— Если я когда-нибудь замечу, что ты так глупо любуешься собой в зеркале, то я запрещу тебе ходить с распущенными волосами.

И она вывела меня из гостиной, продолжая читать наставления. Но я совершенно искренне могу сказать, что не поняла, почему со мной обошлись так сурово. Во-первых, я не любовалась собой, эта мысль никогда не приходила мне в голову в то время, тогда я не знала, что могу быть хорошенькой. В моем представлении красивыми могли быть только взрослые, а не дети. Так как же я могла любоваться собой? Я просто играла с волосами, и эту игру сочли признаком испорченности. Я поняла, что делала что-то недозволенное, и, тем не менее, не ощущала это чем-то плохим. И тогда я сообразила, что у меня как бы две стороны: одна — это действительно я, но ее я не должна показывать, а держать про себя, и другая, которую следует демонстрировать, чтобы заслужить одобрение окружающих.

Я помню, как однажды, когда мне было около четырех, я вышла из детской и шла через дом, пока не дошла до полуоткрытой двери столовой. Там я увидела двух лакеев, наводивших последний лоск на накрытый стол. Большая лампа над ним ярко горела, и было приятно смотреть на сверкающее серебро и хрусталь на белоснежной скатерти. Но, на мой взгляд, гораздо более красивой и привлекательной была хрустальная ваза, полная изумительных яблок. О, как мне хотелось попробовать хоть одно!

Я терпеливо подождала за дверью, пока слуги ушли, потом прокралась в столовую и взобралась на один из стульев, стоявших вокруг стола. Я только успела схватить одно из яблок, как стул подо мной покачнулся, и в следующую секунду вместе со мной, крепко зажавшей в руке яблоко, оказался на полу. Шум показался мне ужасным, я не ушиблась, но испугалась. Я быстро подняла тяжелый стул и отправилась в детскую. Желание попробовать яблоко пропало, мне даже не хотелось смотреть на него, и я спокойно предложила его няне. Моя дорогая няня не стала настаивать на том, чтобы я сообщила, откуда взяла его, она отложила яблоко и занялась своей работой.

Когда мы все трое были в кроватях, бабушка пришла благословить нас. Няня сказала ей:

— Ваше сиятельство, спасибо за яблоко, которое малышка принесла мне. Я думаю, что это вы прислали его мне.

Бабушка ответила, что она не присылала, но больше не задавала вопросов. Я покраснела, услышав это. Позже я поняла, что была вором и что это мое наказание.

Я благодарна моим теткам, что они были строги со мной. Это принесло мне пользу. Много раз впоследствии я улыбалась, вспоминая инцидент с зеркалом, думая: «Что бы сказала тетя София, если бы увидела меня сейчас, когда я действительно стараюсь выглядеть как можно лучше, всего лишь потому, что собираюсь прогуляться?» С другой стороны, как хорошо, что мой дел был так добр ко мне. Как будто он предчувствовал те страшные времена, которые должны были наступить, и хотел, чтобы я была окружена большой любовью и заботой, пока это было возможно.

Странно, но когда мой дед умер (мне было тогда не больше семи), я была единственной не проронившей ни слезы. Священники приходили и уходили, служили заупокойные службы. Мы присутствовали на последней из этих служб. Дедушка лежал в военной форме в гробу на возвышении, раздавалось монотонное пение дьякона, отец поднял меня, дал поцеловать руку деда и спустил вниз. Бабушка рассердилась и выговорила моему отцу, сказав, что я слишком мала и слишком впечатлительна для такого опыта. Я все слышала, все понимала и ясно представляла, что случилось, но совершенно особым образом. Какое-то оцепенение овладело мной, я не плакала, как все остальные, и понимала, что все наблюдают за мной. Они очень хорошо знали, как я любила его, и не понимали, отчего я не могу плакать. Незадолго до похорон мама позвала меня в свою комнату, села рядом на диван и начала со мной очень серьезно говорить. Со строгим и грустным выражением лица она спросила:

— Душка (она всегда так звала меня), ты знаешь, что дедушка умер?

Я кивнула.

И она продолжала:

— Знаешь ли ты, что значит смерть? Это значит, что ты никогда, никогда его больше не увидишь.

Я подумала, что знаю, что значит умереть, но только по-своему и не должна говорить об этом, а похоронить глубоко в сердце. Там, где есть любовь, там нет места смерти, по крайней мере эта смерть не такова, как о ней думают люди, но моя мама такая хорошая, и я буду щадить ее чувства и со всем соглашусь, что она скажет. Мама улыбнулась, поцеловала меня и отпустила.

Я очень любила свою няню, потому что она всегда была рядом, в любое время дня и ночи. Я всегда думала, что именно она заложила основы моей духовной жизни. Я наблюдала, как она молится, мирно полеживая в своей маленькой кроватке, и мое доверие к ней было безгранично, даже когда она сердилась и шлепала меня, что время от времени случалось. Ика и Кот уходили повидаться с друзьями или в церковь или прокатиться в карете, а я всегда была с няней.

Другую половину лета мы проводили в поместье моей бабушки Нарышкиной — Степановском. Всё зависело оттого, когда бабушка сможет быть там, потому что, будучи фрейлиной, она должна была согласовать свой отпуск с Императорской Семьей. Они обычно проводили часть лета в Крыму, и бабушка должна была их сопровождать. Только когда они возвращались в С.-Петербург, она могла быть свободна. Когда мы узнавали, что бабушка в Степановском, мы быстро собирались, чтобы присоединиться к ней там. Моя крестная тетя Саша[10] делала то же самое вместе со своим мужем Александром Козеном[11]. Иногда и брат матери дядя Кира приезжал со своим семейством. Он был женат тоже на Нарышкиной из другой ветви. Тетя Тата[12] была очень красива и, по контрасту с мужем, была очень живой и разговорчивой. У них было два сына — Кирилл и Петр. (В Нарышкинской семье наиболее частыми именами были — для мальчиков Кирилл, а для девочек — Наталья. Традиция началась в правление Петра Великого, матерью которого была Наталья Кирилловна Нарышкина.)

Когда бы мы ни покидали Ворганово, мы всегда играли в игру, заключавшуюся в прощании со знакомыми вещами. Я говорила:

— Прощай, стул, — и целовала его.

— Прощай, лестница, — и целовала перила.

— Прощайте, часы, — они стояли в столовой.

Потом мы шли в большую гостиную, и Кот говорил: «До свиданья, пианино», а я быстро прощалась со стулом, который стоял перед ним, чтобы не обидеть его. Так мы шли дальше и дальше, целуя всё. Это не было печальным прощанием, так как мы были в радостном возбуждении от предстоящего путешествия.

Расстояние от Ворганова до Степановского, если мы ехали кратчайшим путем, составляло 105 верст. Если же ехать поездом, выходило гораздо дальше, так как прямой линии не было и нам приходилось пересаживаться. С детьми, няней и багажом это было слишком сложно. Родители предпочитали прямой путь, а это значило ехать на лошадях.

Мы выезжали около половины десятого утра на четырех наших лошадях (Мариевка, Быковка, Приют и Меловой), запряженных цугом, и доезжали до Гжатска через два с половиной часа, отсюда мы ехали на наемных лошадях, которые уже ждали нас, и проезжали еще 25 верст до Самойлова, красивого голицынского имения. Там останавливались на два часа, чтобы лошади отдохнули перед следующими тридцатью верстами до Николиной пустыни, маленького местечка с церковью. Там уже ждали нас бабушкины лошади, запряженные тройкой с колокольчиками, и мы проезжали последние 25 верст до Степановского и попадали туда к обеду.

Если мы сначала приезжали в Степановское, то возвращались в Рязань из Ворганова поездом. Мы часами стояли в конце коридора, следя за пробегавшими мимо пейзажами. Они никогда не были монотонными: поля, деревни, леса, река и вдали церковь, потом опять поля, извивающаяся дорога, счастливые дети на склоне, машущие руками, стадо овец и копны сена. Потом поезд ехал вдоль темного леса, и мы могли заметить гриб или два и воскликнуть: «Какая жалость, что нельзя сорвать их!» Потом опять речушка или мост. Гром идущего навстречу поезда отвлекал наше внимание на некоторое время, потом снова деревья, поля и дали. Мы никогда не уставали смотреть в окно.