Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

• Название: Восхождение, или Жизнь Шаляпина
• Автор: Виктор Петелин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-227-00532-Х

Первая книга дилогии известного писателя Виктора Петелина представляет нам великого певца в пору становления его творческого гения от его дебюта на сцене до гениально воплощенных образов Ивана Грозного и Бориса Годунова. Автор прекрасно воссоздает социально-политическую атмосферу России конца девятнадцатого и начала двадцатого веков и жизнь ее творческой интеллигенции. Федор Шаляпин предстает в окружении близких и друзей, среди которых замечательные деятели культуры того времени: Савва Мамонтов, Василий Ключевский, Михаил Врубель, Владимир Стасов, Леонид Андреев, Владимир Гиляровский. Пожалуй, только в этой плодотворной среде могло вызреть зерно русского гения. Книга В. Петелина — это не только документальное повествование, но и увлекательный биографический роман.

---

— Вот оригинал, которого никто не любит в Александринке, — начинал один из приятелей Шаляпина. — Да он там со всеми перессорился…

— Ничего удивительного в этом и нет, все ему завидуют.

— Что? Варламов, Давыдов, Савина, Стрельская ему завидуют?! Что вы такое говорите! А впрочем, все может статься, я их понимаю, невозможный субъект, уж слишком самовлюблен, не разговаривает, а цедит сквозь зубы, можно и вправду подумать, что он гений… Он и на сцене не играет, а кричит: «Вот видите, каков я! Учитесь, пока я жив!..»

— А что вы хотите, чтобы его любили александринцы, когда он всюду и везде поносит своих товарищей по сцене и возмущается, что в таком серьезном театре, каким должен быть Александринский, захватили весь репертуар комики и что он должен «осерьезить» театр. Нет, не любят его в театре…

— Неправда, — возражал один из александринцев, — его любят, я его просто обожаю как артиста. Но нельзя допускать опошления сцены, вносить цинизм в искусство! Таланту не все простительно! Не бравируй и не кокетничай пошлостью. Будь шиллеровским разбойником, когда играешь Карла Моора, а не Мамонтом Дальским!..

— А кто-нибудь из вас помнит его Дон Карлоса? — перебивает другой известный артист Александринского театра. — Потрясающее впечатление он произвел на всю московскую театральную публику, до сих пор его помнят в этой роли… Особенно он хорош во втором акте. Филипп на троне, в ожидании инфанта, которому он назначил аудиенцию после долгих и настойчивых его просьб…

За столиком все замолчали, внимательно слушая артиста.

— Герцог Альба стоит в некотором отдалении от короля. Хорошо помню, как стремительно вбегал Дальский — Карлос, весь полный доверия, юношеского порыва, счастья и благодарности за дарованную ему такую долгожданную аудиенцию, и вдруг… мгновенно останавливался, заметив, что они не одни, что между ними ненавистный ему Альба… Его сыновье чувство оскорблено… Как он был прекрасен, какой искренностью и трогательностью звучали его слова… Как сейчас вижу Карлоса, примостившегося на ступенях трона, у ног короля, прижавшегося лицом к руке отца…

— Да кто же здесь не знает, что Дальский талантлив, — неожиданно перебивают рассказчика. — Но он скорее не Дон Карлос, а Рогожин… Ведь не случайно Рогожин — его самая удавшаяся роль… Вы посмотрите его в этой роли. Он такой же на сцене, как и в жизни, ему даже не нужно лицедействовать. Редко бывает полное совпадение, когда у актера все приходится по мерке, как в данном случае у Дальского и Рогожина… Не говоря уже о физических данных, но и сущность его, внутренняя природа, мироощущение — все ему тут сродни… Вспомните, что говорит о Рогожине Достоевский: «Лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с… огненными глазами. Тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку. Крепкое телосложение. Что-то страстное до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с редким самодовольным видом».

— Но Достоевский писал, что у его Рогожина огромное сердце, которое может страдать и сострадать, у него сильные страсти… Он и умен, талантлив, бескорыстен, бойцовская натура…

Шаляпин жадно внимал всем этим разговорам, давно покоренный могучим темпераментом полюбившегося актера. Дальского в роли Незнамова он мог смотреть бесконечное число раз, всегда восхищаясь естественностью, тонкостью игры этого неповторимого человека, о котором столько возникало пересудов, споров, анекдотов.

Бывало, что в разгар самых острых разговоров о Мамонте Дальском, о его беспутном и даже предосудительном поведении, в дверях ресторана появлялся сам Дальский в серой поддевке, отороченной черной мерлушкой, в высоких сапогах, курчавый, со сверкающими страстью глазами, с язвительной усмешкой на губах. Смело, размашисто входил он, громко подзывал официанта и резким голосом заказывал себе столик, не обращая внимания на битком набитый ресторан. На какое-то мгновение все затихали, любуясь его широкой, необузданной натурой, не знающей никаких стеснений и запретов, — он всегда жил настоящей минутой, мало задумываясь о возможных последствиях. Проходило какое-то время, и Дальский становился центром шумного застолья беззастенчивых друзей или случайных спутников на один вечер или ночь.

Много ролей в исполнении Дальского видел Федор Шаляпин, много раз видел его и в ресторане Лейнера, даже познакомился однажды с ним, но все это носило мимолетный характер. Давно мечтал он посмотреть Дальского в роли Гамлета, и вот, наконец, афиши возвестили об этом событии в театральном мире. Билетов, конечно, невозможно было достать. И тут Шаляпин вспомнил о приглашении Юрия Юрьева бывать у него за кулисами и о его обещании помочь с контрамарками.

Так он и сделал. Задолго до спектакля зашел к Юрьеву за кулисы.

Юрьев гримировался, но обрадовался новой встрече. Вручив ранее заготовленную контрамарку, пригласил Шаляпина бывать у него в антрактах.

Шаляпин сел на свое место и закрыл глаза. Вскоре занавес поднялся, и на сцене появился Гамлет. Уже не раз Шаляпин видел этот спектакль, но такого Гамлета видеть ему не доводилось.

С каждой фразой, произносимой Дальским — Гамлетом, Шаляпин как бы сливался с характером героя, настолько все было живо, эмоционально. Вот Дальский начинает монолог «Что ему Гекуба?». Сначала медленно, сдержанно выпроваживает назойливых и надоевших Розенкранца и Гильденстерна, затем облегченно вздыхает, когда ему это удается, и он остается наконец-то один. После этого артист минуту просто стоял, ни одного движения не делал, а все внимание было приковано к нему. Дальский неподвижно стоял и смотрел в одну точку. Тихо, почти шепотом, медленно, без движения, мучительно трудно выдавливал из себя слова, которые словно бы и не хотели уходить из его души. Чувствовалось, что каждая мысль, каждое слово давались с трудом, и верилось, что это действительно принц Гамлет, который живет, мучается под тяжестью неразрешимых вопросов.

Шаляпин смотрел на Дальского и удивлялся его способности переключаться из одного состояния в другое. Только что он был тих, спокоен, раздумчив, но чуть спустя страсти его клокотали, как бушующий океан, когда он произносил слова ярости и скорби по адресу своего отчима — «коварного и распутного мерзавца». То снова Гамлет затихает в раздумье, бичуя себя за слабость, мешавшую ему отомстить за своего любимого отца, «лишенного так гнусно жизни драгоценной». Доводил себя этими самобичеваниями до такого отчаяния, что падал в изнеможении на ступеньки трона и рыдал… Снова длились минуты молчания, зал замирал от нетерпения. Дальский вставал, явно на что-то решившийся, и произносил трагические слова: «Ну, к делу…» А слова «Театр ловушкой будет, западней: она захлопнет совесть королей…» произносил энергично, твердо, как волевой человек, который знает, что делать.

«Вот бы познакомиться с ним, — внимательно наблюдая за игрой Дальского, думал Шаляпин. — Так бы играть в опере, как он играет в драме… Но разве это возможно…»

В антракте Шаляпин подошел к Юрьеву за кулисы. Шаляпин никогда не смущался, но, увидев в гримерной рядом с Юрьевым Дальского, несколько оробел: ведь только что ему так хотелось познакомиться с прославленным актером, и вот он здесь, рядом…

Преодолев смущение, Шаляпин подошел к Юрьеву и одобрительно стал говорить о его игре, восхищался простотой и естественностью поведения на сцене.

— У меня-то простая роль, тут не нужно особого труда перевоплощения, а вот Мамонту Дальскому ох как трудно…

Дальский, услышав свое имя, повернулся к ним и гордо заявил:

— Мой друг Лаэрт! Без трудностей живешь? Зачем от сердца своего так долго отталкивать меня, мой друг Лаэрт?

— Вспомнили свою любимую роль! — Юрьев широко улыбался, глядя на вкрадчивого Дальского. — Дон Карлос в вашем исполнении лет пять тому назад потряс меня… Мамонт Викторович, познакомьтесь, это Федор Шаляпин — бас Мариинского театра, пришел послушать и посмотреть вашу игру…

Мамонт Дальский наконец-то посмотрел на Шаляпина, которого как бы не замечал:

— А ведь мы, кажется, встречались у Лейнера? И даже, кажется, пили вместе, а? Вы ведь тоже любите бывать у Лейнера?

— А кто ж там не любит бывать? Там так хорошо и уютно. И говорить можно…

— Давайте завтра и встретимся там, вот и поговорим. — Дальский лишь на мгновение замолчал, вглядываясь в радостное лицо нового знакомого. — А может, сегодня махнем туда после спектакля? Как вы, Юрчик?

— Можем махнуть и сегодня, — добродушно согласился Юрьев, почувствовав, как сразу потянулись друг к другу два столь внешне непохожих, но чем-то внутренне близких человека.

Спектакль закончился, вызовам не было конца.

В хорошем настроении Юрьев, Дальский и Шаляпин отправились в ресторан Лейнера. И всю дорогу Юрий Юрьев поражался, как быстро сошлись Шаляпин и Дальский, словно годами были дружны. Разговор их не прекращался, столько каждому хотелось сказать. Вот уже сели за столик. Юрьев заказал вина и закуски, а Дальский все говорил и говорил, и его слова падали на благодатную почву.