Феликс Меркулов - Он не хотел предавать

• Название: Он не хотел предавать
• Автор: Феликс Меркулов
• Издательство: Олимп, Эксмо
• Жанр: Детектив
• Год: 2003
• ISBN: 5-7390-1229-5, 5-699-04601-1

Люди погибают в катастрофах. Это страшно и неотвратимо.

Люди сводят счеты с жизнью. Это непонятно, и потому страшно вдвойне.

Две смерти — гибель известного медиамагната и самоубийство офицера Интерпола — завязались в странный клубок. Распутать его — дело чести для профессионалов. Но словно сам дьявол тасовал карты в этой безумной игре с жизнью. Какой-то изощренный ум расписывал в ней ходы.

Ищи, кому выгодно, — говорят знатоки. Ищите женщину! — утверждают французы. И не всегда одна истина противоречит другой…

---

Вот и все, что знал Гольцов до сегодняшнего утра.

— Не подписал я тогда его заявление, — объяснил Полонский. — Дал время подумать до конца февраля, пока догуляет очередной отпуск. Я так понял, что у него что-то случилось. Может, конфликтовал с кем-то из наших? Поссорился? Ты ничего такого не замечал?

— Нет, — подумав, ответил Георгий. — Не припоминаю. Не похоже на Малышева.

— То-то и оно, что непохоже. Хотя в тихом омуте, сам знаешь… Как он того хмыря из министерства осадил?

— «Не надо путать хамство с принципиальностью»! — процитировал Георгий. — Как же, классика.

Эта Юрина фраза, произнесенная тихим, спокойным тоном, когда на него попытался повысить голос кто-то из министерских чинов, вошла в словарный фонд сотрудников НЦБ. Ее теперь часто повторяли. А Полонский между тем продолжал:

— В положенный срок Малышев на службу не вышел. По моей просьбе Зиночка, секретарша, звонила ему домой, но Юра к телефону не подходил. Честно скажу, Гольцов, разозлился я на него и первого числа подмахнул заявление. А второго утром мне сообщают, что Малышев застрелился. Нашли его на даче. Стрелялся из наградного пистолета отца. В рот… Обнаружили тело на вторые сутки. Приезжал ко мне следователь, брал показания. Ну что тут скажешь?!

Полонский тяжело вздохнул, взъерошил двумя руками короткий, с сильной проседью, ежик волос, как всегда делал в те минуты, когда мысли были заняты чем-то неприятным и беспокойным. Черное офисное кресло скрипнуло под его грузным телом.

— Совсем еще мальчишка, двадцать шесть лет. Единственный сын. Разделяю родительское горе, понимаю, сам это пережил… Но нельзя же, как его мать, на всех набрасываться с обвинениями. Нет в этой истории виноватых, Гольцов, понимаешь? Нет.

— Согласен, Владимир Сергеевич. Но и мать понять можно.

— Прямо беда… Ладно, ты иди, срочно с Таганской прокуратурой разберись. Съезди к ним, лично поговори со следователем. Ну ты меня понимаешь? Потом доложишь.

Георгий утвердительно мотнул головой: есть!

На выходе из кабинета Гольцов поймал на себе взгляд Зиночки. Секретарша Полонского обладала сверхъестественной способностью знать обо всем, что происходит за дверью кабинета шефа. Георгий кивнул ей и вышел из приемной.

Проходя мимо знакомой двери, Гольцов не удержался и заглянул внутрь. В кабинете, где раньше работал Малышев, за столом теперь сидел другой сотрудник. Здесь все оставалось так же, как и при жизни лейтенанта. Только со стола исчезла красная пластиковая кружка с надписью «Юрий» и керамическая пепельница в виде бравого солдата Швейка, которую Юра привез из Праги и всегда держал на своем столе, хотя и не курил. Его часто отправляли по работе в Чехию. Юра Малышев знал немецкий, французский и чешский. И всегда удивлялся, почему в Праге так гордятся домом Франса Кафки, но нет экскурсий по пивнушкам, которые посещал жизнерадостный Йозеф Швейк.

Как обычно, Полонский принял на себя основной удар, подставился как щит, оберегая своих людей от неприятных эмоций. Не отправил никого вместо себя (а ведь мог бы!) — нет, лично поехал на кладбище. Добровольно взвалил на себя кошмар материнских рыданий, незаслуженных обвинений. А теперь, пережив это, перетерпев, хочет, чтобы на этом все и закончилось.

Что ж, он имеет на это право…

Над Юриным столом, рядом с фирменным календарем Росвооружения, висели цветные любительские фотографии, на которых все обычно выходят с кроличьими глазами. Ба, знакомые все лица! Георгий подошел ближе и сразу вспомнил, когда и где это было снято: 13 января сего года в баре «Лес», где они по чистому совпадению коллективно отметили старый Новый год. На одном из снимков он узнал самого себя в обнимку с Зиночкой. У него на голове прицеплены уши Микки-Мауса, на Зиночке — очки с красным носом, страшна как смерть. Вот и Юра. Как всегда, задумчиво повесил голову и смотрит в никуда, словно в эту минуту мыслями далеко-далеко.

Георгий отколол фотографию, поднес к глазам. Ему хотелось разглядеть что-то такое в Юре, что дало бы понять, каким он был на самом деле. Высокий, красивый темноволосый парень. Но о чем он думал, когда сидел на ночных дежурствах вот за этим столом или когда веселился тогда в «Лесу» на староновогодней гулянке?

Уж наверняка не о том, что скоро будет лежать в могиле на Троекуровском кладбище…

Почему, ну почему он это сделал?

Ведь должна быть причина. Ни с того ни с сего люди не стреляются. Узнал, что смертельно болен? Бред, он был здоров. Занимался спортом, регулярно проходил медкомиссии.

Георгий рассматривал фотографии одну за другой, и ему вспоминались различные моменты жизни, связанные с Юрой Малышевым. Как-то вскоре после Юриного увольнения он спускался в лифте с одним из сослуживцев, и разговор у них случайно зашел о Малышеве.

— Если честно, мне он не нравился, — признался сослуживец. — Слишком тихий. Такие люди всегда вызывают подозрение, особенно мужики. Они или педики, или…

— Или кто?

Сослуживец пожал плечами, видимо не найдя подходящего сравнения. «А что, — сказал Георгий — если бы он морально разлагался и сморкался в два пальца, то тем самым был бы ближе народу?» Сослуживец, понятное дело, обиделся.

Оба они тогда даже предположить не могли, что Юры уже нет в живых.

После увольнения Малышева многие отзывались о нем нелестно. Тем, кто его плохо знал, он казался даже туповатым. Если открывал рот, то говорил тихо, как мямля, иной раз приходилось на него прикрикивать. А Гольцову Юра был симпатичен как раз теми чертами, которые отталкивали других: замкнутостью, сдержанностью, умением молчать. Несколько раз они вместе занимались решением кое-каких проблем, и Малышев никогда не подводил. Это был очень надежный человек, в любых ситуациях остающийся ровным, спокойным, немногословным. Казалось, он начисто лишен эмоций. И с коллегами никогда не прибегал к повышенным тонам. «Не надо путать хамство с принципиальностью»…

И еще Юра умел жертвовать личными интересами, что особенно ценно в коллективе, где небольшие зарплаты, ненормированный рабочий день, а задача — ни больше ни меньше как спасать мир…

Выйдя из кабинета, Георгий столкнулся с Зиночкой. Она будто ждала его, спросила грустно:

— Переживаешь?

— Переживаю.

— Хороший он был мальчик, правда?

Для Зиночки все они были «мальчиками», даже усатые дядьки, обремененные детьми и долгами. И всех их она любила как своих младших братьев, заботилась о них, считала своим долгом смягчать отношения между «верхами» — шефом, и «низами» — коллективом.

Зиночка была из числа немногих сотрудников, пришедших в НЦБ почти с момента его создания. Пришла, да и прикипела к месту, к людям — и осталась здесь навсегда. Сменялись директора, менялась внутренняя и внешняя политика бюро, приходили и уходили молодые офицеры, а Зиночка оставалась такой же, как в первый свой рабочий день…

Нет, конечно же не такой. Более умудренной и опытной. И потому немного грустной.

— Да, правда, — согласился с ней Гольцов.

— А для родителей его какая трагедия!

Она сказала так, будто смерть Юры Малышева стала и ее личной трагедией. Зиночка о своих чувствах никогда не рассказывала, но почему бы не допустить, что Юра нравился ей самой. Это они, молодые офицеры, привыкли видеть в Зиночке только товарища, собрата, так уж «исторически сложилось», как пишется в учебниках по истории. Зиночка сама могла бы написать учебник по истории Российского бюро Интерпола.

— Прямо беда, — повторила она слова Полонского. — Все-таки вы, мужчины, такие ранимые, хоть и хорохоритесь, и притворяетесь циниками. А на самом деле…

— Что?

— А на самом деле вам надо бы поучиться плакать, вот что!

— Это еще зачем?

— А затем, — серьезно глядя на Гольцова, ответила Зиночка. — Меньше всякой дряни будете накапливать здесь. — Она похлопала себя ладонью полевой стороне груди. Добавила: — Женщинам легче. Поревешь, вот и отлегло от сердца. А вы всё в себе держите. Держите, держите, а потом — вот. Зиночка кивнула на дверь кабинета, в который больше никогда не войдет Юра Малышев. — Как натянутая струна, — объяснила она. — Однажды обрывается.

— Не понимаю, зачем он это сделал? — сказал Георгий. — Ведь не психопат. Нормальный, здоровый парень. Уж кто-кто, но Малышев!.. Никогда бы не подумал. Как считаешь, почему он это сделал?

Зиночка покачала головой, глядя на Гольцова почти с упреком:

— А то ты не знаешь, из-за чего стреляются в двадцать шесть лет.

— Не знаю.

— Правда не знаешь?

— Правда не знаю.

— Гоша! В двадцать шесть лет стреляются из-за любви.

— Ты точно знаешь или это так, женская интуиция?

Зиночка сердито тряхнула светлыми кудряшками:

— Не прикидывайся старым циником, Гольцов. Тебе это не идет.