Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

После этого вечера Самыр часто убегал в лес и возвращался на рассвете. Однажды он вернулся искусанным и дня три зализывал раны. В другой раз Озермес, выйдя рано утром из сакли и не обнаружив Самыра, без него пошел осматривать ловушки и капканы. Поднявшись в горы, он остановился, чтобы поглядеть на зеленеющее небо, и тут на пригорок из-за низкорослых елей взбежали Самыр и маленькая остромордая волчица, светло серая, с желтыми подпалинами, с черными лапами и черными кончиками ушей. Замерев рядом, они смотрели куда то вдаль.

Ветерком тянуло в сторону Озермеса, и ни Самыр, ни волчица его не чуяли. Под ними был желтоватый снежный наст, позади темно синие ели, четко вырисовывающиеся на светлеющем небе, и Озермес залюбовался сильным грудастым Самыром и тоненькой, прильнувшей к нему волчицей. Повернув голову, Самыр лизнул ее в щеку и сделал несколько шагов вниз, но волчица тихо заплакала, и он вернулся к ней. Она потерлась о него плечом, потом куснула за ухо и коротко взвизгнула. Озермес нечаянно переступил с ноги на ногу, снег хрустнул, волчица взвилась вверх и исчезла за елью. Самыр напрягся, зарычал и, оскалившись, припав грудью к снегу, медленно направился к Озермесу. — Не узнаешь, слепой ты еж? — спросил Озермес. Самыр всмотрелся в него, шерсть, стоящая на нем дыбом, опала. Подбежав к Озермесу, он уперся передними лапами ему в грудь, потом, виновато поджав хвост, стал носиться вокруг него, взметая снежную пыль и поглядывая на пустой пригорок. — Ладно уж, иди, иди к ней, — сказал Озермес. Но Самыр не отходил от него и всячески просил прощения за то, что не узнал, — то падал на спину и задирал кверху лапы, то подпрыгивал, стараясь лизнуть в лицо. Вскоре началась вьюга, и Самыр далеко от сакли не уходил. Волчица на глаза Озермесу больше не попадалась. Она могла, обозлившись на то, что Самыр постоянно возвращался к хозяевам, уйти из этих мест, могла погибнуть от голода или, как он и Самыр, угодить под лавину.

Подобрав с земли старый красноватый лист явора, Озермес вошел в саклю и повалился на тахту.

Чебахан встревожилась и впилась в него потемневшими от беспокойства глазами.

— Ничего, ничего, белорукая, — сказал он, — это привал. Я поводил себя, как уставшую лошадь, а теперь отдыхаю. Завтра я буду в седле.

Глаза у Чебахан посветлели и губы дрогнули.

— Я любила лошадей, — тихо протянула она, — они красивые, добрые. Отец посадил меня на своего коня, когда я еще не доставала ему до колен. Я вцепилась в гриву, и отец отпустил коня. Я объехала весь аул! Люди, увидев меня, смеялись и говорили: вот это джигит! От гордости лицо мое горело, как в огне... А недавно, когда тебя не было, ко мне прилетел сон. Я услышала фырканье, открыла глаза, а возле меня стоит белый конь, ушки шевелятся, как камышинки от ветра, ноздри раздуты, глаза светятся, как две яркие луны. Я протянула к нему руку, хотела погладить его, но он попятился, повернулся и вышел в дверь. Я выбежала за ним и смотрю: на склоне за кладбищем, и за оврагом, и за шафрановым лугом, повсюду лошади, и все они убегают от меня. Я заплакала и проснулась. Бабушка говорила, что лошади, приходя к человеку, приносят ему добро и зовут в дорогу.

— Я бы не прочь иметь здесь лошадей, — сказал Озермес, — пусть нешагди*, любого, хотя бы одного, пусть даже хромого на одну ногу.

— На хромом далеко не уедешь, — пробормотала Чебахан.

— А куда ты хочешь уехать?

Чебахан, не ответив, опустила голову. Тени от ресниц легли на ее впалые обветренные щеки.

* Шагди — знаменитая порода адыгских скакунов.

— У нас никого не осталось, белорукая, — сказал Озермес, — и нам, даже если бы у нас были лошади, некуда ехать... Вот что я скажу тебе: посмотри. — Он показал ей листок явора. — У него две стороны — лицо и затылок. И у жизни тоже имеются две стороны. Если посмотреть на нашу жизнь с затылка, то, клянусь Мазитхой, боги помогают нам. Мы остались живы, и тогда в ауле, и только что я, у нас есть Самыр, есть старый Мухарбек, сакля, скоро прилетит и запоет свои песни Желтоносый, а может, вернется к нам и Жужжалка, а ведь всего этого могло не быть.

Чебахан кивнула и снова нагнулась над волчьей шкурой.

Озермес повертел перед глазами листок явора. Он походил на руку человека, только пальцев на нем было четыре. До того как листок умер, высох и упал на землю, у него были такие же косточки и жилки, что и в руке человека, по жилкам текла кровь, только не красная, а зеленая.

Безусый Хасан, поглаживая ладонью голую кожу под носом, говорил Озермесу: — Все живое одинаково, мальчик мой, и тебе это надо знать. Мой отец втолковывал мне: не воображай, что ты и все другие люди понимаем и знаем больше остальных живущих на земле... Вспомни, мальчик мой, лесных собак. Ты ведь слышал, как они воют. На самом деле это их песни. Я видел издали, как серая мать обучала своих детей петь. Они садились в кружок, мать поднимала морду к небу и затягивала песню, а маленькие серые тоже задирали носы и визгливыми детскими голосами подхватывали. Совсем как ты, когда маленьким подражал отцу. Но прости, мой конь свернул в сторону, рассказать я хотел другое. У волков, оказывается, есть свой язык, которого мы, люди, не слышим. Я не раз наблюдал, как они охотятся. Соберутся, беззвучно посоветуются, потом разделяются — одни уходят, ложатся в засаду, а другие — загонщики, поднимают оленя и гонят его к засаде. Бывает, что олень, убегая, вдруг сворачивает куда то, допустим, в ущелье. Загонщики тут же сообщают об этом серым, лежащим в засаде, те вскакивают, бегут к выходу из ущелья и встречают оленя там. У меня чуткие уши, мой мальчик, но я ни разу не смог услышать, как они переговариваются. — Хасан, пригладив сбритые усы, засмеялся. — А если кто-нибудь из волков во время охоты провинится, его наказывают, все едят, а он сидит в сторонке и ждет, пока они не насытятся. Чаще всего ему достаются не самые лакомые кости. Но мой конь опять пошел не туда. Не только волки, но и змеи говорят на неслышном нам языке. Но они еще и знают, что мы, люди, не слышим и не понимаем их языка. Поэтому, когда ты или я подходим, они по нашему громко шипят, чтобы предупредить: не лезьте в наши владения, а то укусим. Да разве только волки и змеи! В наше ухо не проникают языки, на которых говорят кроты, деревья, бабочки... А сколькие из живущих на земле и в воде умеют то, чего не умеем мы? Мы не умеем дышать под водой, как рыбы, у нас нет крыльев и видим мы куда хуже, чем беркут или белоголовый сип. Если ты, мой мальчик, заберешься на вершину Ошхамахо, большая долина покажется тебе оттуда величиной с ноготь на мизинце, а беркут, поднявшись выше облаков, разглядит в этой долине не только длинноухого, пасущегося на лугу, но даже маленькую мышку. Так что нам, людям, гордиться собой нечего. И я иногда думаю, мальчик мой, что звери лучше людей. Я видел, как пши устраивают загонную охоту, окружают в степи оленей или всяких других зверей, сгоняют вместе и всех убивают. А если бы звери, их ведь больше, чем людей, устраивали такие загонные охоты на нас? На земле тогда не осталось бы ни одного человечьего племени. — Хасан любил поговорить с детьми, но другим надоедало его слушать, и они разбегались. Озермес же мог слушать Безусого часами. Когда отец уходил в свои странствия по аулам, Озермес с восхода и до заката солнца вертелся возле Хасана. — А ты знаешь, — спрашивал тот, — что деревья, которым Тха не дал ног, все видят и понимают? Я был еще мальчиком, немногим старше тебя, когда мне понадобилось срубить кол для плетня. Поблизости от сакли рос молоденький явор. Взял я топор, подошел к дереву и, клянусь Тхаголеджем, увидел, как у него от страха задрожали листочки. Я отошел, и листочки успокоились. Наши предки знали об этом, они срубали только те деревья, которые уже прожили свою жизнь, а если бы они убивали начинающие жить деревья, вымерли бы не только леса, высохли бы и реки, и ручьи, и родники, и все, у кого сеть ноги и крылья, умерли бы от голода.

Озермес пересказал услышанное от Хасана отцу. Тот одобрительно кивнул. — Безусый мудрый человек. К тому, что он сказал, можно добавить о наших божествах — они такие же, как люди. Тхаголеджи землепашец, имеет мать Уорсар и сына, он добр и приветлив, Хакусташ пасет пахотных волов... Отец мой говорил, что такими же трудолюбивыми, добрыми и приветливыми должны быть и люди. Еще он говорил, что человек должен видеть все, что вокруг него, таким, какое оно есть, и не пытаться что нибудь менять, ибо это невозможно, это все равно, что, родившись и став взрослым, попытаться родиться заново или сесть на ветку дерева и рубить ее. — А Хасан похож на Тхаголеджа? — спросил Озермес. — Он такой же добрый? — Да. — Но Тхаголедж никого не лишает жизни, а Хасан охотится, убивает зверей. — Глаза отца посветлели. — Мне нравится, сын мой, что ты о многом задумываешься. Давно уже было сказано: ум — вторая душа человека. И еще: не развязав мешок, не узнаешь, что в нем. Я развяжу тебе мешок Хасана. Он живет, как живут волки, ласки или соколы сапсаны, он, как и они, убивает, чтобы поесть, а не для того, чтобы убить, и души тех зверей или птиц, в которых он стреляет, остаются живыми. Так уж устроен мир. Хотя я, как и отец мой, считаю, что лучше было бы, если б все люди походили на Тхаголеджа и никого не убивали...