Борис Саченко - Великий лес

• Название: Великий лес
• Автор: Борис Саченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1983

Борис Саченко известен русскому читателю по книгам повестей и рассказов «Лесное эхо», «Встреча с человеком», «Последние и первые», «Волчица из Чертовой ямы», роману «Чужое небо».

В новом романе «Великий Лес» рассказывается о мужестве и героизме жителей одной из белорусских деревень, о тех неимоверных трудностях и испытаниях, которые пришлось им пережить в дни борьбы с фашистскими оккупантами.

Книга переведена на русский язык Владимиром Жиженко, который познакомил широкого читателя с рядом романов и повестей известных белорусских писателей.

---

«А может, никуда дальше и не идти?» — подумал Николай.

В самом деле, место для наблюдения за дорогой было отменное. Лучшего, если б и захотел, не найти. И дорога просматривалась далеко в обе стороны, и самому можно за деревом укрыться, никто не увидит. А если что, если невыкрутка — и убежать можно: поди догони в этой чаще.

Подошел ближе к дороге, постоял, послушал лесную тишину. За спиною что-то чуть слышно прошуршало. Инстинктивно обернулся, схватился за топор. И — улыбнулся, увидев белку: она спешила, царапалась по коре сосны в гущу ветвей. Лишь мелькала пышная гибкая спинка. Подумал: «Мне вот пришлось убегать, прятаться, так я в обиде, всех подряд проклинать готов… А она… Весь век свой так живет…»

Направился к соснам. Без спешки, вразвалку — некуда было спешить. И вдруг замер в изумлении: перед ним в яме, вырытой, когда отсыпали дорогу, и сплошь устланной палыми листьями и хвоей, сидел боровик. Большой, как решето. Рядом с ним вылез из земли еще один, а в сторонке, ближе к вересковой поросли, толпилось сразу несколько, молодых, крепких, с черными, дымчатыми шапками.

«Глянь-ка, боровики пошли, а в деревне никто не знает…»

Подошел к самому большому, первому, что увидел. Нагнулся, поднял. Достал из-за пояса топор, обрезал острием корень. Корень был чистый, ни червоточинки. Краешек шапки кем-то надкушен, заметны следы зубов.

«Белка лакомилась».

Вскинул голову, посмотрел вверх, обшарил сосны до самых верхушек. Белки нигде не было видно.

«Неуж на дубы перемахнула? Нет, дубы от сосен далеко…»

Разглядел в одном из стволов дупло и все понял: в нем-то белка и спряталась. Здесь, поди, и жила…

Походил, потоптался вокруг сосны; собрал, снес в одно место боровики — насчитал без малого сорок. И почти все белые, молодые.

«Лукошка не захватил. А то был бы с грибами», — подосадовал Николай.

Смахнул топором три березовых хлыстика, очистил от листьев, нанизал боровики.

«А может, пройтись по лесу, еще поискать?»

Ступил шаг, другой — и спохватился:

«Что мне с ними делать, с грибами этими? Не затем, не затем пришел я в лес…»

Тоска, глубокая вселенская тоска охватила вдруг, связала по рукам и ногам Николая.

«Работал… Старался… Свободной минутки не знал… Хотел, чтоб и землицы побольше было, и хлева не пустовали. И дети чтоб хорошими, работящими росли. Жену в могилу вогнал. С сыном, с Иваном, рассорился. И что взамен? Прячусь вот в лесу, как вор, как злодюга последний. Да это ж еще война только-только сюда докатилась. А как немцы придут? Что тогда будет?»

Как всегда в минуты отчаянья и тяжких сомнений, зашептал, начал молиться:

— Боже, верни спокойствие, уверенность и лад в душу. Верни все, что я утратил, без чего жить невозможно. Верни Ивана, Пилипа. Верни Костика, да чтоб он был таким, как прежде, до того, как его выгнали из школы. И порядки прежние верни. Нехай колхоз, нехай советская власть, только бы дети были дома, только бы я ничего и никого не боялся, смело, куда захочу, ходил бы…

На дороге послышались шаги, приглушенный говор.

«Немцы!»

Упал, растянулся на земле. Глаза остро и настороженно глядели на дорогу.

«Только бы не увидели!»

Пополз, ужом пополз к соснам. Там встал на ноги, выглянул из-за комля. Немало был удивлен, увидев на дороге двоих мужчин. Один рослый, второй поменьше. В штатском. Из-за спины и у одного, и у другого торчали дула винтовок.

«Кто ж это?..»

Когда мужчины подошли ближе, обрадовался: это были Василь Кулага и Иван, сын.

«Стало быть, не врали люди… Здесь Иван. И с винтовкой…»

Затаился, слился с комлем Николай и все глядел, не спускал глаз с Василя и Ивана.

«Откуда они идут? Где были? Устали, видно, одежда в сене, в росе…»

В ложбинке, недалеко от тех сосен, за которыми прятался Николай, остановились. Иван протянул Василю Кулаге руку, сказал:

— Я дальше не пойду.

— Что, в лесу останешься? — спросил Василь.

— Посмотрю, — пожал плечами Иван.

Василю, по всему было видно, ответ не понравился.

— Ты бы, Иван, хоть передо мною не таился. А то… одно дело делаем — и боимся друг друга, не доверяем.

— Тут другое, Василь. — Он помедлил. — Просто сам не знаю, где буду. Ума не приложу.

— Обживался бы ты как-нибудь.

— Не очень-то обживешься один. Без хаты, без жены. И когда никакой определенности…

— Неопределенность пока останется. Но жить-то… надо.

— Я и живу, — усмехнулся Иван, сворачивая с дороги в сосняк. Прошел несколько шагов, остановился. — Ас этой, — показал на винтовку, — что делать будешь?

— Не думал еще, — ответил Василь.

— Может, спрятал бы в лесу.

— А вдруг понадобится? — Василь помолчал, подумал и добавил: — Я ведь тоже теперь живу… Не так, как прежде. В любую минуту немцы приехать могут… Ты-то в лесу. А я…

— Понимаю, — опустил голову Иван, но тут же снова поднял глаза на Василя. — Сам гляди, как тебе лучше. И завтра… встречаемся, как условились, на опушке. Только ты… — запнулся, но все же договорил: — Поесть чего-нибудь захвати. А то я, можно сказать, впроголодь живу…

И пошел, быстро-быстро зашагал в сосняк.

Василь еще немного постоял на дороге; чувствовалось, что-то хотел сказать Ивану, однако почему-то не сказал. Потом и он сперва потихоньку, а чем дальше, тем быстрее и быстрее двинулся по дороге в сторону деревни.

«Вот так «немцы», — не знал, что и думать, Николай.

Постоял, почесал кулаком затылок, взял березовые хлыстики с нанизанными на них боровиками и поспешил вслед за Иваном.

«Поесть захвати… Впроголодь живу», — жалили в самое сердце, стояли в ушах услышанные напоследок слова Ивана.

XVI

Никогда, никогда еще, кажется, не была так счастлива Клавдия! Все, что годами тяготило, не давало жить так, как хотелось, внезапно развеялось в прах, исчезло. Будто кто-то невидимый расколдовал Клавдию, пелену с глаз снял. Стало во все стороны далеко-далеко и так ясно видно. Радость, что до сих пор лишь изредка проблескивала осенним низким солнцем, да и то на какую-нибудь минутку, вдруг заполонила, переполнила ее всю, — так, наверное, бьет из подземных глубин вода. Да и свободу, такую желанную свободу познала Клавдия впервые в своей жизни. Никто не стоял над душою, никто не командовал, ничем не попрекал. Что хочешь, то и делай, как хочешь, так и живи. Наоборот, командовать, даже не командовать — повелевать училась она. Иной раз чувствовала себя царицей, королевой: стоит ей чего-то пожелать, попросить — вмиг все исполнится. Змитро, со всеми жесткий и суровый, перед нею добрел, таял как воск. И не было еще случая, чтобы он что-то отказался сделать, не послушался Клавдии. Ему вроде бы даже было приятно оказать ей услугу, исполнить ее желание.

— Змитро, — шептала она то и дело, млея от счастья, — и почему я не встретила тебя раньше?

— Раньше? — переспрашивал Змитро и задумывался, мрачнел. — Раньше я далеко-о-о отсюда был.

— Так пускай бы и я там была. С тобой, — шептала, жмуря глаза, Клавдия.

— Со мной? А ты-то знаешь, где я был?

— Ты же говорил — в заключении.

— А там… Ты представляешь, как оно там? Холод, голод. С места на место перегоняют. И всем подчиняйся, что ни прикажут — делай. Немцы, слава богу, выручили, а то бы… копыта задрал.

— Ты-то? Такой здоровило! Да и выпустили бы тебя, не век бы держали.

— Таких, как я, не выпускали. Я «социально опасный элемент». Мне так и говорили, без утайки.

— Мало ли чего скажут. Отсидел бы свое — и домой.

— Ха, если б да кабы. А то ведь… Срок кончался — новый давали.

— Так ни за что ни про что и давали? — недоумевала Клавдия.

— Нет, почему же. Я тебе говорил — рука у меня… Задел человека — он и…

— И что — в тюрьме, в лагерях случалось задевать? — смеялась Клавдия.

— Не хотел, а случалось. И своего брата, заключенного, и раз-другой конвойных…

— Что ж ты так?

— Потому что спасения не было. Чтоб побаивались, чтоб на шею особо не садились. Не то… заклюют. А я человек решительный. Если кто гладит против шерсти, волком глядит — я этого не терплю. Сказано — закон. Или по-моему, или… никак. Понимаешь? Говорю, чтоб и ты знала, не вводила меня в гнев.

— Я? Да разве можно такого, как ты, не послушаться? Или обидеть? Нет, мне такие решительные нравятся… Слизняков не люблю. И тщедушных, хилых. Только землю поганят. А толку с них, толку-то что? И они, такие, обычно все и всё ненавидят. Им бы силу да власть — о-о, сколько бы зла натворили.

— Попался мне один такой. Там, в заключении… Не человек — воробей. Маленький, худенький, как дитя. Все трется и трется. Что мы замыслим — начальство знает. Не иначе, кто-то доносит. Присматриваться стали: он, гнида, выдавал. Пришлось придушить. Как же он молил, просил — противно вспомнить. Но у нас закон твердый: виноват, предал — отвечай…