Олег Зайончковский - Кто погасил свет?

• Название: Кто погасил свет?
• Автор: Олег Зайончковский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-4537

Сборник прозы Олега Зайончковского "Кто погасил свет?" опровергает устоявшееся мнение, что это прозаик одной темы, одной традиции, певец "простых людей и теплоты обычной жизни". Здесь собраны тексты не просто разные, но принципиально отличные друг от друга: сатирический роман "Счастье возможно", удачно замаскированный под психологическую прозу, и плутовской "Загул", а рядом "готические" рассказы – один из них дал название всей книге. Смерть как трагедия, как лирическая история, как анекдот, ироническая притча, наконец, как кровавый триллер… Автор использовал все жанры для иллюстрации главной мысли: свет гаснет не сам по себе и не по нашей прихоти, и человек ничего не решает, ничем не управляет – он только пешка в затейливо придуманной Господом партии. И нам остается – попытаться понять правила игры.

---

Время, однако, шло, и с ним проходили все объяснимые сроки Зиновьева возвращения. Вечерняя служба заканчивалась часов в семь, и потому, как ни крути, к девяти батюшке полагалось быть дома, но…

В десять часов Наталья съела в одиночестве остывшую отбивную.

В одиннадцать она смыла с лица макияж и вынула из ушей серьги.

В двенадцать она распечатала приготовленную к ужину бутылку чинзано, налила безо льда больше полстакана и выпила залпом. С бутылкой в руке она прошла на кухню и в крайнем раздражении съела мужнину порцию свинины.

В половине второго явился отец Зиновий.

– Ми-ир дому сему-у! – услышала матушка из прихожей сгущенный по-поповски голос, и лицо ее исказилось гневом. Нет, не мирными речами собиралась Наталья встретить припозднившегося супруга… но… вид вошедшего отца Зиновия поверг ее в немоту. Скуфейки не было на голове пресвитера – лампу бронзово отразила его просторная босая плешь; подрясник батюшки смотрелся пыльным рубищем, словно им мели улицу. Но даже состояние мужнего подрясника не так потрясло Наталью, как то, что она увидела ниже его подола, – там… там нетвердо переступали обутые в плетеные сандалии ноги отца Зиновия… голые, как у монаха-францисканца!

Зиновий приветствовал Наталью широкой дружественной улыбкой и хотел было еще что-то возгласить, но пресекся, встретив ее испепеляющий взгляд.

– Что такое?.. – улыбка его погасла, зарастая бородой.

– Где твои брюки?! – спросила матушка страшным голосом.

– Что такое?.. – пробормотал Зиновий и посмотрел на свои ноги… Его качнуло…

– Подлец! – в сердцах вскричала Наталья, но он ее словно не услышал.

– Ната… – изумленно прошептал Зиновий. – Где мои брюки?..

– Убирайся! – возопила матушка почти исступленно. – Убирайся с глаз!.. Я тебя ненавижу!

Раз прорвавшись, речь ее полилась бурным потоком. Много сильных фраз и эпитетов досталось от Натальи венчанному ее супругу. Он же, казалось, был всецело поглощен пропажей штанов и бормотал однообразно: «Что такое, Ната?.. Где мои брюки?..» Тем не менее батюшке удалось кое-как избавиться от оставшегося облачения и под шумок прилечь на диване. Через несколько минут, услышав первый раскат его храпа, Наталья поняла, что расточает свое красноречие втуне.

– Ох и подлец! – прошептала матушка.

С минуту она постояла, вглядываясь в бесчувственное мужнее тело, потом тяжело вздохнула, брезгливой щепотью подцепила с пола изгвазданный подрясник, выключила свет и покинула комнату, все гуще наполнявшуюся алкогольными парами.

Прежде чем замочить подрясник в тазу, Наталья вывернула его карманы. В правом она обнаружила Зиновьев серебряный наперсный крест, а в левом – пачку сигарет и две стодолларовые купюры. Сигареты матушка выбросила в помойное ведро, а крест и доллары убрала в секретер и заперла ключиком.

9

Пять литров бочкового закуплено было по дороге. Старый психовоз благодаря высоким колесам имел неоспоримое достоинство проходимости. Вызвав интерес отдыхающих, «воронок» въехал почти на самый пляж и остановился в тени ивового дерева. Левая дверца его кабины отворилась, и на песок спрыгнул, весело улыбаясь, водитель; физиономия его была чумаза, потому что дорогой у машины случилась поломка. Через правую дверь вылез с пыхтеньем Андрей Семенович; он по-хозяйски осмотрел выбранное место и подтянул шорты, куда уместнее смотревшиеся здесь, на волжском берегу, нежели в доме скорби. Обойдя «воронок» каждый со своей стороны, Пушкин с водителем вдвоем вызволили из фургона полузадохшегося Урусова.

Покуда пассажиры блаженно расправляли члены и подыскивали, где приземлиться им под зелеными ивовыми витражами, водитель, не мешкая, разделся до трусов и побежал к реке. Купался он бурно: беспорядочно месил воду руками и ногами, фыркал, охал и под конец совершил бешеный заплыв метров на пятнадцать. Волга умыла шофера – на берег он ступил свежим белотелым парнем, несколько пузатым для своих лет. Не обращая внимания на пляжную публику, водитель снял с себя и отжал трусы, после чего собрал в охапку свою одежду и как был голым залез в кабину. Уже захлопнув дверцу, он высунул из окошка круглую голову, посмотрел завистливо на пивную канистру, выставленную в тенек, и подмигнул Пушкину:

– Если кто спросит, Андрей Семеныч, вы у больного!

– Дурак, – ответил доктор, – тебя-то кто будет спрашивать?

Пустив под себя тучу синего выхлопа, психовоз завелся и страшно затрещал шестернями в поисках задней передачи. Когда наконец скорость «воткнулась», «воронок» рывком попятился; ведущие колеса его, поочередно судорожно провертываясь в песке, сумели все-таки утащить железное чудище с пляжа – только дымное облако никак не хотело развеиваться над побережьем и долго еще слышалось удалявшееся завывание мотора.

Устроив свой бивуак поодаль от основных сил отдыхающих, Урусов с Пушкиным не спешили в воду, давая себе остыть. Пиво, не успевшее еще согреться, освежило их тела изнутри, а снаружи приятно действовал ласковый волжский ветерок.

– Благодать! – мечтательно произнес Пушкин и громко выпустил через рот пивные газы.

Урусов посмотрел вверх на амальгамно блистающее небо и зажмурился – мгла под веками его окрасилась в ярко-синий цвет. Он снова открыл глаза и сделал глубокий вдох… В воздухе стлался речной аромат, острый и нежный одновременно. С этим ароматом воедино сочетались звуки: сладострастные взвизги купальщиков, клики чаек, короткий плеск невесомых вод, тягучий комариный звон моторной лодки… Здесь у реки зной не давил – он лишь повергал все живое в блаженную негу: и бабочки в ивняке, разомлевшие под солнцем, и пляжные красавицы – те и другие едва пошевеливали своими прелестями, не нуждаясь сейчас даже ни в чьем восхищении.

Прошло около четверти часа, пока друзья не созрели наконец для водных процедур. Они уже встали было, чтобы идти к реке, как вдруг их внимание привлекла фигура человека, бредущего по пляжу в сторону ивняка.

– Зина, Зина! – хором закричали Пушкин с Урусовым.

Отец Зиновий одет был в тренировочные штаны и майку, за ворот которой он зачем-то заправил свою пышную бороду. Однако, несмотря на спортивное облачение, выглядел он далеко не бодряком. Услыхав свое имя, Зиновий стал оглядываться на все стороны, хотя кричавшие находились прямо перед ним. Увидев наконец, откуда исходит призыв, батюшка поспешил навстречу товарищам, но по пути ударился плечом об ивовый ствол и отлетел от него со словами: «Господи, помилуй…»

– Что с тобой, падре? – спросил его Пушкин удивленно.

Но Зиновий уже заметил стоящее пиво. Едва поздоровавшись с друзьями, он рухнул на колени, схватил канистру и без спросу запрокинул ее в себя, обливаясь и глотая тяжко и гулко. Только когда закончилось его дыхание, батюшка оторвался от сосуда и поднял на друзей заслезившиеся глаза:

– Спаси Бог! – сказал он с чувством. – Наташка все попрятала: и брюки, и деньги… Иду и думаю: как дальше жить…

Пушкин с Урусовым переглянулись.

– Зина, что это у тебя на голове?

– А?.. Где?.. – Зиновий провел рукой по своей лысине.

– Да вот же. – Саша сковырнул с его темени наклейку от марокканского апельсина.

Осмотрев наклейку батюшка смущенно усмехнулся:

– Наверное, чья-то шутка… – Он погладил голову. – Мы вчера с отцами малость расслабились…

– Это видно, – без улыбки заметил Пушкин. – Ладно, отче, ты давай исцеляйся пивом, а мы пошли купаться.

Зиновий посмотрел на канистру нежно, как любовник, потом на друзей – взглядом, полным расположения:

– Смотри, Семеныч, чтобы Волга из берегов не вышла!

Но даже тучный Пушкин вкупе с Урусовым не способны были вытеснить из берегов великую реку. На покойном и обширном лоне ее хватало простора для них и для сотен других людей, счастливых возможностью приникнуть к ней, как Зиновий к пивной канистре, и даже погрузиться целиком в ее живительные воды. Берег усеян был горожанами и горожанками, истово предававшимися пляжному делу. Особы помоложе принимали на песке порой довольно рискованные позы, приглашая солнце ласкать себя в таких местах, где это позволительно делать только самому близкому любовнику. Облачно-кучевым матронам и тем становились тесны сатиновые границы их целомудрия: лямки сбрасывались с округлых плеч, резинки, объемлющие необъятное, подвертывались все ниже, – и все больше нежнейшего женского филе отдавалось на съедение сверкающему в небе божеству. Более худые и подвижные мужья их загар сочетали с частым купанием: то и дело они с шумом и криками обрушивались в реку и исчезали под водой, чтобы всплыть спустя несколькими метрами, отфыркаться, пригладить волосы и выгрести обратно на берег. Многие мужчины раз за разом повторяли эти рейды, поддергивая трусы и бросая косвенные победные взгляды на сухопутных своих супружниц.

Но Урусов с Пушкиным не думали присоединяться к этим игрищам мелководных дилетантов. Собираясь совершить порядочный заплыв, они неторопливо пошагали вдоль берега вверх по течению, с удовольствием остужая пятки во влажном прибойном песке. Однако друзьям не пришлось одолеть и двухсот метров, когда перед ними возникло препятствие, увы, часто случающееся на волжских пляжах. Впереди лежало поперек берега нечто, похожее издали на выброшенный топляк, но то было не бревно, а туша большого мертвого осетра. Пляж к северу от гниющего трупа был пустынен, да и с наветренной южной стороны человечья залежка отстояла от него десятка на два шагов. Пространство вокруг павшей рыбины сделалось зоной интересов очень крупных серьезных мух, барражировавших в воздухе с низким, доходящим до стрекота гудением, – казалось, все мушиное начальство слетелось сюда по случаю важного обеда. Словно незримая черта разделила на берегу жизнь и смерть: покуда на одной половине осетр величественно разлагался и торжествующие мертвояды уже вовсю правили тризну, на другой люди сами вымачивались в реке, и смазывали свои тела кремами, и пеклись на солнце до выделения сока, до корочки, будто готовились к пиршеству, на котором им предстояло явиться угощением.