Максим Антонович - Суемудрие «Дня»

• Название: Суемудрие «Дня»
• Автор: Максим Антонович
• Жанр: Публицистика

«Люди, желающие иметь обо всех окружающих их предметах точное и определенное понятие, желают иметь такое понятие и о славянофильском „Дне“, и потому спрашивают: „Что такое „День“? Есть ли это газета с основательными или, по крайней мере, с определенными систематическими убеждениями, или просто склад неясных и неопределенных представлений, неосмысленных патриотических выходок и восточно-русского самохвальства, разведение водою посмертного наследства Киреевских, Хомякова и К. Аксакова?“…»

---

Только слепота славянофилов препятствует им видеть, что основной принцип, на котором они основываются, всегда противодействовал свободе мысли и слова и по самом характеру своему составляет неизбежное ограничение этой свободы, потому что дает уму известное определенное содержание и предписывает известные границы с строгим запрещением переступать их.

Таким образом в неразвитом обществе только власть и жрецы пользовались свободой мысли и слова, могли говорить свободно все, что им угодно и нужно; остальная же часть общества не имела такой свободы и могла мыслить и говорить только то, что дозволяли ей власть и жрецы. Значит, свобода мысли и слова из естественной неотъемлемой принадлежности человека фактически превратилась в прерогативу, в привилегию, которою не пользовалась бо́льшая часть общества; и эта часть была поэтому, говоря словами «Дня», «бессмысленным и бессловесным скотом». Так было приблизительно и в новых европейских обществах и почти со всеми естественными принадлежностями, потребностями и деятельностями человека. Например, что может быть естественнее и неотъемлемее права вступать в брак? Однако и это право фактически было прерогативой, привилегией, которою пользовались не все; одним она не дозволялась совсем, другим дозволялась только по особенному разрешению власти и религии. Вообще в неразвитых обществах у людей отнимаются самые неотъемлемые права их и самые естественные принадлежности.

Но по мере того как развивались новые европейские общества, они постоянно освобождались от оков, наложенных на них властью и суеверием; с величайшим трудом и усилиями им удавалось добиться участия в прерогативе мысленной и словесной свободы; каждый шаг на этом пути они брали с кровавого бою; поэтому каждое свободное движение, раз сделанное ими, они считали своим приобретенным достоянием и отстаивали его как свое приобретенное право. Таким образом, хотя и правда то, что свобода мысли и слова есть естественная неотъемлемая принадлежность человека, однако прав и Запад, считая эту свободу приобретенным политическим правом, потому что оно действительно было приобретено его собственными трудами, как всякое другое приобретение; он прав, думая, что это право он должен защищать и отстаивать как свою прерогативу, потому что в противном случае могут и отнять у него это право. И действительно, благодаря своим усилиям и мужественному отстаиванию приобретенных прав, Запад пользуется если не совершенною свободою мысли и слова, то, по крайней мере значительною долею ее, превосходящею русскую свободу мысли и слова. Вопреки еретическому Западу, мы смотрим на эту свободу не как на политическую прерогативу или на право, а считаем ее даром божиим, отражением духа божия в человеке, неотъемлемою принадлежностью человека, без которой он есть «скот бессмысленный и бессловесный»; и, несмотря на это, все-таки мы не имеем этой свободы и должны считать себя «скотами бессмысленными и бессловесными». «День» говорит, что по русскому, антизападному воззрению свобода мысли и слова то же; что пища или воздух; и все-таки мы жили же долго без этой свободы и еще можем прожить столько же. Тот же самый «День», который изображает столь возвышенными русские понятия о свободе, выходил же в свет с пустыми пробелами на месте передовых статей, – что обозначало, что передовые статьи эти не могли быть напечатаны вследствие цензурного запрещения. Но даже и эта жалкая свобода оставлять пустые пробелы на месте запрещенных статей была прерогативой и привилегией одного только «Дня», потому что другие журналы не имели права печатать даже несколько точек взамен запрещенных цензурою мест. Вообще, как вероятно согласится и сам «День», существует самый резкий контраст между высказанными им русскими идеями о свободе и между фактическим положением этой свободы, и чем резче этот контраст, тем комичнее наше хвастовство русскими идеями и заносчивость перед Западом. Не лучше ли нам смириться перед Западом и признать, что он хотя не считает свободу слова неотъемлемым даром божиим и духом божиим, однако понимает ее лучше нас, потому что и на деле пользуется ею? И ужели в самом деле правда, что по русским понятиям свобода так возвышенна и необходима, как изображает ее «День»? Нельзя ли назвать этих изображений просто хвастливыми фразами, придуманными для самообольщения, для услаждения хоть на словах тем, чего нет на деле? И в самом деле, если бы свобода слова была столь драгоценна и неизбежна по русским понятиям, если бы она была столь сообразна с общим строем и идеалом русской политической жизни, как заверяет г. Аксаков в «Дне», то отчего же она не могла произрастать на русской почве, отчего же она вообще растет у нас несравненно хуже, чем на Западе? Нет, весьма вероятно, что русская идея, русский строй и русское общество относятся к свободе слова точно так же, как и сам «День», т. е. на словах превозносят эту свободу до небес, как неприкосновенный дар божий, и на словах дают ей самые широкие размеры, на деле же до бесконечности унижают и ограничивают ее. В самом деле, кто так красноречиво восхваляет свободу слова и свободу вообще, как славянофилы и «День», и чье направление в сущности столь враждебно свободе, как направление тех же славянофилов и того же «Дня»? Они требуют свободы слова и мысли, и в то же время всякую мысль стараются подчинить безусловному авторитету религиозного принципа; они допускают свободу для ума, но только с тем, чтобы он всегда признавал религиозные и политические положения, разделяемые славянофилами, и сам не выдумывал никаких положений; они желают, чтобы свободный ум всегда ходил на помочах и находился под ферулою раз навсегда установленных тезисов предания, т. е. совершенно ограничивают свободу ума. Как узка свобода, предоставляемая славянофилами уму, видно из следующих рассуждений Хомякова. «Предоставим, – говорит он, – отчаянию некоторых западных людей, испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти притворное презрение к науке. Мы должны принимать, сохранять и развивать ее во всем том умственном просторе, которого она требует; но в то же время постоянно подвергать ее своей собственной критике, просвещенной теми высшими началами, которые нам исстари завещаны православием наших предков». Итак, ум должен постоянно подчиняться авторитету предания, критика его не должна быть критикою чистого разума, а критикою, подчиненною высшим началам, обязанною держаться принципов, исстари завещанных предками. Уму предоставляется свобода только до тех пор, пока он покорен и предан этим началам и принципам; если же он вместо старорусских начал выработает свои самостоятельные начала и если он, исходя из этих начал, дойдет свободно до каких-нибудь западных еретических убеждений, то свободу его надо пресечь, самого же его нужно, во что бы ни стало, обратить на правый путь. И действительно, славянофилы преследуют ненавистью и проклятиями, как изменников и отщепенцев, униатов и других славян, обратившихся на путь Запада и не разделяющих начал, исстари бывших в Руси. Славянофилы в этих случаях одобряют даже энергические внешние меры, употребляемые для наказания и вразумления еретиков и отступников от древле-славянских начал.

Доказавши, что Запад не понимает свободы мысли и слова, не имеет ее, «День» усиливается далее доказать, что Запад даже не может иметь этой свободы, потому что она подавляется деспотизмом парламентов.

«Неограниченность есть принадлежность, необходимое свойство всякой власти в области ей свойственных отправлений, без чего она не есть власть, а какой-то призрак, фикция. Власть ограниченная – то же, что ограниченная собственность – два понятия, исключающие одно другое. Государь-демос (народ), государь-совет десяти, государь-конвент, государь-парламент, государь-царь, – это все та же верховная самодержавная власть, с тою разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном лице, а в первых случаях переносится на народные массы, на грубую чернь, или же на образованное меньшинство, ничем никогда в размере своем вполне разумно не определенное. Вопрос о том – что лучше: коронованный ли народ, коронованное ли общественное мнение, или коронованный человек, один единый, ничем не огражденный, кроме права, за ним всенародно признанного, бессильный, как личная одинокая сила, но могучий лишь идеею, которой он представитель, и этою идеею освящаемый, – этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным потребностям и историческим особенностям развития. В нашей стране он разрешен так резко и положительно всей историей и всем духовным строем народа, что и толковать о каком-либо другом разрешении было бы бессмысленно. Скажем только, что по мнению русского народа, как мы его понимаем, лучше видеть власть, – без которой, по немощи человеческой, обойтись гражданскому обществу невозможно, – наделенною человеческой душой и сердцем, облеченною в святейшее звание „человека“, нежели обратить ее в какой-нибудь бездушный механический снаряд, называемый парламентским большинством, и затем это большинство (представляющее меньшинство относительно всего населения), определяемое по необходимости количественно, а не качественно, составляющееся случайно, – признать единственным правильным выразителем общественного мнения, на которое уже нет апелляций, дальше которого итти уже некуда, которое приходится принять уже как свое мнение. Самодержавие парламента в таком случае может превратиться в невыносимейший деспотизм, особенно если дать силу принципу, что свобода мнения вообще несовместна с принципом самодержавия. Так и было во Франции, во времена республиканских конвентов и террора, когда никакая критика действий самодержавной республиканской власти не была терпима. Поползновение к тому же видим мы и теперь во многих конституционных государствах Европы, кроме Англии. Нельзя не согласиться, что такое поползновение совершенно логично: представительство, – юридически и формально, по праву, являющееся выразителем общественного мнения, облеченным самодержавною властью, – не может затем признать существование какого-либо иного, вне себя, несогласного с собой общественного мнения, ибо только одно звание – выразителя общественного мнения – и дает конституционной палате право на политическую власть. Англия, тем не менее, если не de jure, то de facto, допустила свободу мнения и слова, т. е. свободу критики при самодержавии парламента, и тем спасла у себя свободное развитие общественного мнения вне парламента».