Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

• Название: Собрание сочинений. Т. 22. Истина
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

---

Марк каждый вечер приходил справляться о здоровье любимого ученика и был свидетелем душераздирающей драмы — безграничного горя матери, ожидающей, что смерть вот-вот похитит ее сына. Чувствительная г-жа Александр, белокурая и бледная, страстно любила мужа и, овдовев, вложила всю нерастраченную страсть в чувство к ребенку, подобно ей белокурому и нежному. Она ласкала и баловала Себастьена, тот буквально боготворил мать, словно какое-то высшее существо, которому он никогда не сможет отплатить за великие благодеяния. Мать и сына связывала крепкая и нежная дружба, та великая любовь, когда два существа как бы сливаются воедино и уже не могут обходиться друг без друга. В тесной комнате на антресолях, над магазином, темной и жарко натопленной, Марк заставал г-жу Александр в слезах; она с трудом сдерживала рыдания, пытаясь улыбнуться исхудавшему мальчику, который горел в жару.

— Ну как, мой Себастьен, дело идет на поправку, не так ли?

— Ах, нет, господин Фроман, мне плохо, очень плохо.

Больной говорил еле слышно, сдавленным и прерывистым голосом. Мать, с воспаленными от бессонницы глазами, весело восклицала, вздрагивая всем телом:

— Не слушайте его, господин Фроман, ему сегодня гораздо лучше, мы с ним выкарабкаемся.

Но, провожая Марка и закрыв за собой дверь, она впадала в отчаяние.

— Боже мой, он не выживет, он не выживет, мой бедный сыночек! Как это ужасно, такой чудный, здоровый мальчик! Как он изменился, личико у него совсем истаяло, остались одни глаза! Боже мой, боже мой! Я чувствую, что умираю вместе с ним!

Она подавляла стоны, затем решительным жестом вытирала слезы и возвращалась с улыбкой в комнату умирающего, где проводила долгие часы без сна в единоборстве со смертью.

Однажды Марк застал г-жу Александр, как всегда, одну возле сына; упав на колени перед кроватью и спрятав лицо в простынях, она горько рыдала. Уже второй день Себастьен был в бреду, ничего не видел и не слышал. Отдавшись своему горю, мать громко сетовала:

— Мальчик мой, мальчик!.. Чем я провинилась, почему у меня отнимают моего сыночка?.. Такого чудного мальчика, ведь моя жизнь была только в нем, и он жил мною… Что я сделала? За что меня так наказывают?

Она поднялась с колен, схватила руки Марка и в отчаянии сжала их.

— Вы добрый, справедливый… Скажите же мне, скажите, разве может на долю одного человека выпасть столько мук, столько ударов судьбы, если он не совершил никакого преступления!.. Было бы чудовищно терпеть наказание, не сделав ничего дурного… Ведь правда? Правда? Это наверняка искупление. О, боже! Если бы я знала, если бы я только знала!

В душе г-жи Александр происходила мучительная борьба. За последние дни тревога ее все возрастала. И все же на этот раз она ничего не сказала; но на следующий день она бросилась навстречу Марку, словно спешила что-то ему поведать. Себастьен неподвижно лежал в кровати, дыхание его совсем ослабело.

— Слушайте меня, господин Фроман, я должна вам открыться. Только что вышел доктор, мальчик умирает, только чудо может его спасти… Меня душит сознание своей вины. Я решила, что сама убиваю свое дитя, меня карают его смертью за то, что я когда-то заставила его солгать и потом стала упорствовать во лжи, чтобы сохранить свой покой, а между тем безвинный человек терпел страшные муки… Ах, какая ужасная борьба меня раздирает уже столько дней!

Марк слушал, потрясенный неожиданностью, еще не смея догадываться.

— Знаете, господин Фроман, этот злополучный Симон, учитель, которого приговорили за изнасилование и убийство Зефирена… Так вот… Он уже больше восьми лет на каторге; вы часто рассказывали мне, какие ужасы он там переживает, и я после этого не спала. Мне хотелось открыться вам, клянусь, много раз мне хотелось облегчить душу, до того меня мучили угрызения совести. Но потом я начинала опасаться, как бы не навлечь неприятности на сына. Подумайте только, какое безумие — я молчала ради его счастья, и вот смерть похищает его у меня, наверное, потому, что я не призналась! — У нее вырвался безумный жест, казалось, живая истина поразила ее громовым ударом. — Я должна облегчить свою душу, господин Фроман. Может быть, еще не поздно, может быть, мне будет оказана пощада, если я искуплю свою вину… Вы, конечно, помните пропись, которую так долго искали. Вскоре после преступления Себастьен вам сказал, что его кузен Виктор принес такую пропись из школы, хотя Братья не позволяли этого делать, и он сказал правду. Однако в тот же день нас сильно припугнули, и невестка заставила моего сына солгать и сказать, что он ошибся… Через несколько лет я нашла эту пропись в старой тетради; как раз в это время Себастьен, которого мучила совесть, во всем вам признался. Когда он мне об этом рассказал, я до смерти испугалась и тоже солгала, сказав ему, что уничтожила эту бумажку, — я хотела его успокоить. За это я и наказана теперь, ведь пропись цела до сих пор, совесть не позволила мне сжечь ее… Вот она, господин Фроман, вот она, возьмите ее! Избавьте меня от этой гнусной бумажки, она навлекла несчастие и гибель на мою семью!

Она подбежала к шкафу, достала из-под стопки белья старую тетрадь Виктора и вынула оттуда пропись, пролежавшую под спудом восемь лет. Взволнованный Марк молча глядел на бумажку. Наконец-то перед ним документ, который он считал уничтоженным, вот она улика, которую так долго искали! У него в руках пропись, в точности схожая с той, какая фигурировала на процессе, со словами: «Любите друг друга» и неразборчивым росчерком, в котором эксперты почему-то признали инициалы Симона; теперь будет невозможно утверждать, что пропись не исходит от Братьев, потому что она переписана рукой Виктора в его тетради. Вдруг Марка словно осенило: в верхнем уголке листка, как раз в том, которого недоставало у прописи, предъявленной на процессе, был четко отпечатан штемпель, какой Братья ставили на предметах, принадлежавших их школе. Внезапно на дело пролился свет: кто-то оторвал уголок прописи, найденной возле трупа Зефирена, чтобы уничтожить штемпель и замести следы.

В порыве благодарности и сочувствия Марк горячо сжал руки г-жи Александр.

— Вы делаете прекрасное, благородное дело, сударыня, и пусть смерть сжалится и отдаст вам сына!

Повернувшись к Себастьену, они сразу же заметили, что мальчик, со вчерашнего дня лежавший без сознания, вдруг открыл глаза и смотрит на них. Это взволновало их до глубины души. Больной узнал Марка, но он еще продолжал бредить и еле слышно пробормотал:

— Господин Фроман, как ярко светит солнце! Сейчас я встану, и мы пойдем с вами в школу, я помогу вам вести урок.

Охваченная безумной радостью, мать бросилась целовать мальчика.

— Ты выздоровел, выздоровел, мой мальчик! Больше никогда не будем лгать, надо всегда быть справедливым и добрым!

Обернувшись, Марк увидел, что г-жа Эдуар, бесшумно вошедшая в комнату, присутствовала при этой сцене. Она заметила, как он спрятал во внутренний карман пиджака тетрадь чистописания со вложенным туда листком прописи. Она молча спустилась с ним по лестнице и жестом остановила его в магазине.

— Я прямо в отчаянии, господин Фроман. Не судите нас слишком строго, мы ведь беззащитные вдовы и выбиваемся из сил, стараясь как-нибудь обеспечить свою старость… Я не прошу вернуть мне этот листок. Вы им воспользуетесь, я это знаю и не могу возражать. Но для нас это настоящая катастрофа… Еще раз прошу вас, не будьте обо мне дурного мнения, если я так забочусь о репутации нашего магазина.

Госпожа Эдуар и в самом деле была неплохим человеком, она просто была всецело поглощена заботами о процветании их скромного магазина. Она уже сейчас говорила себе, что если верх возьмет светская школа, с клиентами будет заниматься г-жа Александр, а ей самой придется держаться в тени. Это было бы для г-жи Эдуар тяжелым лишением при ее любви к коммерции и жажде власти. И она хотела несколько смягчить последствия неизбежной катастрофы.

— Вы могли бы предъявить только пропись, не показывая тетради моего сына… И вот что еще приходит мне в голову. Может быть, вы согласитесь приукрасить дело, например, сказать, что пропись нашла я и передала ее вам сама, — это выставило бы меня в выгодном свете… Тогда бы мы открыто перешли на вашу сторону, уверенные, что вы победите!

Несмотря на волнение, Марк не удержался от улыбки.

— Мне думается, сударыня, легче и почетнее всего говорить правду. Ваше поведение и так весьма похвально!

Его слова несколько ее успокоили.

— Вы так думаете?.. Ну что ж! Пусть установят истину, я не против, лишь бы от этого не пострадала наша торговля.

Марк достал из кармана сверток и любезно показал собеседнице бумагу, которую он взял. Она тотчас же ее признала, но тут в магазин вошел Виктор со своим приятелем Полидором Суке, по обыкновению где-то пропадавшие весь день. Юнцы пересмеивались, подталкивая друг друга, видимо, вспоминая какую-то забавную проделку; но вот на глаза им попалась пропись. Полидор выразил крайнее удивление.