Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

• Название: Собрание сочинений. Т. 22. Истина
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

---

Боже мой, какое безобразие! Теперь ты можешь радоваться!

Ее вызывающее поведение было отголоском бурной сцены, которая наверняка только что разыгралась у ее родных: какой-нибудь священник или монах из окружения отца Крабо прибежал сообщить о катастрофе, угрожавшей самому богу.

Марк весело протянул руки жене, упорно не желая ничего замечать.

— Спасибо тебе, милая, — ты для меня самая желанная добрая вестница! Обними же меня.

Женевьева отстранила его жестом, выдававшим ненависть.

— За что тебя обнимать? Уж не за то ли, что ты помог гнусному делу и тебя радует преступное торжество над церковью? Ты ведешь к гибели свою страну, свою семью, себя самого, всех втаптываешь в грязь, чтобы спасти мерзкого жида, величайшего преступника на свете.

Марк хотел ее успокоить и заговорил мягким тоном:

— Опомнись, моя дорогая, не говори таких слов. Как можешь ты при твоем уме и добром сердце повторять подобные басни? Неужели заблуждение и впрямь так заразительно, что может затмить самый здравый ум?.. Поразмысли сама, ты знаешь это дело, Симон невиновен, и было бы чудовищной несправедливостью оставить его на каторге, — наш народ погибнет, если зло распространится и отравит все общество.

— Ложь, все это ложь! — воскликнула Женевьева в каком-то фанатическом исступлении. — Симон виновен, он осужден безвозвратно, святые люди осудили его и продолжают осуждать, и надо сперва потерять веру, чтобы признать его невиновным, ведь бог не может ошибаться! Тысячу раз нет! Пусть остается на каторге; его освобождение будет означать крушение всего святого и прекрасного на земле.

Марк начинал терять терпение.

— Не понимаю, о чем мы спорим, когда все так ясно — речь идет об истине и справедливости! Небо здесь решительно ни при чем.

— Извини меня, но вне религии нет ни истины, ни справедливости.

— Наконец-то ты произнесла роковое слово, вот ключ к нашим разногласиям и тяжелым переживаниям! Ты была бы одного мнения со мной, если бы не отгородилась от меня небом, но ты вернешься ко мне, когда поймешь, что в этой жизни надо руководствоваться здравым рассудком и братскими чувствами. Есть только одна истина и одна справедливость, они установлены наукой, основываются на достоверности и ведут к солидарности между людьми.

Женевьева, в свою очередь, вышла из себя.

— Давай объяснимся начистоту. Ты посягаешь на мою веру и на моего бога.

— Да! — воскликнул он. — Я борюсь с католичеством, с глупостями, которым оно обучает, с его лицемерной тактикой! Это извращенная религия, она пагубно действует на детей и женщин и причиняет вред обществу! Католическая церковь — вот враг, которого мы должны прежде всего устранить со своего пути. Прежде вопроса социального, прежде вопроса политического необходимо разрешить вопрос религиозный, — католичество встало нам поперек дороги. Нам не сдвинуться с места, пока мы не сокрушим церковь — растлительницу, отравительницу, убийцу… Выслушай же меня как следует. Я никогда не допущу Луизу до исповеди и причастия — такова моя воля! Если бы я согласился, я нарушил бы свой долг, пошел бы против своих убеждений, против принципов, какие внушаю другим. Мне пришлось бы на следующий же день покинуть школу, я не имел бы права обучать чужих детей, если бы у меня не хватило честности и сил привести собственное дитя к истине, единственной неоспоримой истине… Я не уступлю, Женевьева, и пусть рассудит нас наша дочь, пусть она сама сделает выбор, когда ей минет двадцать лет.

Возмущенная Женевьева собиралась возразить, но в этот момент вошла Луиза. Мадемуазель Мазлин задержала девочку после уроков, и они пришли вместе, веселые и довольные, учительнице хотелось рассказать, что она выучила Луизу вязать кружева. Низенькая, худенькая, широколицая, мадемуазель Мазлин была некрасива, но прекрасные черные глаза, светившиеся добротой, и мягкие очертания рта придавали ей огромное обаяние. Мадемуазель Мазлин крикнула с порога:

— Что это вы в темноте?.. А я-то хотела похвастать, какое красивое кружево связала ваша умненькая дочка!

Не слушая учительницу, Женевьева резко обратилась к дочери:

— Наконец-то ты пришла, Луиза. Подойди ко мне… Твой отец снова меня терзает из-за тебя. Он решительно против того, чтобы ты готовилась к первому причастию… А я требую, чтобы ты говела в этом году. Тебе двенадцать лет, дальше откладывать нельзя, а не то будет скандал… Прежде чем принять меры, я хочу узнать твое мнение.

Крупная для своего возраста, рано сформировавшаяся, Луиза была уже маленькой женщиной; на ее умном личике с тонкими чертами, унаследованными от матери, отражались отцовские спокойствие и рассудительность. Она ответила неторопливо, с ласковой почтительностью:

— Разве у меня может быть свое мнение, мама! Только я думала, что вопрос улажен, ведь папа хотел подождать до моего совершеннолетия… Тогда я и скажу тебе свое мнение.

— Вот как ты мне отвечаешь, несчастная! — в ярости воскликнула мать. — Ты хочешь ждать, а мне ясно, что отец подает тебе ужасный пример, и ты с каждым днем удаляешься от меня!

Мадемуазель Мазлин решила вмешаться и только испортила дело; по своей душевной мягкости она страдала от раздоров между супругами, счастью которых раньше так радовалась.

— Дорогая госпожа Фроман, Луиза вас обожает, и она ответила вам вполне разумно.

Женевьева резко повернулась к ней.

— Не вмешивайтесь в чужие дела, мадемуазель. Я не собираюсь вас обвинять, но вы бы лучше внушали своим ученицам любовь к богу и к родителям… И пусть каждый отвечает за себя!

Учительница молча повернулась и вышла с тяжелым сердцем, опасаясь подлить масла в огонь.

— Слушай же меня, Луиза, — вновь обратилась Женевьева к дочери. — И ты, Марк, тоже слушай… С меня хватит, клянусь вам, я сыта по горло, и то, что сейчас произошло, что было сказано, переполнило чашу… Вы больше меня не любите и мучаете меня за мою веру… вы хотите выгнать меня из дома.

В большом темном классе девочка плакала горькими слезами, Марк слушал жену, оцепенев от острой душевной боли. У них вырвался один и тот же возглас:

— Мы выгоняем тебя из дома?!

— Да, вы явно выживаете меня!.. — яростно крикнула она. — Я больше не могу оставаться в этом враждебном доме заблудшего безбожника, где каждое слово, каждое движение оскорбляют и возмущают меня. Мне двадцать раз говорили, что здесь мне не место, я не желаю погибать вместе с вами и потому уйду из этого дома, вернусь туда, откуда пришла.

— Конечно, к бабушке?

— Да, к бабушке. В приют мира и тишины! Там все понимают и любят меня. Мне не следовало покидать этот священный дом, где прошла моя юность… Прощайте! Больше ничто не удерживает меня в этих стенах!

Вне себя, Женевьева направилась к двери, она шла, слегка покачиваясь, тяжелой походкой беременной женщины. Луиза безутешно рыдала. Марк решил испытать последнее средство, — он загородил дорогу жене.

— Прошу тебя, выслушай меня… Я не удивляюсь, что тебе хочется вернуться в дом, откуда ты пришла, потому что я знаю, там уже постарались переманить тебя и оторвать от мужа. В этом доме царят мрак и злоба. Но ты не одна — ты носишь ребенка, которого вздумала отобрать у меня и отдать другим.

Женевьева остановилась с упрямым видом, прислонившись спиной к двери. Так она казалась еще выше.

— Потому-то я и ухожу, что хочу отнять его у тебя, — бросила она Марку в лицо, — спасти от твоего пагубного влияния. Я не желаю, чтобы ты сделал из него язычника, чтобы ты погубил его душу и разум, как погубил эту несчастную девочку! Он пока еще мой, и ты, конечно, не станешь меня бить, чтобы оставить его у себя. Отойди от двери, пропусти меня!

Марк ничего не ответил, с величайшим трудом сдерживая гнев. С минуту они глядели друг на друга в неверном свете угасающего дня.

— Отойди от двери, — жестко повторила Женевьева. — Решение мое бесповоротно, имей это в виду. Или ты хочешь, чтобы произошел скандал? Ты ничего не выиграешь от этого — тебя уволят и запретят продолжать то, что ты называешь своей миссией, не допустят к детям, которых ты предпочел мне и из которых сделаешь разбойников своим пресловутым воспитанием… Ступай, береги себя, щади свои силы, отдавай их твоей проклятой школе и отпусти меня, я вернусь к богу, а он когда-нибудь тебя покарает.

— Бедная моя жена, — прошептал он, пораженный в самое сердце. — К счастью, это говоришь не ты, а те недостойные люди, которые пользуются тобой как смертельным оружием против меня. Я узнаю их слова, понимаю, что им хочется вызвать семейную драму и добиться моего увольнения, закрытия моей школы, погубить мое дело. Конечно, они преследуют меня как поборника справедливости, друга Симона, чью невиновность я непременно докажу; они задумали свалить меня, не так ли?.. Ты права в одном — я не хочу скандала, который будет на руку моим врагам.