Иван Подсвиров - Касатка

• Название: Касатка
• Автор: Иван Подсвиров
• Жанр: Русская классическая проза

---

крыша надежная. А раньше, бывало, во все дырки льет, с потолка бежит, только успевай черепки подставлять.

Ударила гроза, небо с хрустом раскололо, прошило вглубь ослепительно белыми, текучими корнями молнии.

Касатка притворила дверь.

- Пойду вьюшку задвину. Не дай бог, саданет в трубу.

Вышла она в сени в красной шерстяной кофте.

- Гром гремит - дождик быстро перестанет. Это обложные дожди всегда долгие, без грозы. Хорошо, что он нонче собрался. Землю промочит, а то она уже кое-где трескалась... шелушилась.

И действительно, ливень так же внезапно утих, как и начался. Небо светлело, тучи поднимались ввысь и понемногу расходились. И вот чисто, обновленно проглянуло солнце, а за Чичикиным курганом, в поле, встала цветная радуга: один конец дуги уперся в косогор, другой - упал в Касаут.

- Тоже пьет водичку, - будто о живом существе, сказала о ней Касатка.

Мы вышли во двор. В корыте и ведрах прозрачно светилось, колыхалось отраженное солнце, последние ручейки сбегали на улицу, где по-прежнему бурно, напористо шумела новоявленная река, беспечно радуясь своей короткой и резвой жизни. Куры встряхивались и, важно нахохлив взъерошенные перья, ходили по лужам и клевали дождевых червей. Ути взахлеб кувыркались в воде. Звонко щебетали ласточки. И невыразимо пахло свежестью теплевшей зелени, влажной пыльцой приободрившихся подсолнухов, отсыревшим забором и щепками у иссеченной дровосеки.

В огороде Егора Нестеренко глянцевито поблескивали листья на вишнях. Глядя на них, Касатка сказала:

- Трошки бы позже приехал, угостила бы тебя вишнями. В этом году они будут крупные. Уже буреют.

- Разве они ваши?

- Я их, Максимыч, с Михаилом сажала. Значит, мои.

- А как же Егор?

- Мы договорились.

- О чем?

- Он их не трогает. Весною известкой белю стволы, обрезаю сучья. Если за ними ухаживать, еще не меньше двадцати лет проживут. На мой век хватит.

Только мы начали прибивать очередную доску, в калитку протиснулся Егор Нестеренко, кряжистый, большеголовый, в брезентовой куртке и в сапогах. Издали крикнул:

- Здорово, теть!

- Здравствуй, Жорка.

Егор приблизился к нам валкою походкой, узнал меня и поздоровался за руку, до боли стиснув мне пальцы.

- А я иду мимо и глазам не верю: у соседки новый забор. Зачем, теть?

- Надо. - Касатка, сделав равнодушное лицо, повернулась к нему спиною.

- Ну, городите, давайте... Все-таки, теть, напрасно.

- Не тебе, Жорка, об этом печалиться, - сурово отрезала Касатка.

- Это верно, не мне, - без всякой обиды согласился Егор и присел на мокрую дровосеку, смахнув с нее воду рукавом. - А забор добрый!

- С Максимычем старались.

- Молодцы, - подхвалил Егор, чиркнул спичкой и закурил. Ладони у него блестели от темного, въевшегося в поры машинного масла. - А я к вам, теть, с жалобой.- Егор поежился, зашелестел брезентом и постучал сапогами, носок об носок.

- С какой это жалобой? - насторожилась Касатка. - Да вчера моя стала подкапывать картошку под вишнями, распотрошила пару кубухов, а там - горох горохом. Ни одной нормальной картошины... Тень. В тени она не уродится.

- То-то я смотрю: Нюра нонче какая-то надутая. Выгоняет корову в стадо, здоровкается, а сама в землю глядит.

- Она мне вчера концерт задавала, - сказал Егор.- Сама, говорит, срублю, если ты не осмелишься. Ночью, говорит, возьму топор и одним махом смахну. Нехай потом тетка бесится.

- Я ей срублю, - погрозила Касатка. - Так и передай: патлы высмыкаю. И на тебя, Жорка, не посмотрю.

- Да я что, - смутился Егор и пожал плечами. - Я, теть, всегда на вашей стороне. Глубокую оборону держу.

- Посадить ветку некому, а рубать все мастера. Что я ей, не даю их рвать? Рви, всем хватит. Вон какие рясные отростки.

- Моя говорит: ей картошка дороже вишен.

- Нехай придет ко мне, в погреб. Я ей сколько хочешь этого добра нагребу. Картошка!.. Я ей срублю! - отрывисто, необыкновенно волнуясь, говорила Касатка. Вид у нее был строгий, решительный, но одновременно какаято подавленность, неуверенность была в ее словах, в детски-обиженном выражении лица.

- Я уже и так, и сяк: маленько, мол, потерпи, - извиняющимся тоном объяснял Егор, тоже волнуясь, ерзая по дровосеке. - Погоди, может, к осени все само собой решится. Что-то ж будет.

- Не дождется! Я ей срублю! В суд... до прокурора дойду! Это нигде такого закона нету, чтоб живое дерево, если оно рожает, губить. Я ей покажу кузькину мать, допросится!

- Ладно, теть... - Егор сокрушенно вздохнул и пальцем придавил папиросу о дровосеку. Встал, поскрипел брезентом. - Я с ней сам воспитательную работу проведу.

- Ты не дюже ее ругай, - опомнилась Касатка. - Легонько приструни. Для острастки.

- Будет сделано, - Егор подмигнул ей. -Теть, у вас не найдется чего-нибудь от сердца?

- А что?

- Да у моей сердце колотится. Вчера перенервничала, теперь лежит, охает. Аппетит потеряла.

- Тогда, Жорка, ты ее не тревожь. Она сама одумается.

Касатка ушла в сени и вернулась оттуда с двумя маленькими узелками: белым и синим.

- Возьми. В этот я отсыпала пустырнику. - Она показала на белый узелок. -От сердца. Прошлым летом много его росло на Ивановом выгреве. Значит, так, слухай. В столовую ложку нехай капнет чуток спирта и помешает в нем порошок, а потом смесь надо заварить в чашке кипятка и пить с сахаром. Три раза в день.

- Ясно. А это что? - Егор потряс синим узелком.

- Хмель. Его хорошо подсыпать для аппетита.

- Спасибо. За молоком придете? Она вам утрешнпк оставила.

- Приду. Вот закончим городить, сядем полудновать - и возьму... А ты ее не ругай. Ну ее! Она у тебя нервная, вся так и загорается.

Потрясывая узелками, Егор ушел. Некоторое время мы работали молча. Касатка лишь кряхтела громче обычного, качала головой и, когда брала молоток, била им как попало. Гвозди кривились, она сердилась, выхватывала их щипцами и бежала выпрямлять на гладком камне у порога. Видно, разговор с Егором задел ее за живое, она никак не могла успокоиться. Меня и самого несколько озадачили брошенные им вскользь слова: "Может, к осени все само собой решится". А что должно быть осенью?

Это не выходило у меня из головы. Молчать мы оба молчали, но, конечно, думали примерно об одном и том же.

У Касатки невольно прорвалось:

- "Срублю"! Ишь, грозится! Она, Максимыч, какаято припадочная, ей-бо... Разом нормальная, рассудительная, а разом - как ее черти поджигают, прямо в глаза кошкой сигает. И все из-за этих вишен. "Срублю"! А ты их сажала, ухаживала за ними? В засуху их поила?.. Не-е, Жорка не такой. Он спокойный. Навязалась на его шею.

"Срублю"! Я их в войну, в самые холода, когда ни дровинки во дворе, и то сберегла. А после? Налоги какие за них драли - упаси господи! Вон и твой отец, даром что мужик, а не выдержал, груши в саду подчистую перевел, чтоб меньше платить. Ну? А я на что баба - не поддалась. Рука не налегла. "Срублю"! Я те срублю! - Касатка в сердцах высоко подняла над собою перегнувшуюся доску и прижала ее к столбам. - Много вас таких будет!

Пришивай, Максимыч.

К обеду мы покончили с забором, Касатка вдоволь налюбовалась им, накормила утей и резво побежала к Нестеренчихе за молоком. Вернулась с глиняной махоткой в руках, позвала в хату.

- Отошла, лярва, - тоном примирения сказала она о соседке. - Выпила отвару и молчит, как будто и не пылила. Я тоже про вишни - ни словечка, рот на замок. Жорку не хочется подводить. Он, Максимыч, ей-право, мировой мужик.

Пообедав, я спросил у нее:

- На что это Егор намекал? Что случится осенью?

Касатка долго убирала со стола, мыла в кастрюле деревянные ложки, старательно вытирала их насухо полотенцем. Наконец отважилась открыть тайну, как бы решившись на что-то недозволенное:

- Ох, Максимыч, не хотела тебе жалиться, да, видать, припекло. Настал час. - Зачем-то оглянулась на дверь, понизила голос: - Они меня, враги, со свету сживают.

- Кто?

- Начальство. И бригадир, и все. Я вроде им больше и не жилец на свете. Кругом я одна виноватая. - Она опустилась на лавку с беспомощно-жалким, расстроенным лицом. - Больше, говорят, не смейте, бабушка, сажать картошку у Чичикина кургана, вы переселенка. Мы тут, мол, новую ферму построим, а вашу хатенку сковырнем бульдозером. Надумали меня вопхнуть в большой дом.

На самый верх, на второй этаж загонят. Мол, газ там, и за водой не надо бегать: крант отвинтил - и бери. А я им говорю: на кой ляд мне ваш крант? Дайте тут, в своей хате, спокойно помереть. Смеются. Им, вишь ты, Максимыч, смешно. Кошке - игры, а мышке - слезки... Насильно, говорят, переселим. А я им: воля ваша, давайте!

И меня с хатой - на мусор. Умру, а никуда не пойду. Ругаются, грозят. Вот, Максимыч, до чего я дожила, - Касатка всплакнула, вытерла платком глаза и сидела как неживая, с вяло опущенными вдоль тела руками.

- Когда вам сказали о переселении?

- С месяц назад. Я уж об этом молчу, никому ни словечка, даже твоему отцу, а то он раздует кадило - еще хужей будет. А ты думал! Они такие. Сама как-нибудь оборонюсь. - И дерзкий, бесовский свет вдруг мелькнул в ее синих глазах. - Назло им забор поставила! Нехай почухаются. Бабка, она тоже не дура.