Франц Фюман - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Франц Фюман
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002363-7

В книге широко представлено творчество Франца Фюмана, замечательного мастера прозы ГДР. Здесь собраны его лучшие произведения: рассказы на антифашистскую тему («Эдип-царь» и другие), блестящий философский роман-эссе «Двадцать два дня, или Половина жизни», парафраз античной мифологии, притчи, прослеживающие нравственные каноны человечества («Прометей», «Уста пророка» и другие) и новеллы своеобразного научно-фантастического жанра, осмысляющие «негативные ходы» человеческой цивилизации.

Завершает книгу обработка нижненемецкого средневекового эпоса «Рейнеке-Лис».

---

«И когда взглянул я в глаза господа, в которых скрывался бесконечный мир, я увидел пустую бездонную глазницу; и вечность покоилась на хаосе и вгрызалась в него и пережевывала сама себя…»[56]

Жан-Поль и Эрнст Барлах — вот это была бы тема.

Или закончить «Комету»[57].

Скромнее: написать книжечку снов.

Можно спорить о том, представляет ли Йожефварош Манди сердце Венгрии, но, вне всяких сомнений, кладбище Пантеон, где стократно покоится гений Венгрии, представляет собой сердце Йожефвароша.

Казнь венгерского гусара в «Фельбеле»[58] Жан-Поля и казнь партизана у Юнгера…[59] Эти сцены стоят курса лекций. В основе обоих эпизодов заключена одна и та же мифологема; и насколько по-разному она выражена в одном случае плебеем-демократом, в другом аристократом-фашистом! Подумать только, что фланги одного и того же класса буржуазии могут так отличаться.

Мое поведение на стоянке такси было постыдным… Но что я мог сделать? Вопрос не столько в этом. Постыдной была реакция без малейшей попытки понять этого непрофессионального носильщика багажа, именно этого и именно тогда. Но разве все дело не в действии? Да, в том, которое следует за первой реакцией.

Также и ради этого последующего действия: «Выполняйте добросовестно свою частную задачу…» У меня не выходит из головы это изречение.

Носильщик был гражданином из мира, о котором я тосковал. Я не попал в него и теперь уже больше никогда не попаду, да и не хочу попасть. Из старого мира я ушел.

Где же я?

«Внутри», совершенно внутри, в счастливом совершенном согласии с окружающим я был, собственно говоря, всего дважды, и оба раза я находился на окраине происходящего: за колючей проволокой в антифашистской школе и тогда, на «Варнов-верфи»[60].

Два раза — это много. Как правило — ни одного.

В доме напротив полуопущенные, косо висящие шторы вдруг закрылись — фантастическое изменение.

22.10.

Долго спал, чувствую себя чуть лучше.

Ступайте прочь, ночные мысли.

В доме напротив шторы снова наполовину подняты, их нижний край висит над подоконником косо, как веер.

И черт прибыл в Будапешт: по Мадьярской улице медленно едет серного цвета закрытый фургон с черной как смола надписью:

ВОЛАНД

Что ищет Мастер в Будапеште, откуда он приехал, где живет Маргарита? Кот уже побывал повсюду.

Воланд спускается к Дунаю, конечно, он едет на остров Маргит — остров Маргариты, и тут только я вспоминаю, что гора Геллерта звалась прежде Лысой горой.

В коридоре скалит зубы горничная, неужто она уже знает о прибытии Мастера? Даже толстая старуха в гладильной кокетливо напевает.

Представь себе эту фразу сказанной так: «В коридоре скалит зубы служащая по уборке помещений».

М. сказал бы: «Язык мстит за себя».

Кельнер подкрутил усики; расхаживает деловито, потирает руки, в его взгляде вспыхивают желтые отблески, когда он смотрит на ничего не подозревающих едоков.

Газетная заметка: ученый попал под трамвай.

В холле гостиницы раздаются вдруг крики и вопли.

Красный телефон заливается тревожной трелью.

Из кухни тянет чадом.

Небо становится молочно-черным, тяжелые облака поднимаются вверх, на землю падают тучи мух, комаров, вшей и тараканов и рассыпаются над крышами.

Две толстые рыжие девушки, взявшись под руки, стремглав несутся к Дунаю.

И молодой человек взволнованно восклицает: «Там, там, наверху!» И указывает пальцем в пустоту, и все начинают глазеть вверх, и глаза мечут искры.

И некто идет поступью медной статуи, это душа Ади, и она шепчет в жутком и сладостном трепете: приближаются странные события, приближаются странные события…

В Союзе писателей в узком кругу дискуссия о морали в литературе; венгерские коллеги исходили, как из единственного и само собой разумеющегося положения, из того, что писатель — это врач, который ставит диагноз обществу. Такое определение кажется мне одновременно и слишком узким и слишком широким: обобщения, основанные на отдельных аспектах проблемы, никогда не совпадают с целым, но всякий аспект важен, ибо он помогает познать главное.

Моральным началом в литературе нашего времени мне представляется все то, что содействует демократизации общества. Просветительство — в самом широком смысле слова… Разумеется, отсюда не следует, что писатель должен быть моралистом. Я же, видимо, один из них.

Прошел ли мимо Воланд? Пролетела ли Маргарита вдоль проспекта Народной республики? Внезапно в уме возникает страшный образ, от которого уже невозможно избавиться, и из него — замысел двойного рассказа: «Нечистый святой» и «В совершенно чистом мире».

По соседству с «Асторией» — австрийская харчевня, приглашен туда Золтаном на суп с печеночными кнедликами и жаркое из огузка; едва взяв ножи и вилки, мы одновременно вспоминаем знаменитое описание австрийского воскресного обеда в «Марше Радецкого» Йозефа Рота.

Золтан вскоре прощается, он ждет «Воланда» — так называется фирма грузовых такси.

У себя в номере — попробовал переводить «Мятежного Христа» Йожефа, два часа тупо смотрел на бумагу и рисовал человечков. Это неизбежно, в этом я уже окончательно убедился; мой мозг перестраивается на другую работу столь обстоятельно, что слышно, как он скрежещет.

«Трагедия о человеке» Мадача: господь бог — Король Лир, дьявол — Корделия. Издатель ссылается на Иова; он нападает, и с полным правом, на избитое определение — «венгерский Фауст», но не замечает при этом, что в книге Иова, в отличие от Мадача, ангелы не восхваляют бога, а черт является достойным партнером.

Мадача упрекали в историческом пессимизме. При этом нельзя забывать следующего: Мадач рассказывает о мировой истории с точки зрения дьявола. И дьявол у него не революционер, он противоположность идеалиста, а так как бог изначально обладает превосходством, правильней было бы упрекнуть Мадача в оптимизме.

23.10.

Мое правило — вести себя, когда я болен, так, как будто я здоров, — сегодня, надо думать, подвергнется испытанию.

Мозг мой переключился: первая строфа стихотворения Йожефа нечаянно почти переведена, но на этом я выдохся.

Выдержка все-таки вознаграждается: на завтрак — соленые рогалики и в кофейнике двойная порция кофе.

Статьи о защите окружающей среды от загрязнения. Все, чем десять лет назад еще так гордились: транспорт, чад, вонь, шум, подобные орденам на груди большого города, — сегодня осуждается и проклинается. Но надо делать различие между «еще нет» и «больше нет». Представь себе свой Берлин, Унтер-ден-Линден среди дня и кто-нибудь гордо говорит: «Вот чего мы добились — та-а-акое маленькое движение!»

Рынок. Дважды хотел описать его; если я и сейчас не сделаю этого, тогда уже не сделаю вовсе.

Первое впечатление: стальной собор. Семь нефов, колонны, опоры, окна во всю стену, ажурный орнамент, хоры и толпа, столь же мало проникнутая благоговением, как во всяком другом храме. Но здесь сравнение исчерпано; главное не в этом.

Лучше: огромная железнодорожная станция, на рельсах полно товарных поездов… Сталь, стекло, толпы людей, электрокары, люди, нагруженные багажом, зеленые и красные Огни — рынок вполне мог бы быть двоюродным братом Западного вокзала.

Странная тишина, только легкий гул, шепот покупающих и продающих, ни шума, ни ссор, никто не выкликает товаров. Даже водители электрокаров восклицают свое «осторожно» тихим голосом, обращаясь только к тому, кто находится прямо перед ними.

Строение симметрично и вытянуто в длину: широкий средний проход с прилавками по обе стороны. Параллельно ему очень узкий второй проход и более широкий третий, и перпендикулярно к ним примерно через каждые три прилавка — поперечные проходы, их всего девять. Вокруг первого этажа галерея с двумя перекинутыми мостками, кое-где огражденная железной решеткой выше человеческого роста. Над входом — буфет. Стены из металла, керамики и стекла, деревянная крыша коричнево-охристого цвета плавным восьмигранным сводом перекрывает все помещение.

Внизу продается только съестное, наверху еще и цветы (цветы везде, на каждом углу). Вдоль среднего прохода — главным образом мясо, хлеб, сыр, сладости; от начала прохода, захлестывая все параллельные ходы и высоко вздымаясь вверх, — море плодов.