Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

• Название: ОН. Новая японская проза
• Автор: Григорий Чхартишвили
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-94145-019-2

Сборник повестей и рассказов современных писателей Японии, «новая японская проза». В нём с исчерпывающей полнотой представлена вся прозаическая литературная карта японского архипелага, произведения самых различных жанров расходятся по трём основным направлениям: классическая эстетика прекрасного, «ваби»; традиционность и постмодернизм; фантастическое в жизни и литературе. Авторы — разного времени и места рождения, пришли к писательству из разных профессий, занятий, увлечений и разных литературных предпочтений, словом: они не только самураи, они — японцы.

---

У меня ничего нет. Нет родины, нет дома. Для меня слова Хвана — что дыхание ветра с бескрайних диких равнин.

Речь Хвана неслась стремительными скачками и становилась все более запутанной.

— Мы, японские корейцы, должны всю жизнь в Японии делать деньги. Помочь тебе никто не поможет. Одиночки должны объединить силы, сплотиться. Вот условие, которое превратит нашу организацию в неприступную крепость, — утверждал Хван. — Ты, к примеру, таксистом работаешь. Что такое таксист? Живет как осьминог, с голоду сам себя поедает. Не собираешься же ты всю жизнь таксистом вкалывать! Я давно говорю — с работой помочь можно. Ты вот кредитным бизнесом пренебрегаешь, а это отличное дело. Еще никто не отказывался от денег, сколоченных на процентах. Деньги прежде всего. Без денег все в этой жизни — что лепешка на картинке. Потому что в Японии капитализм. Ты сейчас скажешь: мол, заниматься надо чистыми делами, не марая рук, — а вот это как раз и есть мелкобуржуазный оппортунизм. Корейцам не хватает жертвенности…

Каждый раз, когда я слышу от Хвана слово «жертвенность», у меня мурашки бегут по телу. Не потому, что я противник его теории «зарабатывать по-капиталистически, использовать заработанное в интересах социализма». Это очень даже замечательно. Но когда-то давно, на шестом съезде Компартии Японии, вспыхнула борьба по вопросу о смене курса, и тогда идея жертвенности, которую отстаивал Хван, была отвергнута. Теперь он порой как бы навязывал собеседнику мысль о ее очищении, и всякий раз при этом я испытывал замешательство.

В те времена мы были искренни. Многообразные противоречия жизни концентрировались для нас в одной точке: революция. Почему спустя годы нас стали одолевать сомнения? Нас, бродяг, в юные годы скитавшихся в поисках абсолютных ценностей? В определенном смысле мы и сейчас продолжаем эти поиски. Вот только ни одной проблемы так и не решили. Не застряли ли мы во времени? Не обманывали ли самих себя надуманными формулировками? Куда сгинул наш соратник Кан Ми Ун? Где живет, чем занимается? А Ким Чхэ Ён, а Кан Чхоль Бу?..

— Спросишь, что будет со мной? Да что бы ни было, не в том дело. Что я! Я просто пробный камешек. При тех людских отношениях, что в капиталистическом обществе, буду, наверное, вымазан грязью и разорван в клочья. В этой стране революция и сознание — что-то вроде Ахиллеса и черепахи, которые состязаются в скорости. И Ахиллесу никогда на догнать черепаху.

Он принялся всячески утверждать, что любыми жертвами нужно добиться единства родины. Орал, что если нынешнее положение затянется, то мы просто станем игрушкой в руках Америки, Японии и Пак Чжон Хи[4] и их политических уловок. Рано или поздно схватка неизбежна, а потому решение надо принимать немедленно.

— Кто знает, что выкинет загнанный в угол?! — кричал Хван. — Содрогаешься, представляя, чем это кончится! Похищение Ким Дэ Чжуна, дело Мун Се Гвана[5] — это еще пролог! Пак Чжон Хи не станет спасать пятьдесят миллионов корейцев. Более того, вспыхни война — этот маленький Гитлер пустит в ход всё, хоть атомную бомбу, хоть водородную!..

Его медно-красное лицо все больше и больше наливалось кровью, а сам он при этом возил палочками по дну миски и отправлял в огромный рот остатки рыбы с овощами, перемалывая все это своими крепкими зубами. Забавно было смотреть на яростно жестикулирующего, разглагольствующего обжору Хвана.

В закусочной было полно посетителей. Наискосок от нас расположились двое студентов университета N, известного царящим там среди молодежи духом насилия. Нарочито мешковатая студенческая форма, высокие стоячие воротнички, над которыми красовались прически-«черепа» в стиле «Риджент Стайл»[6], — все это выдавало низкопробное стремление к явной демонстративности; в остро поблескивающих, словно из глубины пещеры, глазках отсутствовал даже намек на интеллект. В той половине помещения, что была обставлена по-японски,[7] пышным цветником разместилась женская компания, перед ней беспорядочно толпились бутылочки сакэ, а дамы попыхивали сигаретами, создавая легкомысленно-приподнятую атмосферу.

За столиком рядом с Хваном беседовали пожилой мужчина и господин средних лет, до нас доносились обрывки разговора о том, как милы женщины на Тайване и в Южной Корее, как смелы и как искусны в постели. Обычный треп о туристической поездке. Мужчины то и дело переходили на шепот, словно речь шла о каких-то секретных делах, а потом разражались циничным хохотом. Это явно действовало Хвану на нервы.

— Между прочим, — заговорил пожилой, обращаясь к приятелю, и в голосе его зазвучали теплые нотки воспоминаний. — Я во время войны служил в части, расквартированной в Кёнсан Нандао…

Хван навострил уши.

Мужчина рассказывал, что служил там в 184-м полку, они целыми днями чистили винтовки системы Мурата, купались рядом в реке, жили себе, позевывая, да резались в карты.

— Дело было как-то летом, под вечер. Мы за оградой у себя держали пяток-другой свиней, кур и козу. Сельская идиллия, да и только. Пришел кореец, что при нас служил, кули мы их называли, принес скоту кормежку. Зад у него, ну разве что для виду, прикрывали какие-то драные штаны, сам весь голышом, и тело что надо — загорелое, гибкое, как хлыст. Солдаты наши слонялись без дела, курили себе, подпирая изгородь, да насмешничали, а тут один возьми и предложи: а что, если этого кули с козой случить?..

У истомившихся от скуки солдат эта идея нашла полную поддержку.

— …Сразу же выложили три пачки «Хикари» и стали корейца уговаривать. Кули поначалу колебался, но перед тремя пачками «Хикари» не устоял. Сам-то он всегда солдатские окурки подбирал, а нет так траву в клочок газеты заворачивал да курил…

И вот в театре под открытым небом началось редкостное представление — скотоложство.

— …Кули эту упирающуюся козу силком придавил, вставил ей сзади и давай, значит, туда-сюда…

Слушавший с явным интересом господин пригнулся всем телом к рассказчику:

— И что дальше?

— Это было потрясающе. Коза зажмурилась, передние ноги у нее подкосились, блажит во всю глотку…

— То-то сладко порезвилась! — Глаза у господина маслянисто блестели.

— Да уж, — цинично расхохотался пожилой.

Слушавший все это со стороны Хван с потерянным лицом вклинился в разговор:

— И что было потом?

— Потом? — оторопев, переспросил неожиданно вторгшегося собеседника пожилой. — А, насчет козы-то? Да ничего. На том и кончилось.

— Ведь не кончилось, наверное? Еще и продолжение было?

В словах Хвана был явный подтекст, и пожилой с подозрением переспросил:

— Продолжение, говоришь? Какое-такое продолжение?

— К примеру, потом вместе насиловали женщин и девочек в деревне и повырезали всех, потом проверяли свои японские мечи на детских шейках, и еще много чего…

Пожилой удивился:

— Ты что хочешь сказать? Мы такого не делали.

— Но говорят, тогда в Китае и в Корее это было очень даже распространено.

— Ты не так понял, наш отряд не сделал ни единого выстрела.

— Ну да, не сделал ни единого выстрела, а принудить несчастного кули к скотоложству — это, по-вашему, и не преступление? Я сам кореец и не могу простить, что мой соотечественник пережил такое! По мне, это мерзкий поступок, ничуть не лучше, чем групповое насилование или резня, — но вы-то, видно, так не считаете?

Назвав себя корейцем, Хван неожиданно для пожилого поставил его в унизительное положение. Тот умолк, явно досадуя на себя за промашку. Растерявшись от неприкрытой враждебности, с какой Хван обвинял собеседника, господин средних лет примиряюще сказал:

— Понятно, что с вашей точки зрения все это не особо приятно. Но стоит ли принимать всерьез пьяные разговоры, а? Сейчас Япония мирная страна, и вы, и мы — все дружно живем вместе.

— Мы не живем дружно вместе. Японцы постоянно относятся к нам, как к чему-то грязному, они презирают и ненавидят корейцев!

— Но ко мне это совершенно не относится, — господин средних лет, словно желая подтвердить свою чистоту и порядочность, приосанился. Это выглядело несколько комично. Студенты, уже давно наблюдавшие перепалку Хвана с соседями, шипели, как разъяренные кобры:

— Ишь, разбежался! А не отвалить ли тебе по-быстрому на свою вонючую родину, да без всяких претензий? Чтоб в чужой стране еще и права качать!..

Высокомерным жестом мальчишка поднес к тонким коварным губам рюмку, пригнул голову и, метнув взгляд в нашу сторону, самодовольно развалился на стуле. Его напарник поддакнул:

— Слышал, что тебе мой приятель сказал? Вот и вали. А если дерьмовые претензии есть, так мы с тобой всегда поговорить готовы.

От их вызывающего тона Хван завелся моментально:

— Забавно! Так что, может, попробуем, а?

Он резко выпрямился во весь рост и, рубанув о край стола стоявшую под рукой пивную бутылку, выставил ее наизготовку. Какая тут поднялась суматоха! От растерянности больше всех перепугались те двое за соседним столиком. Они стремглав бросились на улицу. Снаружи ворвались несколько зазывал. Все перемешалось — мы, студенты-недоумки, пытавшиеся утихомирить нас зазывалы, прочие посетители… Неудержимо хотелось напоследок хоть разок врезать этим соплякам в челюсть. Мы застыли друг перед другом, и тут раздался рев сирены: примчалась патрульная машина. Полицейский в сопровождении тех двоих, что удрали, направился к нам.