Фазиль Искандер - Летним днем

• Название: Летним днем
• Автор: Фазиль Искандер
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-4197

«… Мне захотелось узнать, чему это он там усмехнулся, и я попытался незаметно заглянуть в газету.

– Хотите прочесть? – спросил он живо, заметив мою не слишком ловкую попытку и протягивая газету.

– Нет, – сказал я и, по тону почувствовав, что душа его жаждет общения, добавил: – Вы очень хорошо говорите по-русски.

– Да, – согласился он, и его яркие глаза блеснули еще ярче, – это моя гордость, но я с юношеских лет изучаю русский язык.

– Да ну? – удивился я.

– Да, – повторил он энергично и добавил с неожиданным лукавством: – Догадайтесь почему?

– Не знаю, – сказал я, слегка притормаживая выражение общительности, если, конечно, оно было у меня на лице. – Чтобы читать Достоевского?

– Точно, – кивнул он и отодвинул пустую чашечку. …»

---

– Идет, – согласился он, – только теперь за мой счет…

– У нас это не положено, – сказал я, чувствуя некоторый прилив великодушной спеси.

Я приподнял пустую бутылку и показал ее официантке. Она наблюдала за рабочим, присевшим на корточки возле бочки, в которую был погружен бак с мороженым, – рабочий расколачивал обухом топорика брусок льда, обернутый мокрой мешковиной. Официантка кивнула и неохотно подошла к буфету. Мой собеседник закурил и угостил меня.

Пенсионер все еще разговаривал со своей собеседницей. Я снова прислушался.

– Черчилль, – сказал он важно, – кроме армянского коньяка и грузинского боржома, никаких напитков не признавал.

– А он не боялся, что ему отомстят? – сказала женщина, кивнув на бутылку с боржомом.

– Нет, – ответил пенсионер миролюбиво. – Сталин ему дал слово. А слово Сталина – знаете, что это такое?

– Конечно, – сказала женщина.

– Интересно, – заметил немец, – какое из местных вин у вас популярно?

– Я читал переписку Сталина с Черчиллем, – сказал пенсионер, – редкая книга.

– Сейчас, – сказал я, невольно прислушиваясь к разговору за соседним столиком, – популярно вино «Изабелла».

– Вы не могли бы мне дать ее почитать? – попросила женщина.

– Не слыхал, – сказал мой собеседник, подумав.

– Эту не могу, дорогая, – смягчая интонацией отказ, проговорил пенсионер, – но другую редкую книгу пожалуйста. С тех пор как я на пенсии, я собираю все редкие книги.

– Это местное крестьянское вино, – сказал я, – сейчас оно модно.

Немец кивнул.

– А «Женщина в белом» у вас есть?

– Конечно, – кивнул пенсионер, – у меня есть все редкие книги.

– Дайте мне ее почитать, я быстро читаю, – сказала она.

– «Женщину в белом» не могу, но другие редкие книги пожалуйста.

– Но почему «Женщину в белом» вы не можете дать? – с обидой сказала она.

– Не потому, что не доверяю, а потому, что она сейчас на руках у одного человека, – сказал старик.

– Мода – удивительная вещь, – вдруг произнес мой собеседник, гася окурок о пепельницу, – в двадцатые годы в Германии был популярен киноактер, который играл в маске Гитлера.

– Каким образом? – не понял я.

– Он почувствовал или предугадал тот внешний облик, который должен полюбиться широкой мещанской публике… А через несколько лет его актерский образ оказался натуральной внешностью Гитлера.

– Это очень интересно, – сказал я.

Подошла официантка со свежей бутылкой шампанского. Я не дал ей открыть ее, а сам взял в руки мокрую холодную бутылку. Официантка убрала пустые чашечки из-под мороженого.

Я содрал обертку с горлышка бутылки и, придерживая одной рукой белую полиэтиленовую пробку, другой стал раскручивать проволоку, скрепляющую ее с бутылкой. По мере того как я раскручивал проволоку, пробка все сильней и сильней давила на ладонь моей руки и подымалась, как сильное одушевленное существо. Я дал постепенно выйти газу и разлил шампанское. Когда я наклонил бутылку, оттуда выпорхнула струйка пара.

Мы выпили по полному бокалу. Свежая бутылка была еще холодней, и пить из нее было еще приятней.

– После университета, – сказал он, все так же твердо ставя бокал, – я был принят в институт знаменитого профессора Гарца. Я считался тогда молодым, так сказать, подающим надежды физиком и был зачислен в группу теоретиков. Научные работники нашего института жили довольно замкнутой жизнью, стараясь отгородиться, насколько это было возможно, от окружающей жизни. Но отгородиться становилось все трудней хотя бы потому, что каждый день можно было погибнуть от бомбежки американской авиации. В сорок третьем году у нас в городе были разрушены многие кварталы, и даже любителям патриотического Средневековья уже было невозможно придать им вид живописных развалин. Все больше и больше инвалидов с Восточного фронта появлялось на улицах города, все больше измученных женских и детских лиц, а пропаганда Геббельса продолжала трубить о победе, в которую – в нашей среде, во всяком случае, – уже никто не верил.

Однажды воскресным днем, когда я сидел у себя в комнате и читал одного из наших догитлеровских романистов, я услышал из соседней комнаты голоса жены и незнакомого мужчины. Голос жены мне показался тревожным. Она приоткрыла дверь, и я увидел ее взволнованное лицо.

«К тебе», – сказала она и пропустила в дверь мужчину. Это был незнакомый мне человек.

«Вас вызывают в институт, – сказал он, поздоровавшись, – срочное совещание».

«Почему же мне не позвонили?» – спросил я, вглядываясь в него. По-видимому, решил я, какой-то новенький из администрации.

«Сами понимаете», – сказал он многозначительно.

«Но почему в воскресенье?» – спросила жена.

«Начальство приказывает, мы не рассуждаем», – ответил он, пожимая плечами.

Мы уже давно привыкли к полицейской игре в бдительность вокруг нашего института, и с этим ничего нельзя было поделать. Стоило позвонить из одной комнаты в другую и начать разговор с кем-нибудь из коллег по той или иной конкретной проблеме, как телефон мгновенно выключался. Считалось, что так они нас оберегают от утечки информации. Теперь надумали сообщать об особо секретных совещаниях через своих штатских ординарцев.

«Хорошо, сейчас», – сказал я и стал переодеваться.

«Может, вам сделать кофе?» – спросила жена. Я по голосу ее чувствовал, что она все еще тревожится.

«Хорошо», – сказал я и кивнул ей, чтобы она успокоилась.

«Спасибо», – сказал человек и сел в кресло, искоса оглядывая книжные полки. Жена вышла из комнаты.

«Я из гестапо», – сказал он, прислушиваясь, как за женой захлопнулась дверь в другой комнате. Он это сказал тихим, бесцветным голосом, как бы стараясь сдержать, насколько это возможно, взрывную силу своей информации.

Я почувствовал, как мои пальцы мгновенно одеревенели и никак не могут свести пуговицу с петлей на рубашке. Огромным усилием воли я заставил себя негнущимися пальцами провести пуговицу в петлю и затянуть галстук. Помню до сих пор эти несколько мгновений удушающей тишины, громыхание накрахмаленной рубашки и какое-то раздражение на жену за то, что она всегда мне чуть-чуть перекрахмаливала рубашки, и – удивительное дело! – ощущение какого-то неудобства, что я так непочтительно переодеваюсь на глазах этого человека, и сквозь все эти ощущения – напряженно пульсирующую тревожную мысль: не спеши, ничем не выдавай тревоги…

«Чем могу служить?» – повернулся я к нему наконец.

«Я уверен, что какой-то пустяк», – сказал он безо всякого выражения, кажется, все еще прислушиваясь к другой комнате. Дверь в той комнате отворилась, жена несла кофе.

Мы посмотрели друг на друга. Он сразу понял мой молчаливый вопрос.

«Не стоит тревожить», – сказал он и выразительно посмотрел на меня.

Я кивнул как можно бодрей. Надо было показывать, что я ничего не боюсь и верю в свое быстрое возвращение. Я вложил в книгу закладку и, захлопнув ее, оставил на столе. Если он следил за моим поведением, этот жест он должен был оценить как уверенность в том, что я сегодня еще собираюсь вернуться к своей книжке.

«Вы знаете, мы решили идти», – сказал он, вставая, когда жена остановилась в дверях с дымящимся подносом.

«Ничего, – сказал я, – успеем».

Я взял чашку и стоя, обжигаясь, выпил ее в несколько глотков. Он тоже пригубил. Жена все еще что-то чувствовала, она догадывалась, что, пока ее здесь не было, я должен был узнать что-то более определенное, и сейчас заглядывала мне в глаза. Я никак не отвечал на ее взгляды. Она смотрела на него, он тем более оставался непроницаемым. Она чувствовала в его облике какую-то неуловимую странность, но никак не могла ее определить. Пожалуй, это была странность страхового агента. Темно-синий макинтош придавал ему мрачноватую элегантность.

«Но ты придешь к обеду?» – спросила она, когда я поставил чашку на поднос. До обеда оставалось еще часа четыре.

«Конечно», – сказал я и посмотрел на него.

Он кивнул, не то подтверждая мое предположение, не то одобряя меня за то, что я включился в игру.

Когда мы вышли на улицу и немного отошли от дома, он остановился и сказал:

«Я пойду вперед, а вы идите за мной».

«На каком расстоянии?» – спросил я и сам удивился своему вопросу. Я уже старался жить по их инструкции.

«Шагов двадцать, – сказал он, – у входа я вас подожду».

«Хорошо», – сказал я, и он пошел вперед.

Два уязвимых пункта были в моей биографии. Это судьба дяди и листовки. Я понимал, что о дяде они знают все. Но что они знают о листовках? С тех пор прошло шесть лет. Но для них нет срока давности, и они ничего не прощают. Неужели кто-то из остальных проговорился? Я об этом рассказывал только одному человеку, моему давнему школьному товарищу. В нем я был уверен, как в самом себе. Но, может, кто-то из остальных доверился, так же как и я, близкому человеку, а тот его предал? Но если они что-то знают, почему они меня не возьмут прямо? Думая обо всем этом, я шел за своим посыльным. Он не слишком торопился. В мягкой шляпе и темно-синем макинтоше, сейчас он был похож скорее на праздного гуляку, чем на работника гестапо.