Флер Йегги - Счастливые несчастливые годы

• Название: Счастливые несчастливые годы
• Автор: Флер Йегги
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-7516-0636-1

Впервые в России выходит самый нашумевший роман современной швейцарской писательницы Флер Йегги. Это история девочки из состоятельной семьи, которая учится в частной школе. Замкнутую жизнь, без привычной раньше пестроты и веселья, воспринимает как трагедию. Но вот в школе появляется новая ученица, и острота и богатство возникших чувств делают эти годы незабываемыми.

Недаром Иосиф Бродский писал об этом романе: «Читаешь четыре часа, а вспоминаешь всю жизнь».

---

«Какой талант у нашей негритяночки, — говорила мне моя соседка, — как она чувствует музыку». У себя в Германии она ни разу не слышала такого пения. Соседка была щедра на похвалы. В том числе незаслуженные: в ее устах они звучали очень естественно. Не думала же она в самом деле, что негритянка так чудесно поет? Нам показалось, что она фальшивила. «Фальшивила?» — задумчиво переспросила немка. А потом упрямо тряхнула головой: нет, она не фальшивила. Правда… Правда, во время припева она разок кашлянула. «Тебе так не показалось? — спросила она. — А вдруг малышка заболела?» — «Возможно, у нее туберкулез». — «Что? Ты думаешь, у нее больные легкие?» Ее восторг по поводу музыкальных способностей негритянки сразу улетучился.

Теперь вид у нее был озабоченный. Болезни легких — это заразные болезни. В Германии туберкулез побежден. Так она слышала. Я спросила, не было ли случаев туберкулеза и в ее семье, не умер ли кто-нибудь из предков от этой болезни? Нет-нет, в ее семье умирали только от старости. Niemand war krank. Никто не болел. Ах да, она забыла про конверт в траурной рамке, но это можно считать исключением из правила. Правила, согласно которому в ее семье уходят из этого мира, достигнув естественных пределов человеческой жизни. Ее отец и мать тоже состарятся, станут совсем-совсем старые, а затем случится неизбежное. Моя соседка не могла пожаловаться на здоровье, она без конца ела сладости, за столом уплетала все подряд, ни разу не подхватила простуду. Она удобно устраивалась под одеялом, и после «Gute Nacht»[17] наступал «Guten Tag»[18], они чередовались, как частицы единого целого. Но теперь ей в голову запала мысль о болезни негритянки, и для мысли о музыкальности места уже не осталось.

Раньше она говорила мне, что негры вообще очень музыкальны и прекрасно танцуют чечетку, она тоже выучила этот танец, и он ей очень нравится. Она сделала несколько движений, тяжеловесно, однако технически безупречно. Они с негритянкой могли бы составить дуэт. И танцевать на празднике по случаю окончания учебного года. В колледжах всегда празднуют окончание года. И у нее в голове уже возник план концерта в нашем дворике перед пансионом. Она стала распределять роли. Нашлась роль и для меня: я буду изображать цыганку, Du bist eine Zigeunerin, говорила она, и лицо ее сияло. С вдохновенным видом она заявила, что могла бы еще читать стихи Клопштока; да, она танцевала бы чечетку и читала Клопштока, приехали бы ее родители, все наши родители непременно должны приехать, она уже представляла, где рассядутся зрители. А в финале, говорила она, твоя подруга Фредерика что-нибудь сыграет. Какой-нибудь изящный гавот или траурный марш. Немка говорила, я слушала. Конечно же я ее слушала. У каждого народа свой талант, у каждого народа своя кровавая карма, у каждой воспитанницы пансиона своя чечетка, вот и у нее была своя, казалось, она не желает прекратить это буйное ликование, этот выброс энергии, хищной веселости. Еще немного — и она заплачет. В глазах уже блестят слезинки. Колени подгибаются. И она садится, сломленная собственным ликованием.

Муж фрау Хофштеттер, человек слабохарактерный, не решился бы приласкать маленькую негритянку. Его супруга была начальница и женщина решительная, она могла воспылать нежными чувствами к одной из учениц, а каких-то других попросту возненавидеть. Герр Хофштеттер не вникал в тонкости, по его мнению, все ученицы походили друг на друга, вначале они были миленькие, а год спустя у них появлялись неприметные признаки старения.

Он не протестовал, когда на жену нападала очередная прихоть, очередное целомудренное увлечение. Целомудренными были они оба, если можно так сказать о людях, в жизни которых секс не играет большой роли или, по крайней мере, не является настоятельной потребностью. У фрау Хофштеттер были кое-какие сексуальные аппетиты, это проявилось в первые месяцы замужества, тридцать лет назад. В то время она не отличалась такой дородностью, была скорее худощава, гораздо выше его ростом, с надменным, властным выражением лица, и вид ее сразу внушал уважение. Торчащий подбородок, мощные челюсти, маленькие, противные глазки. Она всегда добивалась порядка, всегда отстаивала добро. Ее окружала та особая аура, которая безошибочно выдает педагога по профессии и по призванию, педагога с железной волей, преподающего в светском учебном заведении.

Они недолго пробыли женихом и невестой. Это она решила взять его в мужья и в постели проявила решимость и энергию. Муж разделял людей на две категории: сильных и слабых. Колледж — это воплощение силы, потому что в каком-то смысле его деятельность основана на шантаже. Так же обстояло дело и с его браком. Ему нужна была эта толстая женщина, у которой при дыхании надувались груди и которая относилась к нему с такой же благожелательной строгостью, как к своим ученицам. Он отвечал за хозяйственную часть, и его кабинет располагался в маленькой угловой комнате. Со своими обязанностями он справлялся отлично. Но иногда ему становилось не по себе в этом замкнутом мирке, населенном одними женщинами. И он заводил разговор с тренером по теннису, который вдобавок преподавал нам гимнастику и географию. Это был сухопарый мужчина с лицом, изборожденным ранними морщинами и узкими, крепко сжатыми губами: казалось, он впился зубами в остаток молодости, которая быстро его покидала. Пример преждевременного увядания.

Бывало, что эти двое вместе ходили в деревню: тренер шел упругим спортивным шагом, притворяясь молодым, его торс не утратил скульптурных очертаний. Бедра были узкие, издали могло показаться, что это стройный юноша, — зрелище, достаточно редкое для здешних мест, населенных преимущественно стариками. Вблизи его голова напоминала череп, обтянутый кожей. Мужчины вдвоем сидели в кафе, но им нечего было сказать друг другу. Возможно, они думали, что прокляты или забыты Богом, а может быть, им было хорошо в этом затерянном уголке. Достаточно, чтобы хоть какая-нибудь мысль пронеслась в воздухе, и она уже становится твоей, а если не поймаешь ее, чувствуешь себя еще более одиноким. У девушек в пансионе впереди была целая жизнь, и муж фрау Хофштеттер знал, что они мечтают о развлечениях. У этого человека впереди не было ничего. Каждый год прибывали новые девушки, мечтали о драгоценных дарах, которыми осыплет их жизнь, которые обещала им его жена. Будущее принадлежало им. А для него мысль о будущем была как заноза. Иногда ему приходило в голову, что надо отомстить девушкам за их мечты. Он знал, как это сделать. Но вместо этого он привязался к маленькой негритянке. У него возникло ощущение, что они чем-то близки друг другу. Он наслаждался, наблюдая из окна кабинета, как она играет одна в саду или во дворике, вяло подпрыгивает, задирая худенькие коленки. Но вдруг девочка останавливается и повелительным взглядом смотрит себе под ноги, словно приказывая земле расступиться.

* * *

Прибытие новенькой всегда вызывает любопытство. Эта юная дама явилась к нам в конце февраля. Мы были заняты разговором. Если точнее, мы не разговаривали, а хохотали. Она была чем-то похожа на Джильду из кино. Великолепная грива рыжих волос, этакий охотничий трофей, казалось, была не настоящая, а сфотографированная. Когда новенькая вошла в Speisesaal[19], настала тишина. Вилки и ножи замерли в воздухе. Будь на нашем месте моряки, они бы засвистели. Меня ждала Фредерика: мы с ней собирались на послеобеденную прогулку. Но я опоздала. «Tu as vu la nouvelle?»[20] Ну еще бы.

Мы тут же сменили тему. Кажется, заговорили о Бодлере. У него была возлюбленная-креолка. Эта рыжая девица тоже немного креолка. Вечером, за ужином, мы с новенькой принялись болтать, как будто знали друг друга много лет. Остальные девочки молча следили за нашей беседой, не спуская глаз и ловя каждое слово. Рядом со мной сидела испанка, которая питалась главным образом йогуртами, чтобы похудеть. «Поднимись ко мне в комнату», — сказала Мишлин — так звали новенькую. Она обняла меня и поцеловала, — вероятно, таким же поцелуем она награждала свою лошадь. Я поднялась к ней, и там она рассказала мне о своей жизни почти все, скороговоркой, точно читала бальную записную книжку.

Я объяснила ей, что мне пора, потому что я ночую в другом корпусе. В каком? В корпусе для маленьких? И она расхохоталась. Ты что, маленькая? Какой кошмар. Она произнесла это так, словно перед ней сидел полный зрительный зал. Я быстро вышла, прошла по коридору мимо комнаты Фредерики, но не решилась войти. Было уже слишком поздно. В четверть десятого нам уже полагалось сидеть по комнатам. Я легла спать в отвратительном настроении. Моя соседка, расчесав волосы, сказала: «Sehr elegant, rassig, die Neue»[21]. Слово «элегантная» тут не подходило. Пожалуй, такая красота и не нуждается в элегантности. Элегантной была Фредерика.

Мишлин была околдована собственной красотой, несла ее по миру, словно тропическую птицу. На мой взгляд, Фредерика была красивее Мишлин, но никогда не превращала это в триумф. А Мишлин, не столь утонченная, стремилась сразу и без затей ошеломить всех, насладиться триумфом. В ней все было напоказ, и первым делом меня привлекло именно это ее качество. А затем — ее веселость. Она немедленно показала мне свои платья. Казалось, что в шкафах засияло солнце. Она обнимала меня, не встречая сопротивления, и я чувствовала, как прижимаюсь к сильному, здоровому телу. Словно к телу кормилицы. Все у нее было нежное, юное, упругое. Она обнимала меня так, будто заключала в объятия толпу. Без всяких греховных или порочных помыслов. Я бы даже сказала: обнимала, как товарищ, если бы значение этого слова не было извращено. Она была «свой парень». Не то что Фредерика, с которой мы не осмеливались прикоснуться друг к другу, а уж тем более поцеловаться. Одна мысль об этом вызывала ужас. Быть может, мы противились желанию потому, что оно не вязалось с тем представлением, что создалось у нас друг о друге.