Льюис Синклер - Энн Виккерс

• Название: Энн Виккерс
• Автор: Льюис Синклер
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1965

В пятый том Собрания сочинений вошел роман "Энн Виккерс" в переводе М. Беккер, Н. Рахмановой и И. Комаровой.

---

— Поди сюда! — буркнул Адольф.

Ткнувшись влажными губами ей в щеку и скороговоркой выпалив: «Теперь твоя очередь!» — рыцарь Энн торопливо распахнул дверь и исчез.

В библиотеку вошел Бен. Он с раннего детства боготворил Энни, ходил за нею по пятам, угощал яблоками, но ни разу ее не поцеловал. Теперь, когда он из подростка превращался в юношу, поцелуй приобретал для него некоторое значение. Поэтому, стараясь найти ее на ощупь в темноте, Бен идиотски хихикал. «Ой, как страшно!»- бормотал он сквозь смех.

Наконец он нашел Энн в кресле и, робко обняв ее за плечи, с удивлением воскликнул:

— Ты плачешь, Энни? Да почему?

— Пожалуйста, не целуй меня, Бен!

— Но почему ты плачешь? Может. Адольф тебя обидел?

— Нет, нет, что ты… просто я в темноте наткнулась на стол.

Сев рядом, Бен тихонько гладил ее по плечу. Наконец Энн прошептала:

— Все прошло. Я пойду.

Когда Энн появилась на пороге, гости, стоявшие кружком у дверей библиотеки, встретили ее взрывом хохота.

— Вы с Беном не очень торопились! Здорово вы нацеловались, Энни!

Адольф смотрел на нее, ехидно улыбаясь.

Только огромным усилием воли Энн удержалась от того, чтобы не повернуться и не уйти домой. Ее охватило непреодолимое желание убить, убить их всех. Она даже не заметила, которая из девочек пошла в библиотеку терпеть флегматичные поцелуи Бена.

Но зато когда в библиотеку позвали Адольфа развлекать там Мейбл Макгонегал, Энн тотчас заметила это.

В их компании считалось, что Мейбл — кокетка и «помешана на мальчиках». Со смутным любопытством подростки — все, кроме Энн, — смущенно хихикая, добрых пять минут не сводили глаз с дверей библиотеки.

«А со мной он пробыл там всего пять секунд!» — возмущалась про себя Энн.

Мейбл вышла из библиотеки, гордо откинув слегка растрепанную голову. Но, в отличие от Энн, она обладала житейской мудростью. Предупреждая насмешки, она воскликнула:

— Ах, как он меня целовал!

Смертный холод объял сердце Энн.

Но когда Адольф, в свою очередь, с гордым и надменным видом появился на пороге, она, как ни странно, не испытала особых мук, а, наоборот, неожиданно засмеялась. «Да он просто-напросто кот! Даже и ходит по — кошачьи!» — подумала она.

В эту минуту Энн разлюбила своего героя, и когда Адольф обратился к Мейбл с традиционной формулой: «Можно проводить тебя домой?» — она ничуть не огорчилась.

Ее провожал домой Бен. Он глупейшим образом спотыкался на каждом шагу и начинал каждую фразу со слов: «знаешь что» или «ну вот».

Заря давно погасла.

Дойдя до калитки Виккерсов, Бен жалобно промямлил:

— Знаешь что, Энни, почему у тебя нет дружка? У тебя еще никогда не было дружка. Ну вот, стала бы ты моей девушкой.

Бен до смерти удивился и смутился, когда Энн звонко чмокнула его в губы, но еще больше он удивился, когда, выпалив вслед за этим: «Ты хороший, Бен, но я никогда не буду ничьей девушкой!» — она бросилась в дом.

ГЛАВА IV

— Я ненавижу особняк этих Эвансов! Гам все блестит! Мне здесь больше нравится! — бушевала Энн, расставшись с Беном и очутившись в уютной, но старомодной коричневой гостиной Виккерсов… Толстый брюссельский ковер, картины Гофмана, изображающие Христа, старые университетские учебники, Вальтер Скотт, Диккенс, Вашингтон Ирвинг, серия «Английские писатели», «Книга джунглей»,[11] «Рождественская песня птички» и «Библейский указатель» Крудена, стеганый диван, разрисованная диванная подушка, отцовские шлепанцы с вышитыми инициалами в футляре на стене.

— Мне здесь нравится. Здесь спокойно! — сказала Энн и в изнеможении поплелась наверх, в свою комнату.

Она с презрением сбросила роскошный кисейный наряд. Однако аккуратность помешала Энн изорвать злосчастное платье или небрежным царственным жестом швырнуть его на пол. Тщательно расправив складки на юбке, приятно холодившей кончики пальцев, она повесила платье в шкаф.

Энн причесалась, разгладила наволочку на подушке, но спать не легла. Накинув коротенький макинтош (в 1906 году семейство Виккерсов халатов не признавало) и усевшись на жесткий стул с прямой спинкой, она принялась изучать свою комнату с таким пристальным вниманием, словно видела ее в первый раз.

Благодаря безукоризненной чистоте и порядку комната казалась гораздо больше, чем на самом деле. Энн терпеть не могла «всякий хлам». Туалетное зеркало не было обвешано связками засиженных мухами танцевальных программ с маленькими карандашиками; на стенах не красовались старые любительские снимки, запечатлевшие тот достопамятный пикник, и нигде не было видно ни единого флажка Йельского или Иллинойского университета.

Полка с книгами — Ганс Христиан Андерсен, «Дети подводного царства»,[12] «Легенды Древнего Рима»,[13] «Дэвид Копперфилд» (похищенный из собрания сочинений с нижнего этажа), «Поиски золотой девочки» Ле Гальена,[14] материнская Библия, книга о пчелах, «Гамлет» и растрепанный, зачитанный «Ким».[15]

Туалетный столик с разложенными в строгой симметрии гребешком, щеткой и крючком для застегивания ботинок. (Как многие безалаберные, склонные к авантюрам люди, Энн всегда и всюду расставляла свои вещи гораздо тщательнее, чем степенная и солидная публика, чей страх перед жизнью отлично сочетается с ленью и непреодолимым отвращением к заботам об устройстве жилья.) Думка с кружевными прошивками на скромной железной кровати — единственный признак женской сентиментальности ее владелицы. Жесткий стул с прямой спинкой. Довольно скверная репродукция с довольно скверной картины Уотта, изображающей сэра Галахеда.[16] Большое, почти всегда открытое окно. Лоскутный коврик. И покой.

Комната казалась воплощением Энн. После смерти матери никто не объяснял ей, как должна выглядеть комната благовоспитанной молодой девушки. Энн обставляла ее сама. И вот теперь она изучала комнату и самое себя как нечто чужое, непонятное и немыслимое.

Она разговаривала сама с собой.

Дело в том, что Энн Виккерс в пятнадцать лет — если не считать некоторых внешних черточек — ничем не отличалась от будущей сорокалетней Энн. Но дело также и в том, что в годы юности она еще не умела говорить сама с собой так сурово и резко, как в сорок лет. Монолог ее был лишь туманным потоком смутных чувств. Если бы эти чувства можно было облечь в слова, то речь девочки в коротеньком макинтошике, которая, до боли сжав кулаки, съежилась в комочек на стуле, звучала бы примерно так:

«Я люблю Дольфа. О господи, я правда его любила. Может, это даже не очень хорошо. Когда со мной случилась эта странная вещь, про которую папа сказал, что не надо беспокоиться, я хотела, чтоб он меня поцеловал. Ах, милый Дольф, я тебя так любила! Ты был такой чудесный, такой сильный и стройный и так красиво нырял. Но ты был злой. Я думала, что сегодня под елкой ты сказал мне правду. Я думала, что это правда!. Что я не просто сильная девчонка, которая хорошо делает гимнастику, но которую никто не полюбит.

У меня никогда не будет настоящего возлюбленного. Я, наверно, слишком отчаянная. Но я вовсе не хочу быть отчаяннбй! Конечно, я всегда командовала всеми ребятами, хотя вовсе и не хотела. Наверно, это просто само получалось… Но все остальные до того чертовски глупые!.. Господи, прости меня за то, что я сказала «чертовски», но они в самом деле чертовски глупые! ^г Щ Вот Бен, он бы меня полюбил. Он такой хороший! Я не хочу, чтобы меня любили всякие щенки! Я — это я! Я хочу увидеть мир — Спрингфилд, Джолиет, а может, даже и Чикаго!

Наверно, если я когда-нибудь полюблю такого же сильного человека, как я, он от страха просто сбежит. Нет, Дольф меня не боялся. Он меня презирал!» Вдруг ни с того ни с сего Энн взяла материнскую Библию в потертом по краям черном кожаном переплете и начала нараспев декламировать двадцать третий псалом:

«Кто взойдет на гору Господню, или кто станет на святом месте его?

Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто, кто не клялся душою своею напрасно и не божился ложно.

Тот получит благословение от Господа и милость от бога — спасителя своего.

Таков род ищущих его, ищущих лица твоего, боже Иакова!

Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет царь славы!

Кто сей царь славы? Господь крепкий и сильный, Господь сильный в брани.

Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет царь славы!

Кто сей царь славы? Господь сил, он — царь славы».

Раздался стук в дверь, и озабоченный голос отца спросил: «Энн! Энни! Что с тобой? Ты заболела?»

В эту минуту Энн ненавидела всех мужчин, кроме царя славы, — ради него она готова была пожертвовать всеми самодовольно ухмыляющимися Адольфами и всеми снисходительными отцами на свете. Она пришла в ярость, но тем не менее вежливо ответила:

— Нет, нет. Прости, папочка. Я просто читала вслух — повторяла урок. Прости, пожалуйста, что я тебя разбудила. Спокойной ночи, милый.