Алэн Польц - Женщина и война

• Название: Женщина и война
• Автор: Алэн Польц
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Последовали поспешные уговоры, но я только качала головой: "Ich kann nicht deutsch sprechen und ich gehe nicht"{2}.

Тогда они спросили, есть ли у нас оружие. "Это - пожалуйста", отвечала я и с готовностью, даже с радостью отдала все оружие, что было в доме: от дорогих бельгийских охотничьих ружей до русских автоматов, все патроны, шомпола и, конечно же, гранаты. Я просто поразилась, когда двое солдат вынесли патроны и гранаты; я выбрасывала их в корзину для дров, она заполнилась наполовину. Гранаты я особенно ненавидела. Однажды, когда у нас еще были жандармы, Марци вбежал в комнату, скинул рубашку и сказал: "Не сердитесь, но мне надо раздеться; выньте мне побыстрее из спины осколки". Я вытащила из его спины семнадцать деревянных щепок. Одного жандарма ранило в лицо, его перевязали товарищи. Ранило и еще кого-то из наших (уже не помню, кто это был) в голову. Во время этой операции руки у меня дрожали, так что мне помогал дядя Енё. Они говорили, что Янош не пострадал; но я не могла этому поверить: тогда почему его нет?

А произошло следующее: они заинтересовались, как устроена советская ручная граната - тогда они только что захватили такие у партизан, - и разобрали ее, а взрыватель загорелся. От взрыва раскололась столешница. Они тут же бросились на пол лицом вниз. Так щепки и попали Марци в спину. На столе лежали еще три неразобранные гранаты; если бы они тоже взорвались, никто из тех, кто был в комнате, не остался бы в живых.

Словом, я была рада, что сдала оружие. Немцы быстро погрузили его в машину. Один из офицеров протянул мне руку. Когда я взяла ее, он резко схватил меня за руку и втолкнул в машину. Я стала яростно отбиваться, вырвалась, выпрыгнула из тронувшейся машины. Конечно, я упала на землю, но тут же вскочила и погрозила им кулаком.

Эта сцена до сих пор меня забавляет. Кому я могла угрожать в машине с солдатами, набитой оружием?

Впрочем, немцы могли бы забрать нас с собой насильно, если бы захотели. Но почему же они хотели, чтобы мы поехали с ними? Почему втащили меня в машину? Над этим я часто ломаю голову. Если они хотели разграбить дом, они могли это сделать и так. В случае сопротивления они могли перестрелять нас из сданного мной советского автомата, а потом свалить все на партизан разве что их вообще кто-нибудь стал об этом спрашивать! Может, им действительно было жаль нас, и они хотели нас спасти?

Наконец вернулись мужчины. Какая радость, какое счастье! "Ах, эти немецкие свиньи!.." Как, я сдала оружие?! Они так разозлились, что чуть не разорвали меня. Что нам делать без оружия? Что с нами теперь будет? (Я была рада, что мы избавились от оружия, но помалкивала.) Между тем у одного из французов в кармане остался маленький пистолет. Тогда мы еще об этом не знали. Он ничего не говорил.

А я наряжала рождественскую елку. Только мы зажгли свечи, как в дверь постучали венгерские солдаты-дезертиры. Мы впустили всех. Такой у Яноша был принцип (и у меня тоже). Разве можно оставлять человека на улице, в зимнюю стужу, без помощи? Мы наскоро переодели их в штатское. Солдатскую форму забросали навозом.

Я раздала всем рождественские подарки, шоколад, сигареты, карандаши, каждому достался праздничный ужин и вино. Бедняги, они благодарили нас со слезами на глазах.

Такой у нас был сочельник. Растроганные, мы праздновали Рождество Христово, ожидали Спасителя. А вокруг - заснеженный лес и шестнадцать собак... Они получили по куску колбасы из оленины. Конечно, пили мы и вино. Все обняли нас, расцеловали, и мы вернулись в свою комнату. Мами укрыла меня одеялом и снова поцеловала. Янош не промолвил ни слова. После того, как погасили свет, я ждала, прислушивалась. Напрасно! Он не пришел, не позвал меня. Я забралась к нему под одеяло. "Иди к себе, - сказал он, - Мами услышит". Меня вдруг забила такая дрожь, словно начался озноб. Я сжала зубы, но не смогла ее унять. Не говоря ни слова, я легла обратно на свой матрас. Заснуть я долго не могла. На следующее утро проснулась с тяжелым сердцем. Первый день Рождества! Для меня это всегда был радостный семейный праздник. Свет, сияние, смех. (У меня было много братьев, сестер.) Я с трудом держала себя в руках. Завтракали мы в полном молчании.

То утро глубоко врезалось мне в память. На мне был длинный, до полу, красный блестящий пеньюар - по случаю праздника. Намазывая хлеб медом, я выглянула на улицу, в снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Во дворе я разглядела две занесенные снегом фигуры - верхом, в маскировочных халатах с капюшонами, словно видение!

Они выглядели совсем не так, как венгерские или немецкие солдаты. Может, из-за облепленных снегом капюшонов и красных звезд на меховых шапках, видневшихся из-под них; но и лица у них были другие. "Русские!" воскликнула я, вскочив, и показала в окно. Из соседней комнаты вбежали Фёрштнер и двое французов.

В следующую секунду дверь была выбита сапогами, и в проеме, весь в снегу, появился солдат с автоматом наперевес. Ствол он по очереди наводил на каждого из нас, без единого звука. Каждый раз я смотрела не на дуло автомата, а на того, в кого он целился. Все менялись в лице, у кого-то глаза широко раскрывались, у кого-то сощуривались... но не только это. Было и другое. (Мне потом часто приходилось наблюдать эту игру страха на лицах.)

На секунду настала изумленная тишина. Потом нас о чем-то спросили по-русски. Мы не понимали.

Фёрштнер принялся объяснять, испуганно, но на чистейшем немецком языке, что мы - дипломатический корпус и так далее. Он сильно побледнел. Я испугалась: идиот, кому же он тут по-немецки толкует? И перебила его. "Венгерски", - сказала я, показывая на нас. "Евреи", - показав на Фёрштнера. "Руски сольдат добре. Немецки не добре". Услышав это, они немного смягчились.

Нас согнали в угол. Спрашивали, есть ли оружие? "Нет". Вбежали несколько солдат, начали обыск. В считанные секунды они перевернули дом вверх дном, все перетрясли, разбросали, прочесали. Потом обыскали всех нас. В кармане у француза нашли пистолет. "Зачем он тебе? За это - расстрел". Теперь я увидела страх на лице у француза. Тот самый страх.

Их части с боями прошли всю Румынию, и они немного понимали по-румынски. Мы быстро об этом догадались, и я стала переводить. (Я сказала им, кто мы такие, но их это не интересовало.)

Еще не увели француза, а в дом уже втащили венгерского солдата, одного из тех, кого мы приютили. В кармане у него обнаружилось какое-то удостоверение. Не знаю, что это была за бумага, мне не дали на нее посмотреть. Переводить было не нужно, потому что этот рослый, бравый парень с добрым, типично венгерским лицом вдруг бегло заговорил по-русски. Но по его напряженному виду чувствовалось, что его обвиняют. Он мучился, маялся, но, видимо, оправдаться было нечем. Его увели. Из-за дома послышались три коротких, отрывистых хлопка. Янош кивнул мне, когда я вопросительно взглянула на него: сейчас - убили. Потом увели и француза (на следующий день он вернулся - бледный, разбитый).

Все произошло чрезвычайно быстро. После этого на нас никто больше не обращал внимания. На нас смотрели как на неодушевленные предметы. А мы натыкались на них на каждом шагу, ведь в каждую комнату набилось человек по тридцать - сорок. Невозможно было пошевелиться. Всем хотелось согреться. Не успели мы глазом моргнуть, как конюшня была переполнена, да и в саду, под деревьями, были привязаны лошади, покрытые шинелями, маскхалатами, одеялами. В том числе, конечно, и нашими, стегаными. Они брали все, что было в доме; им даже не приходило в голову, что это - чужое. Если мы сидели или стояли, они нас не трогали - если только им не нужно было именно это место. Тогда нас просто отталкивали в сторону с величайшим равнодушием и безразличием. Ночью мы сидели на корточках в углу или спали втроем на одном матрасе. Как ни странно, матраса нашего они сторонились. Если иногда и присаживались на краешек, то ложились на него редко.

Однажды вечером, еще в первые дни, Мина вошла и сказала: "Представляешь, они притащили тушу косули из нашей кладовки и всю разделали. Двое солдат провертывали мясо (у нас было две мясорубки), третий взял немного снега, протер им пол и прямо там, на полу, начал месить фарш. Он засучил рукава гимнастерки, руки у него до запястий - черные, а выше белые".

Мясо они готовили так: солили, приправляли чесноком и лавровым листом, потом поджаривали в жиру большие овальные котлеты. Естественно, вся эта уйма людей моментально уничтожила наше драгоценное замороженное мясо. Но они ели все, что попадалось под руку. Я не видела у них ни мешков с провизией, ни полевых кухонь. Казалось странным, что, в отличие от венгерских и немецких солдат, они не носили с собой ничего, кроме личного оружия. За голенищем у них были ножи. Заплечных мешков или сумок просто не имелось. Одеяла им были не нужны, потому что в своей ватной стеганой одежде и меховых тулупах они могли спать хоть прямо на снегу.

Тем же вечером офицеры{3} позвали меня к своему столу, хотели, чтобы я поела с ними. Положили на тарелку три здоровенные мясные галушки. Мами тоже угостили, но ей стало нехорошо, она вышла на улицу, и ее стошнило. После недолгих колебаний я съела половину. Другую предложила Яношу, но тот отказался. Мясо, надо сказать, было неплохое. После ужина я поспешила разыскать Мину и сказала ей, что ела те котлеты. Мы так смеялись, что солдаты подозрительно косились на нас: что с нами такое? Янош сердился. Собственно говоря, никогда, ни на секунду у меня не возникало мысли, что среди стольких мужчин кто-то может посмотреть на меня как на женщину, и я ходила среди них без опаски, непринужденно, невзирая на обстановку. Как и Мина, Марианна, Клари.