Андрей Десницкий - Андрей Десницкий Статьи о Библии

• Название: Андрей Десницкий Статьи о Библии
• Автор: Андрей Десницкий
• Жанр: Религия

---

А можно сказать то же самое несколько иначе: в Адаме и Еве Библия поэтически изобразила первобытное человечество на каких–то очень ранних стадиях его развития, когда люди решили жить своим умом и отвернулись от Единого Бога. Мы все причастны этому человечеству, сказавшему Богу твердое «нет», потому что и мы в своей жизни периодически делаем то же самое.

«Сильна как смерть, любовь»

Казалось бы, если смерть— следствие греха и печать греховности на всем человечестве, то она есть безусловное зло, которое можно только проклинать. Но самая жизнерадостная книга Библии, Песнь Песней, как будто даже воспевает ее (8:6): «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность». Поэты последующих веков (например, Я. Райнис) будут возражать: нет, любовь сильнее смерти, она ее побеждает, — но ведь библейский автор писал не о том, кто одерживает верх в поединке. Он просто сравнивал любовь с самым сильным, что только есть в этом мире после Бога, и не нашел ничего сильнее смерти.

Смерти, конечно, никто себе не желал и при возможности ее старался отвратить. Мы почти не находим в библейских книгах самоубийств. Для греко–римской античности, к примеру, способность человека покончить со своим бренным существованием была признаком мужества и духовной высоты. Совсем не то в Библии, там это поступок крайнего отчаяния: убивает себя раненный Саул, чтобы не попасть в плен к филистимлянам, которые надругаются над ним (1 Царств 31); убивает себя мудрец Ахитофел, чей совет был впервые отвергнут правителем (2 Царств 17). Об Иуде Искариоте, наверное, и так помнят все, кто знаком с Евангелием.

Но к своей и чужой смерти люди библейских времен относились, кажется, гораздо спокойнее, чем мы. Пророк Валаам, глядя на израильский народ, благословляет его и неожиданно говорит: «Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как их!» (Числа 23:10). Как же это можно желать себе смерти? Нет, он просто знает, что смерти не избежать, и молится о том, какой именно он желает себе смерти: как у праведников. То самое спокойное завершение благого пути, о котором, по–видимому, говорил и Екклезиаст. Кстати, Валааму не было даровано то, чего он просил: этот «пророк по найму», принявший в свое время заказ проклясть израильтян, был ими убит вместе с мадиамскими царями (Иисус Навин 13:22).

О смерти— и своей, и чужой— в библейские времена говорили достаточно просто, как о чем–то естественном и обыденном, от нее не прятались, как принято теперь, когда и надгробные речи звучат порой так, словно произошла какая–то немыслимая случайность, которой никто не мог ожидать. Но вот как начинается последняя речь царя Давида, обращенная к его сыну и наследнику Соломону: «Приблизилось время умереть Давиду, и завещал он сыну своему Соломону, говоря: вот, я отхожу в путь всей земли, ты же будь тверд и будь мужествен и храни завет Господа Бога твоего» (3 Царств 2:1–3). И Соломон не возражает, не говорит отцу, что тому еще жить да жить; он понимает, что в «путь всей земли» лучше уходить подготовленным, с ясным сознанием своей судьбы.

«Смерть, где твое жало?»

Но это, конечно, не значит, что люди смирились со смертью. Да это, наверное, и невозможно. И в пророческих книгах речь то и дело заходит о чудесном времени, когда…

Не будет там больше младенца,

который прожил бы всего несколько дней,

или того, кто состарился прежде времени,

кто умрет в сто лет, будет молод,

а до ста не доживет лишь тот, кто проклят.

Будут строить дома и жить в них,

сажать виноградники и есть их плоды;

а не так, чтобы один построил, а другой жил,

один посадил, а другой ел. (Исайя 65:20–22)

А может быть, случится нечто более удивительно— и смерти не станет совсем?

Он уничтожит покрывало,

что легло на все народы,

все племена накрыло:

Он навеки смерть уничтожит,

и сотрет слезу с каждой щеки (Исайя 25:7–8)

Впрочем, с пророчествами всё непросто (да и может ли быть с ними просто?). Даже те, кто редко бывает в православном храме, наверняка слышали хотя бы раз в жизни на Пасху вдохновенное «Огласительное слово» Св. Иоанна Златоуста, в котором святитель обращается не только к прихожанам— он обращается к самой смерти: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси». Это, конечно, цитата из Нового Завета (1 Коринфянам 15:54–55): «Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?». Но и Новый Завет здесь цитирует Ветхий, а именно, пророка Осию (13:14). Традиционный перевод этих строк таков:

От Шеола искуплю их, от смерти избавлю!

Где, смерть, твоя чума? Где, Шеол, твоя язва?

Так решил, и не передумаю.

Но если заглянуть в книгу Осии, окажется, что такое понимание плохо вписывается в контекст 13–й главы, которая говорит о наказании, а не об избавлении. И тогда можно понять эти строки как горькую иронию: Господь отказывает упорным грешникам в помиловании и призывает на них чуму и язву:

От Шеола искуплю ли их? От смерти избавлю ли?

Где, смерть, твоя чума? Где, Шеол, твоя язва?

Так решил, и не помилую.

Такое разнообразие интерпретаций, конечно, может шокировать современного читателя. Что же именно имел в виду пророк? Ведь не может быть, чтобы Господь в одной и той же короткой фразе одновременно яростно угрожал израильтянам и давал им самые смелые надежды! Не может… только если мы сами следуем строгим законам формальной логики, где угроза и обещание— два разных и совершенно несовместимых понятия. Но разными бывают люди, времена, обстоятельства, и что звучало угрозой для одних, легко может стать обещанием для других.

Пророки не только говорили— они еще и действовали. Илия во время голода приходит к бедной вдове, ждущей неминуемой смерти вместе со своим сыном, и просит— точнее, приказывает— отдать ему последнюю порцию хлеба. Вдова повинуется, и пища чудесным образом умножается. Но ребенок все равно погибает спустя некоторое время, уже не от голода, а от внезапной болезни. Вдова бросает в лицо пророку горький упрек: «Что тебе до нас, человек Божий? ты пришел ко мне напомнить грехи мои и умертвить сына моего». (3 Царств 17) Безо всякого высокого богословия эта женщина живо чувствовала связь между смертью и грехом, правда, понимала она ее слишком прямолинейно: за свои грехи она расплатилась смертью сына. Пока рядом с ней не было пророка, всё было каким–то обыденным, серым, но его приход высветил и белое, и черное в ее жизни— и теперь за черное ее ждет страшная расплата. Такое уравнение построить очень просто, и множество людей с той поры так и объясняют болезни и смерти… Но Илия не соглашается— он обращает упрек уже к Господу: «Господи Боже мой! неужели Ты и вдове, у которой я пребываю, сделаешь зло, умертвив сына ее?»

Позднее подобное чудо сотворит Елисей (4 Царств 4), и конечно, Христос (Лука 7:11–17). «Бог посетил народ Свой»— говорят евреи, когда видят воскрешение сына вдовы в ничем не примечательном городке. Вряд ли они так быстро признали Христа Богом, почему же они так говорили? И почему вообще Христос воскресил этого юношу? Понятно, что вдова, потерявшая сына, оставалась безо всяких средств к существованию, но ведь не один он умер тогда в Палестине, и ничего примечательного в этом городке и в этой семье, кажется, не было.

Где есть Бог, там нет смерти. Это как огонь и лёд: в одном и том же месте может быть только что–то одно из них, и если Христос встречается со смертью, смерть отступает.

То же самое мы видим в сцене воскрешения Лазаря (Иоанн 11). Удивительная уверенность Марфы и Марии, который повторяют друг за другом: «Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой»— как можно умирать в присутствии Господа, в самом деле? Но в этом чуде, предваряющем смерть и воскресение самого Христа, мы видим и другое. Мы видим его смирение перед смертью. Мы видим его таким слабым и смертным человеком, как, пожалуй, нигде в Евангелии; даже на Голгофе в Нем больше твердости и уверенности. А здесь, у могилы друга, Он по–человечески растерян: не знает, куда положили Лазаря, — Он скорбит до слёз и даже возмущается, да и как не возмутиться всесилием смерти?

Эти проявления человеческой слабости во Христе заставляли немало потрудиться экзегетов. Но общий смысл, видимо, прост: так раскрывается полнота Его человеческой природы, немощной и ограниченной, как у нас, и непричастной только греху. Природы, подвластной смерти. Но именно такой человек и говорит Лазарю: «Выйди!»— и тот выходит из могилы, из Шеола, из царства теней. И после этого становится предельно ясно: Христа уже не оставят в живых; слишком сильному противнику бросил Он вызов.

А дальше… Мы все знаем, что было дальше. Мы поем об этом каждую Пасху: «смертию смерть поправ». Как и в случае с Адамом и Евой грехопадение не означало немедленного умирания, так и здесь воскресение Христа не означало немедленного упразднения смерти. Но власть ее стала временной, относительной, конечной. «Царствует ад, но не вечнует над родом человеческим»— так поет об этом Церковь в Великую Субботу.