Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

• Название: Бар эскадрильи
• Автор: Франсуа Нурисье
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-275-00751-5

Произведения современного французского писателя Франсуа Нурисье (род. в 1927 г.), представленные в сборнике, посвящены взаимоотношениям людей.

Роман «Праздник отцов» написан в форме страстного монолога писателя Н., который за годы чисто формальных отношений с сыном потерял его любовь и доверие.

В центре повествования романа «Бар эскадрильи», впервые публикуемого на русском языке, — жизнь писателя Жоса Форнеро. Сможет ли он сохранить порядочность в обществе, где преобладают понятия престижа и власти?

---

ЖОС ФОРНЕРО

Мои дневные обязанности — это словно ветер за дверью. Они врываются, едва ее приоткрываешь. Спешу ее приоткрыть. Спешу забыть маленький прокуренный автомобиль, спешу забыть резкий, лукавый голос Элизабет, какие-то липкие воспоминания, которыми она прикрывает свою печаль. Она и Жерлье? Я раньше ничего об этом не знал, и эта неожиданная цифра в общем, внушительном, как говорят, счете вызывает у меня только одно желание — отвернуться.

Я шел быстро, чтобы успеть зайти к себе в бюро перед тем, как присоединиться к Блезу в «Баваруа». Но уже половина первого. Из-за поднятого капота моей машины, посреди двора на улице Жакоб, возникает Жанно с испачканными смазкой руками и в голубом халате продавца, проскальзывает за руль, заставляет глупо урчать мотор. Я направляюсь к «частной лестнице», которая приводит меня прямо в коридор Алькова (опять этот затхлый запах сырости, который, похоже, после последнего ремонта еще больше усилился), и попадаю к себе. Луветта не стала меня ждать: на ее письменном столе царит полный порядок: машинка зачехлена, аккуратно уложены карандаши, а на моем столе лежит список утренних звонков, всего около дюжины — все же были в Плесси — Бокаже. У меня поднимается настроение. Я закрываю за собой дверь, радуясь возникающему у меня здесь чувству безопасности. Это единственное на свете место, где я никогда не испытывал ощущения скуки. На этих двадцати квадратных метрах мне случалось переживать состояние тревоги, нетерпения, сомнения, но никогда мне не было здесь скучно. Я устроил кабинет в этой комнате в 1957 году, всего, как мне тогда казалось, на один месяц (на время, необходимое, чтобы закончить ремонтные работы) и больше отсюда никуда не перемещался. Эта комната, ее альков кокотки, ее панели, отягощенные чрезмерными украшениями, вот уже четверть века составляют часть меня как общественного персонажа: я уже достаточно взрослый мальчик, чтобы не нарушать привычек фотографов и репортеров. Я только отказался от мысли поставить диван: он легко стал бы объектом всяких гривуазных шуток. Жаль, конечно, поскольку я люблю читать лежа. Правда, в «рабочее время» я читаю самое большее десять минут в год. Я читаю в машине, читаю по ночам, по воскресеньям, я читаю во время летнего отпуска, читаю за городом, в самолете, на пароходе — читаю везде и всегда, но только не за столом.

Рабочие комнаты пусты, и единственные шумы, кроме хлопанья дверцей машины Жанно, — это звон тарелок и приглушенный гул, доносящийся из столовой. Я сажусь, закрываю глаза. Смутная тревога. Я подношу к ноздрям рукав своего пальто. Тягучий и сладковатый запах смерти прилип ко мне. Говорят: цветы… Но цветочные магазины не пахнут трупом. Сегодня утром одна из дочерей Антуана, когда начали приходить первые друзья, спросила: «Кто-нибудь выключил отопление?..» Она пошла и открыла окно комнаты, где было выставлено тело. Запах остался у меня на руках, на одежде и, наверное, в волосах. К счастью, Жозе-Кло не входила в дом. Под каким-то предлогом Мюллер задержал ее в саду. Я не подумал ополоснуть лицо водой, а если и подумал, то какой-то стыд запретил мне это сделать. Когда я навещал свою мать в конце ее жизни, я носил на себе, в себе в течение многих часов после посещения больницы такой же стойкий и сладковатый запах мочи, накапливавшейся, как это можно было видеть, под каждой кроватью в раздутом пластиковом мешочке на другом конце зонда.

Надо, чтобы во мне восстановилась тишина.

Звонок Руперту: он простит мне мое опоздание к Блезу. Так, пустяки, мне нужно несколько минут, чтобы сосредоточиться, после чего я поднимусь на поверхность, готовый вечно слушать признания и поддерживать иллюзии. «Они выкачивают из вас воздух», — говорит мне Ив. Они сожрут и его тоже. Едва он завоюет их доверие, как они начнут на нем паразитировать, как паразитируют сейчас на мне. А ведь им кажется, что это я живу за их счет, эксплуатируя и продавая состояния их души, пользуясь их хромотой и подставляя им костыли, чтобы потешить свое мелкое тщеславие. Смешные жалобы, смешные сравнения. Вот уже без малого тридцать лет, как я играю роль некоего гибрида повивальной бабки с негоциантом, и ведь что странно, люблю ее, эту роль. Повивальная бабка: я не оплодотворял мать, не вынашивал ребенка. Негоциант — ну как можно сравнивать с великими творцами малооплачиваемого поденщика, корректора, ремесленника, каковым я являюсь?

Блез меня ждет.

Он знает, откуда я только что вернулся, и не обидится за мое опоздание. Возможно, он как раз сейчас перечитывает, за бутылкой кагора, которую Руперт поставил перед ним, маленькие листочки, на которых он помечает перед нашими свиданиями, что ему нужно не забыть мне сказать. Случается, что он забывает их на моем столе и после его ухода я читаю в них: 1. Настоящий роман, без преувеличения. 2. Тяжелая личная жизнь (быстро). 3. Деньги. 4. Здоровье.

Я далек от желанья посмеяться. «Без преувеличения», «деньги», «тяжелая личная жизнь»… Многие ли из моих авторов могли бы поклясться, что шли ко мне, с листочками или без них, не прокручивая эти слова в голове? Причем меня особенно трогает это «не стыдясь». И «быстро» (Я сохранил этот листок.) Как только им приходит прекрасная, блистательная, яркая, сочная идея, они становятся щепетильными, они ее смакуют, как гурманы. Но ведь никто не поднимает кружева вместо парусов на крупных фрегатах, на которых рано или поздно все они мечтают поплавать. Кроме того, добродетельных шлюх не бывает. Но сказать им это…

Бедный Блез, пора к нему идти.

Зажигается красный сигнал прямой линии. Я возвращаюсь, снимаю трубку. Четкий и приглушенный голос Клод. Все вокруг должны соблюдать тишину, когда Клод говорит со мной по телефону; этот мой жест, которым я прекращаю все разговоры, знаком всем.

— Прости меня, — говорит она, — это уж слишком: быть грустной, хотя не я, а именно ты вернулся с похорон. Это… как в «Спешащем человеке» у Морана, когда герой не осмеливается заняться любовью со своей женой в вечер свадьбы?

— Он говорит, что это было бы «по луи-филипповски».

— Вот-вот, именно так. В шестнадцать лет это будило мое воображение… Потрясающе, да? И потом я была не очень хорошей твоей сообщницей сегодня утром. Я должна была бы тебя туда сопровождать. И сесть за руль. Ты так плохо водишь машину, Жос! А разве Блез не ждет тебя? Кто тебя привез? И кто увез?

— Гевенеш туда, а малышка Вокро обратно.

— Главное, возьми Жанно! И постарайся вернуться пораньше. Знаешь, Жос, не надо сердиться на меня, но эти дни я буду противной, я тебя предупреждаю. Заранее прошу прощения. Небольшие неприятности со здоровьем, я тебе все расскажу вечером. Ничего трагичного. Своего рода… износ. У меня все утро этим была занята голова (вчера я видела Лepya) и это меня расслабило. Я сослалась на грипп. Нет, пожалуйста, не задавай мне никаких вопросов.

Не помню, с какими словами мы расстались. Кстати, Клод и я, мы никогда не прерываем эти диалоги незрячих. Просто она часто оставляет разговор неоконченным, поскольку не любит ни прощаться, ни подводить итоги. Я похолодел. Когда мне страшно, я становлюсь кратким, меня считают «сердитым» и тогда начинаются недоразумения.

Сколькими такими звонками мы обменялись на протяжении этих лет! Первое время Клод называла их «фиалками на два су». Мы оба всегда терпеть не могли резких слов и затянувшегося молчания. Бывало, расставались с ледяной сдержанностью, а уже через час звонил телефон. Мы мирились. А когда миновало время раздоров, это стало способом уточнения принятого решения, способом расчистки пути друг к другу. Каждому человеку необходимо побыть одному, чтобы яснее все увидеть, а потом поговорить с другим для закрепления позиции.

Полупризнание Клод меня не потрясло: я его ожидал. Как жду уже многие годы спокойную, точную фразу любого из врачей, после которой — этот холод во мне, который проделает дыру… — жизнь (для Клод? для меня?) уже никогда не будет прежней. Фразу, после которой наша жизнь начнет заканчиваться. Интуиция не подсказывает мне, что этот момент уже наступил. «Ничего трагического», — сказала она. И она и я, мы оба знаем, что значит это слово и что оно отодвигает в сторону. Так что же? Мы оба нейтрализовали столько неприятностей, пережили столько острых мгновений, что я уже стал считать нас неуязвимыми.

Я подъезжаю к улице Божоле — затылок Жанно сурово осуждает мое опоздание — с неясной решительностью, которая направлена на еще неизвестного мне врага, присутствие которого я, однако, ощущаю очень четко. Чего хочет от меня Блез?

БРЮТИЖЕ

Цыпочка, ты еще не знаешь самого потрясающего! Боржет в конце концов подписал договор с Великими Гуманистами из «Евробука» и вместо того, чтобы скрыть сбой позор, пошел хвастаться своим умелым ходом перед Форнеро. Воспользовавшись моим отсутствием, разумеется! Едва я очутился во Флоренции из-за книжной ярмарки (но еще и из-за длинных ресниц сам знаешь кого), как наш Блез почти вытащил Форнеро с похорон бедного Гандюмаса и забил ему голову миллионами, которые он надеется извлечь из своей проделки. Много миллионов, как мне сказали, и ловкая проделка. И вот «редкий поэт» баронессы Клопфенштейн в мгновение ока превращается в телевизионную призершу. А эти-то, в «Евробуке»! Они прекрасно поняли, что я отвечаю на жалобные вопросы Форнеро: что этот Боржет — проныра. Помнишь ту брюзгу в баре? «Я уже давно вам это твержу…» Они вздохнут наконец свежим воздухом, только когда выплюнут этого Блеза-вонючку с его семнадцатью страницами собрания сочинений, которые киснут в его памяти вот уже пятнадцать лет.