Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А

• Название: Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А
• Автор: Айн Рэнд
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-9614-0404-8

Айн Рэнд (1905–1982) — наша бывшая соотечественница, ставшая крупнейшей американской писательницей. Автор четырех романов-бестселлеров и многочисленных статей. Создатель философской концепции, в основе которой лежит принцип свободы воли, главенство рациональности и «нравственность разумного эгоизма».

Третья часть романа «Атлант расправил плечи» развенчивает заблуждения мечтательных борцов за равенство и братство. Государственные чиновники, лицемерно призывающие граждан к самопожертвованию, но ограничивающие свободу предпринимательства, приводят страну к экономическому краху. Сюжет сплетается из финансовых и политических интриг, и одновременно звучит гимн новой этике: капиталистическая система ценностей не только социально оправданна, но и нравственна. Герой нового мира, гениальный изобретатель Джон Голт, провозглашает принцип «нравственности разумного эгоизма» одной фразой: «Я никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу другого человека жить ради меня».

---

— Будет досадно, если случится что-то, подвергающее опасности Государственный научный институт. Будет очень досадно, если институт закроют или кого-то из нас вынудят уйти. Куда мы пойдем? Ученые в наше время излишняя роскошь. А таких людей или учреждений, которые могут позволить себе хотя бы самое необходимое, не говоря уж о роскоши, очень немного. Открытых дверей для нас не осталось. Нас не примут в исследовательские отделы промышленных концернов, таких, например, как «Риарден Стил». Кроме того, если наживем врагов, нас будут бояться все, кто захочет использовать наши таланты. Такой, как Риарден, стал бы за нас сражаться. А такой, как Оррен Бойль? Но это чисто теоретические размышления, потому что все частные научно-исследовательские организации закрыты по Директиве 10-289, изданной, чего вы, возможно, не понимаете, Уэсли Моучем. Может, вы подумываете об университетах? Они в том же положении. Они не могут позволить себе наживать врагов. Кто подаст голос за нас? Думаю, кто-нибудь вроде Хью Экстона встал бы на нашу защиту — но думать так значит быть повинным в анахронизме. Он человек иного века. Условия, сложившиеся в нашей социальной и экономической реальности, давно сделали его существование невозможным. И не думаю, что доктор Саймон Притчетт или поколение, воспитанное под его руководством, сможет или захочет защитить нас. Я никогда не верил в силу идеалистов. А вы? А сейчас не век непрактичного идеализма. Если кто-нибудь захочет выступить против политики правительства, как он добьется того, чтобы его услышали? Через этих джентльменов прессы, доктор Стэдлер? Разве в стране есть хоть одна независимая газета? Неконтролируемая радиостанция? Хоть какая-то частная собственность? Личное мнение? — Тон его голоса теперь был вполне ясен: это был тон убийцы. — Личное мнение — это роскошь, которую сейчас никто не может себе позволить.

Губы доктора Стэдлера нервно шевельнулись, так же нервно, как ноги тех коз:

— Вы разговариваете с Робертом Стэдлером.

— Я этого не забыл. Именно поэтому и говорю. «Роберт Стэдлер» — прославленное имя, и я не хотел бы, чтобы оно было уничтожено. Но что такое сейчас прославленное имя? В чьих глазах? — Он указал на трибуны: — В глазах таких людей, которых видите вокруг? Если они верят, что орудие убийства приведет к процветанию, разве не поверят, что Роберт Стэдлер — предатель и враг государства? Будете вы тогда полагаться на тот факт, что это неправда? Вы думаете о правде, доктор Стэдлер? Вопрос о ней не входит в социальные проблемы. Принципы не оказывают влияния на общественные дела. Разум не имеет власти над людьми. Логика бессильна. Мораль — лишнее. Не отвечайте мне сейчас, доктор Стэдлер. Ответьте через микрофон. Вы следующий оратор.

Поглядев на темную полоску фермы вдали, Стэдлер понял, что испытывает ужас, но не позволяет себе понять его природу. Он, способный изучать элементарные и субэлементарные частицы космического пространства, не позволял себе изучить свое чувство и понять, что оно состоит из трех частей: одной частью был ужас картины, стоявшей перед глазами, — надписи, вырезанной в его честь над дверью института: «Бесстрашному разуму, неизменной правде»; другой — обыкновенный, примитивный животный страх физического уничтожения, унизительный страх, который в цивилизованном мире своей юности он не собирался никогда испытать, и третьей был ужас сознания, что, предавая первое, человек оказывается в царстве второго.

Стэдлер пошел к платформе ораторов, шаг его был твердым, неторопливым, в руке он держал скомканную рукопись речи. Это походило на шествие то ли к пьедесталу, то ли к гильотине. Как в смертную минуту у человека проносится перед взором вся его жизнь, так он шагал к голосу диктора, зачитывающего всей стране перечень должностей и достижений Роберта Стэдлера. Легкая конвульсия пробежала по его лицу при словах «…бывший завкафедрой физики университета Патрика Генри». Он отчужденно подумал, что это все не он, а какой-то другой человек, которого он оставлял позади, что толпа сейчас увидит акт более жуткого уничтожения, чем разрушение фермы. Стэдлер поднялся на три ступеньки, когда молодой журналист бегом бросился к нему и снизу ухватился за перила, преградив ему путь.

— Доктор Стэдлер! — закричал он отчаянным шепотом. — Скажите им правду! Скажите, что не имеете никакого отношения к этому! Скажите, что это за адская машина и для какой цели ее хотят использовать! Скажите стране, какие люди пытаются править ею! Никто не сможет усомниться в ваших словах! Скажите всем правду! Спасите нас! Вы единственный, кто может!

Доктор Стэдлер посмотрел на него. Журналист был молод; движения его и голос обладали быстрой, резкой четкостью, присущей способным людям; сквозь плотные ряды пожилых, продажных, одержимых поисками благосклонности и протекции коллег он сумел пробиться в элиту политической журналистики как последняя, яркая искра таланта. Глаза его светились пылким, неустрашимым умом; такие глаза смотрели на доктора Стэдлера со скамей аудитории.

Он обратил внимание, что глаза парня были карими, с зеленым оттенком.

Доктор Стэдлер оглянулся и увидел, что Феррис спешит к нему, словно слуга или тюремщик.

— Я не позволю, чтобы меня оскорбляли вероломные юнцы с предательскими взглядами, — громко произнес Стэдлер.

Доктор Феррис повернулся к молодому журналисту и с искаженным гневом лицом резко потребовал:

— Покажите журналистское удостоверение и допуск к работе!

— Я горжусь, — стал читать доктор Роберт Стэдлер в микрофон, отвечая сосредоточенному молчанию всей страны, — что годы труда и служения науке принесли мне честь вложить в руки нашего замечательного лидера, мистера Томпсона, новое орудие с несметным потенциалом цивилизующего и освобождающего воздействия на человеческий разум…

Небо дышало жаром, словно доменная печь, а улицы Нью-Йорка походили на трубы, несущие не воздух, а расплавленную пыль. Дагни стояла на углу, где вышла из аэропортовского автобуса, глядя на город в безмолвном изумлении. Здания казались доведенными до убожества неделями летней жары, а люди — столетиями страданий. Она смотрела на них, подавленная чудовищным чувством нереальности.

Оно было единственным ее чувством с раннего утра. С той минуты, когда она вошла по пустынному шоссе в незнакомый город и, остановив первого встречного, спросила, где находится.

— В Уотсонвилле, — ответил тот.

— А какой это штат?

Мужчина поглядел на нее, ответил: «Небраска» — и поспешил прочь. Дагни невесело улыбнулась, понимая, что он недоумевает, откуда она взялась, и что никакое объяснение, способное прийти ему на ум, не было бы таким фантастичным, как правда. Однако фантастичным ей казался Уотсонвилл, когда она шла по его улицам к железнодорожной станции. Дагни утратила привычку видеть в отчаянии обычную и доминирующую сторону человеческой жизни, до того обычную, что оно не привлекало внимания. И вид его поражал Дагни во всей своей бессмысленной пустоте. Она видела на лицах людей печать страданий и страха, видела нежелание признать и то, и другое; казалось, люди всеми силами притворяются, разыгрывают некий ритуал отстранения от действительности, оставляют мир непознанным, а свои жизни пустыми в ужасе перед чем-то запретным. Она видела это так ясно, что ей хотелось подойти к незнакомцам, встряхнуть их, рассмеяться им в лица, крикнуть: «Да придите же вы в себя!»

«Нет никаких разумных причин людям быть такими несчастными, — подумала она, — никаких совершенно…» И вспомнила, что люди изгнали разум из своего существования.

Дагни села на таггертовский поезд, чтобы доехать до ближайшего аэродрома; и никому не представилась: это казалось ненужным. Сидела у окна купе, будто иностранка, которой нужно выучить непонятный язык окружающих. Подняла брошенную газету; ей кое-как удалось осмыслить, что там написано, но не почему такое приходится писать: все это казалось по-детски нелепым.

Она в изумлении уставилась на краткое сообщение из Нью-Йорка, красноречиво гласившее, что мистер Джеймс Таггерт доводит до всеобщего сведения, что его сестра погибла в авиакатастрофе, и все непатриотичные слухи, будто это не так, не заслуживают внимания. Не сразу вспомнила Директиву 10-289 и поняла, что Джима беспокоит подозрение, будто она скрылась, как дезертир.

Текст заметки наводил на мысль, что ее исчезновение представляло собой важную общественную проблему, не утратившую значения до сих пор. Были и другие указания на это: упоминание о трагической гибели мисс Таггерт в материале о растущем количестве авиакатастроф и на последней странице предложение вознаграждения в сто тысяч долларов тому, кто найдет обломки ее самолета, подписанное Генри Риарденом.

Последнее взволновало ее, все остальное казалось бессмысленным.