Иван Щеголихин - Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)

• Название: Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)
• Автор: Иван Щеголихин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1985

Автор книги Иван Щеголихин по образованию врач. Печатается с 1954 года. Им опубликованы романы, повести, рассказы как на современную, так и на историческую тему. В серии «Пламенные революционеры» вышла его книга «Слишком доброе сердце» о поэте М. Л. Михайлове. Отличительная особенность произведений И. Щеголихина — динамичный сюжет, напряженность и драматизм повествования, острота постановки морально-этических проблем.

Книга рассказывает о судьбе Владимира Михайловича Загорского, видного деятеля партии большевиков, о его сложном пути революционера — от нижегородского юного бунтаря до убежденного большевика, секретаря Московского комитета РКП (б) в самом трудном для молодой Советской республики 1919 году.

Огромное влияние на духовный облик Загорского оказали описываемые в повести встречи с В. И. Лениным и работа под его руководством. Читатель увидит на страницах книги и таких выдающихся революционеров, как Я. М. Свердлов и Ф. Э. Дзержинский.

Повесть выходит вторым изданием.

---

— Параграф первый — сущая чепуха. У Ленина генеральские замашки.

— А у Мартова обывательские нежности вместо революционного долга.

— Мартов энциклопедист! Он в уме перемножит пятизначные цифры быстрей, чем другой на бумаге.

— Пускай идет в цирк! Ха-ха!

— А что говорит Плеханов?

— Плеханов говорит: и корова ревет, и медведь ревет, и сам черт не разберет, кто кого дерет. Все это дрязги кружковой жизни.

— Потому Ленин и стоит за такую формулировку параграфа первого, которая бы из кружков сделала партию.

— Ленин централист!

— Плеханов вызвал Мартова па дуэль.

— Мартов поэт! Он написал «Туруханскую». — И тенорок заводят: — «Там, в России, люди очень пылки, там к лицу геройский наш наряд, но со многих годы долгой ссылки живо позолоту соскоблят. И глядишь, плетется доблестный герой в виде мокрой курицы домой…»

Вот именно, молодец Мартов. Все подхватывают и поют. Знать революционный фольклор — дело чести каждою.

Песня стихает, страсти гаснут, но не надолго, и снова:

— Мартов великий теоретик.

— Ленин — Робеспьер. Остряки так и называют его.

— Плеханов умница, говорит: не могу стрелять но своим.

— Господа марксята! Если революция пролетариата неотвратима, то призывать к ее содействию так же нелепо, как создавать партию содействия лунным затмениям. Так сказал Штаммлер в своей последней книжке.

— Что ему книжка последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет.

Осведомленность, зубастость, остроумие, бенгальские огни полемики становились для Владимира привычными. И все-таки удивляло: почему за меньшевиков большинство, а за большевиков — наоборот?

— Потому что беки по одному частному вопросу на съезде оказались в большинстве и за это ухватились.

Вполне возможно.

— Потому что большевиков здесь уже нет, все в России, на местах, делом заняты, а не болтовней.

Что ж, и такое не исключается.

Вначале он слушал их во все уши, речистые собрались, артисты, любо-дорого посмотреть, как они перенимают друг у друга жесты, позы, выраженьица, гремят цитатами из Герцля и Герцена, Бакунина и Некрасова, даже знают, что Зубатов за чаем сказал. Но все больше стало возникать ощущение, что он тут вроде как зритель, сторонний человек, они для него словно за стеклом, что ли, или как в синематографе Шарля Лемона — посмотреть и идти дальше по своим делам.

Но куда дальше? И по каким делам?

Он думал прежде: достаточно вырваться в Европу, как он окажется в монолитном строю единомышленников.

Куда там. Он никак не мог влиться в эту пеструю среду, она словно расступалась, и он оказывался в одиночестве со своими сомнениями. Никто ничего не искал, все ужо что-то вполне определенное нашли, и теперь каждый отстаивал свою истину до хрипоты, желая уничтожить в споре того, кто еще ничего не выбрал или выбрал не то.

Ему же не хотелось спорить — почему? Нечего отстаивать?

Но ведь он не с лупы свалился в эту среду, он из ссылки бежал, он в тюрьме сидел, под знаменем шел «Долом самодержавие!» и защищал его от жандармов. Так что не в стороне он, а в бороне. Но им нет до этого дела, каждый стремится утвердить свое. Долой-то долой, слава богу, что хоть это бесспорно, но у каждого свое «долой», каждому надо провести в жизнь именно свою тактику, да поскорее бы, лучше немедля, не то другие свергнут ненароком помазанника божия, тогда уже поздно будет проявлять себя, утверждаться и самовозгораться.

А самовозгорание напоминало ему несчастного Германа Ливена…

В Нижнем все, как будто бы, было ясно. Или просто он моложе был и не задумывался, что к чему, да и некогда было задумываться. Нельзя сказать, что все там дули в одну дуду, споров хватало, как-никак, народ собрался грамотный — студенты из Москвы, Петербурга, Казани и даже из Томска (нашли куда ссылать сибиряков — в Нижний, важнейший промышленный город, где из всех губерний самая высокая концентрация рабочих).

Были споры, но и дело было, и мыслей о выборе как-то не появлялось. Там он рос вместе со всеми, здесь вдруг почувствовал, что расти ему некуда, слишком велик выбор и нет ясности — куда же, в какую сторону?

А может быть, он уже вырос, уже заявил о себе и теперь ждет, когда его самого выберут обстоятельства, позовут, вовлекут?

Он жаждет программы, четкой, ясной, недвусмысленной — что делать?

Делать, господа, а не буесловить.

Все-таки поразительно, как они ловко, пылко, страстно раздергивают одну задачу, каждый готов знамя поднять, не щадя живота своего, только не мешайте ему. Всё больше возникало ощущение, что они это знамя единое — «Долой самодержавие» — раздербанят в клочья, каждый таща к себе, желая поднять собственноручно, имея на то право, только не мешайте ему! Так думает одни, но так же думает и другой, и он не только словом, он зубами тебя порвет, если не позволишь ему утвердить себя.

Вожди массы — это хорошо, но когда масса вождей…

Временами ему казалось, все они на какой-то сцепе, только нет зрителей, одни актеры, и он посреди них — статист, учится никак не научится произнести свой минимум, выговорить «кушать подано».

Однако где же зрители, кому все это предназначается? Неужто это и есть арена истории? Арена, сцена, а в сумраке зала, в туманных российских далях — парод. Слушает и ждет, чем же их лицедейство кончится, с усмешкой смотрит и с любопытством праздным, будто схватились между собой дьячки и дерутся в кровь, и все у них не по-людски — и одежда, и волосы косичками, и замах по тот, и матерки пресные, но подбадривает народ: «Давай-давай!» — пусть-ка они себя проявят и пас потешат, а мы посмотрим, мы что, мы народ, нам лишь бы хлеба и зрелищ…

Рослый белокурый красавец в серой тройке, устав от абстракций, развивает мечту конкретную:

— Окончу университет, женюсь на Гретхен — и прощай, немытая Россия, страна рабов… «Этого нельзя избежать, но можно презирать», говорил Сенека.

— Он имел в виду Гретхен.

Впрочем, мог бы и Владимир плюнуть на Россию, зачем она ему? В Нижний дороги нет, да и по другим городам и весям циркуляр разослан о его повсеместном розыске, вернись — упекут в Якутку, а здесь активно действует партия немецких социал-демократов, у них своя пресса, читай, учись и впрягайся в дело подготовки и проведения мировой революции. Она-то и вовлечет Россию, как некую часть мира, и все будет ладно и складно.

Так-то оно так, социал-демократия действует, но революцией здесь почему-то не пахнет. Как будто немцы уже добились если не всего, то во всяком случае многого и закрепляют достигнутое. Но их завоевания, да простит его немецкая социал-демократия, Владимира почему-то мало касаются.

Только Россия ему нужна! Именно там он давал клятву на всю жизнь вместе с Яковом: служить народу, все силы отдавать борьбе за его лучшую долю; страдать вместо с пародом и для народа за его судьбу и счастье.

Но разве не все равно, где начинать революцию, если ты знаешь — всюду растет пролетариат, могильщик капитализма, и всюду звучит призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Почему бы ему не работать по соединению? Все нации равны, а перед лицом грядущей революции тем более.

Так-то оно так, но… куда денешь любовь к родине? Наверное, каждый жаждет прежде всего счастья своей любимой, а потом уже вообще всем…

Но лучше об этом помолчать, можно сильно себя скомпрометировать, прослыть шовинистом. Хотя ярый немец Ницше сам утверждал: Россия — единственная страна, которая имеет будущее.

А что говорит Маркс? «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Бродил-бродил и забрел наконец в Россию.

В России труднее, народ закрепощен крепче и нуждается в твоей помощи больше, чем германский рабочий. Здесь — легче, там — труднее. Выбирая себе легкий путь, ты поступаешь неблагородно.

Российскому народу тяжелее, чем всем пародам Европы. Представь: политэмигранты — борцы за свободу в Германии, Англии, Франции ринулись бы в Россию спасаться от своих правительств. Смешно подумать!

Не забывай, Россия еще и жандарм Европы.

А ты ее любишь… И чувствуешь себя здесь — на чужбине.

Здесь компромиссы и эволюция, там непримиримость и революция — таков характер нации. Неправда, что Россия сонное царство, спит вековечным сном, нет. Россия давно не спит, с тех пор, как рванулась из-под татар. Не могут сонные дать Разина и Пугачева, декабристов, Бакулина, народовольцев. Вешала бояр, жгла усадьбы, стреляла по царям, бросала бомбы — и казнила мятежных, рубила головы на плахе, гноила в тюрьмах, заселяла каторжную Сибирь. Слишком много крови и муки для сонных тетерь, жажды жизни, движения и борьбы. Покажи прокламацию — и с обеих сторон забурлит, заклокочет в самодержавие и народ. Безграмотная, дикая, лапотная Россия, но первый перевод «Капитала» — русский, чтобы нести его по стране на своем языке. Кровь и дрёма несовместимы.