Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

• Название: Жозефина
• Автор: Имбер Де Сент-Аман
• Жанр: Биографии и Мемуары

…Конец XVIII века. Наполеону двадцать шесть лет.

Он стремительно движется вперед, к завоеванию Европы и к французскому трону, захватывая территорию за территорией. Он одерживает невероятные победы, а на устах его имя единственной — Жозефина. Честолюбие, слава, богатство — это лишь одна сторона его жизни. Другая — любовь.

Эта книга о начале отношений Наполеона и Жозефины, о бурной страсти, не знающей логики и доводов разума, — страсти человеческой на фоне потрясений нации, охваченной революцией. Это рассказ о женщине, без труда покорившей сердце великого полководца, о котором мечтали тысячи женщин.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

Три часа утра. Бонапарт садится в коляску и возвращается из Сен-Клу в Париж, жители которого осветили свои дома, чтобы приветствовать его незаконную победу.

Глава XXX ЭПИЛОГ

Между тремя и четырьмя часами утра Бонапарт возвращается из Сен-Клу в Париж. Вместе с ним в коляске его брат Люсьен, Сийес и генерал Гарданн. Всю дорогу генерал молчалив, задумчив и мечтателен. Буря эмоций сменилась физической и моральной усталостью. Может быть, воображение этого великого актера истории обуревает предчувствие будущего, осознание будущих ролей? Сколько мыслей о капризах фортуны должно приходить ему на ум! Побежденный, он был бы вне закона. Раз стал победителем — нет больше никакого закона, кроме его воли. Потерпевший поражение, он лишь отступник, ренегат, достойный презрения, его лавры рассыпались бы в прах, его заклеймили бы позором и облили грязью. Но как победитель, он ступит на Капитолий, клянясь, что он — спаситель отечества. Потерпевший поражение, он лишь несущий смерть корсиканец. Победитель — это избранный человек, гений-хранитель, вместо поношений и ругательств — гимн славословия и благодарности. Старые партии разоружаются, юные роялисты с воодушевлением спешат встать в ряды под трехцветное знамя. Армия и народ сотрясают воздух бурными приветствиями, священники поют гимны. На форуме, в полях, в храмах, во дворцах, в лачугах — повсюду одинаковое выражение радости.

Однако авторы этого государственного переворота хорошо знают, что овации, которыми их встречают, — это лишь результат успеха, а успех зависит от самых мельчайших случайностей. Победите — и вы герой; потерпите поражение — и вы предатель. Какая насмешка — человеческая справедливость, и сколь шатки и неопределенны приговоры самой истории! Потомки, как всеобщие выборы, без конца пересматривают свое мнение. Правильность в таком-то году, ошибка в таком-то. Голос народа — не глас Божий.

Вот Бонапарт возвращается в свой дом на улице Победы, в тот дом, который всегда приносил ему счастье, он возвращается в дом, где он женился, откуда отправился в Италию и в Египет и куда вернулся все еще победителем, где еще позавчера он подготавливал успех государственного переворота, «предтечу» его верховной власти. Он нежно обнимает Жозефину и пересказывает ей во всех деталях перипетии дня. Он вскользь упоминает об опасностях, с которыми он столкнулся в оранжерее, и сам шутит над своим страхом, который он испытывал, когда нужно было говорить, а не действовать. Затем он отдыхает несколько часов, а утром он просыпается властителем Парижа и Франции.

Судьба вынесла решение. Кто смог бы сопротивляться человеку, которому сопутствует «бог судьбы и войны»? Послушаем одного писателя-демократа, который говорит о пассивном одобрении народа: «Я думаю, это было самым сильным страданием для последних поборников свободы во Франции. После такого страдания любое другое страдание — игрушка. Они полагали, что за ними идет народ, что они завладели его душой. В течение нескольких дней они ходили по городу, оглядывая перекрестки площади. Где же были великолепные ораторы с трибун прошлых ассамблей? Где леса пик, столько раз поднимавшихся, где клятвы, повторявшиеся четырнадцатью армиями, где эта гордая нация, которую так часто приводила в исступление и ярость одна лишь тень властителя? Где была гордость? Где была римская неприязнь? Как в такой короткий срок могли так низко пасть великие сердца? Никакого ответа. Совет Пятисот находил лишь удивленные лица, вдруг подчиненные силой души, недоверчивые или безмолвные. Все развеялось в один момент. Они сами, кажется, преследуют лишь мечту».

Приближается пора, когда республиканская простота уступит место искусному и утонченному монархическому этикету, когда женщина, томившаяся когда-то при терроре в тюрьме, будет окружена роскошью и пышностью, как азиатская царица; когда Люсьен Бонапарт будет поздравлять себя, по его собственному выражению, «с тем, что не вошел в эту схватку принцев и принцесс, ведомую всеми ренегатами Республики». «Так как, кто знает, — добавляет он, — уж не пример ли такого количества ренегатства деморализовал меня политически и даже философски».

Чем больше углубляешься в историю, тем больше она удручает. Вызывают улыбку иллюзии народов — иллюзии свободы, иллюзии абсолютизма. Каждое правительство считает себя бессмертным, прежде чем пасть; ни одно не видит пропасти, разверзшейся под его ногами. Сравнивая результаты с усилиями, начинаешь оплакивать порочный круг, по которому движется человечество. Что сказал бы Бонапарт, что сказали бы его обожатели, его сеиды, если бы им сообщили, каков будет конец эпопеи? А республиканцы, такие гордые, такие убежденные раньше, что подумали бы они о своем внезапном изменении взглядов? Франция дорого заплатила за свои длительные периоды ренегатства. Сжигая то, что она обожала, и переходя к обожанию того, что она сожгла, она начала сомневаться в своих собственных триумфах и пришла к забвению самых блистательных легенд веков, к поочередному осмеянию монархии, империи, республики и к освобождению себя от собственных идей, убеждений, принципов, как актриса расстается с поблекшими костюмами.

Все кончено. Жозефина меняет роль. Она больше не зовется гражданкой Бонапарт. Ее будут называть мадам, как женщин старого режима, прежде чем ее назовут императрицей и Величеством. Республика остается только в названии. Исчезают республиканские институты. Остается один человек. Бонапарт, первый консул — больше чем конституционный правитель, и мало королев имело столько влияния, как его жена. Однако республиканский период политической жизни обоих супругов был по-настоящему самым счастливым моментом их существования. До 18 брюмера Бонапарта могли воспринимать как солдата свободы, а его жену — как настоящую патриотку. В этот период она с редким умением служила интересам своего честолюбивого супруга. Не будь ее, достиг ли бы он таких удивительных высот? Не ей ли он обязан поддержкой Барраса и тем, что в двадцать шесть лет стал главнокомандующим итальянской армии; не была ли она так полезна ему в Милане и в Париже, не она ли завоевала сначала итальянское высшее общество, затем французское; не удалось ли ей во время его египетской экспедиции ослабить зависть Директории; не сумела ли она быть в дружбе как с роялистами, так и с республиканцами, а утром 18 брюмера покрыла цветами шпагу Бонапарта, а в душистой записке, адресованной Гойе, спрятала западню? Динамика неумолима; улыбка мадам Бонапарт сопутствует каждому деянию ее супруга.

После 18 брюмера Люсьен еще полон либеральных иллюзий, совсем как Дону, Грегуар, Карно и сам Лафайетт. Он пребывает в убеждении, что Республика никогда не трансформируется в монархию, и он искренне воображает, что он спас свободу. Позднее он напишет генералу Гувьону Сен-Сиру: «Не согласитесь ли, дорогой генерал, что этого воина, когда-то равного Вам, сегодняшнего Вашего императора, Вы знали как ревностного и искреннего республиканца? Нет, ответите Вы, он вводил нас в заблуждение своим обманчивым видом. А я утверждаю, что он сам заблуждался. Генерал Бонапарт долгое время был республиканцем, как Вы и я. Он служил Республике с известным Вам рвением, с таким, какое Вы, возможно, не осмелились бы употребить на подобном плацдарме и против этого населения. Гордый характер независимых городов, рождавшийся на наших глазах, заставлял его уважать человеческое достоинство; и только когда консульская магистратура была заменена пожизненным консульством, когда решились сформировать некоторое подобие двора в Тюильри и окружили мадам Бонапарт префектами и придворными дамами, только тогда можно было разглядеть изменение в сознании властелина, и он позволил себе обращаться с этим миром так, как, впрочем, весь этот мир того желал».

Возможно, Наполеон был Цезарем вопреки самому себе. Еще вечером 18 брюмера он надеялся добиться одобрения своих Советов и не делать ничего противозаконного. Кто знает? Возможно, не было бы никакого государственного переворота, если бы директоры согласились снизить для него возрастной ценз, коль ему было лишь тридцать лет, а по Конституции для директоров требовался сорокалетний возраст. От чего зависят судьбы республик и империй?

Изначально Бонапарт был республиканцем, а Жозефина — роялисткой. Они станут сторонниками императорского режима, став один императором, другая — императрицей. Но имперское великолепие не заставит его забыть республиканский период. Скромная форма победителя при Арколе ему, возможно, предпочтительней и милей великолепного одеяния при короновании, и не однажды под золотыми лепнинами императорских дворцов добрая Жозефина будет с грустью вспоминать скромный дом на улице Победы, который был святилищем их любви.

Средиземноморское солнце не заставило ее забыть первые лучи восхода. Как и сама Франция, она теряет в свободе столько же, сколько приобретает в величии. Ее почти независимая жизнь сменяется подчинением этикету, ограничениями, свойственными ее высокому положению. Она уже королева, правда, не по происхождению. Покинув свой маленький особняк на улице Победы, она размещается в Люксембургском дворце. Но резиденция Марии Медичи оказывается недостаточно просторной для первого консула и мадам Бонапарт. По прошествии нескольких дней они, король и королева Франции, переместятся в Тюильри. Люсьен, невольный пособник создания империи, будет сокрушаться о том (как он сам об этом говорил), «что Конституция консульской республики так легко была принесена в жертву тому, что можно было бы назвать присвоением монархической власти, что так варварски уничтожили в неудачнике Людовике XVI, лучше всего подходившем к монархии». По требованию супруга мадам Бонапарт вынуждена будет удалить от себя мадам