Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 2

• Название: Буйный Терек. Книга 2
• Автор: Хаджи-Мурат Мугуев
• Издательство: Ир
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1975

Вторая книга романа охватывает период 1829—1832 годов героической национально-освободительной борьбы горцев Чечни и Дагестана.

Большое внимание уделяется описанию жизни солдат и офицеров русской армии, убедительно передана боевая обстановка. Автору удалось создать яркие образы героев Кавказской войны.

---

— Издрастуй, урус… издрасти, Иван…

Наконец на девятые сутки своего пребывания в Черкее Булакович узнал от Ахмеда, что сегодня в аул прибудет имам с несколькими приближенными людьми.

— Он Кизляр нападал… минога пленны, минога денга, лошад, корова, разны хурда-мурда взял, — с почтительным одобрением поведал татарин.

«Взял Кизляр», — подумал Булакович, веря и не веря словам Ахмеда. Кизляр был крепостью и городком, в котором стоял довольно сильный гарнизон, возле были казачьи станицы, находилась там и армянская рота добровольцев, до двадцати орудий… Как мог имам овладеть такой сильной крепостью?

— Три дня мюриды вся город руках держал… Казацки войска, солдаты кирепост прятались…

— Значит, крепость не была взята имамом? — спросил Булакович.

— Кирепост нет. Город, вся Кизляр мюриды брали, три дня хозяев были, — пояснил татарин.

Это уже похоже на правду.

— А куда дели пленных? Здесь их что-то не видно…

— Зачем здес? Все пленны в горы, в аул погнали… там их кирепко держат станут… Которы красивы девки, замуж за мусульман пойдут, которы парни, работать станут. Кто денга ест — выкупят… — со знанием дела рассказывал Ахмед.

К полудню Булакович заметил, что и в самом Черкее началось некоторое движение. На улице появились старики, обычно лишь по утрам и вечерам выходившие поговорить друг с другом на площади у мечети. Появилось много конных, проехал обоз из русских фур и телег и, не задерживаясь в ауле, потянулся в горы. Оживленней было и в саклях. Почти непрерывно пылали очаги, над крышами вились дымки; женщины все чаще сновали по улице, нося из родников воду в кувшинах. Да и сам Булакович уже не привлекал ничьего внимания. Приезд имама после победоносного налета на Кизляр был главным событием дня.

— Ваша блахородия, старшина гово́рит, иди сакла, сиди там, улица не ходи… пока имам не приехал. Сейчас Черкей минога разны народ ест — чечены, тавлин, кумыки, всякий… Ты русски, тебя знает имам, Шамиль-эфенди, мюриды мало знают… не дай бог обижат будут…

Булакович понял тревогу старшины. И в самом деле лучше было дождаться приезда имама в сакле, чем мозолить глаза все прибывавшим в Черкей конным и пешим воинам имама.

Часов в пять дня по аулу проехали конные. Оживление и шум заполнили улицу, и Булакович понял, что прибыл имам. Потом все стихло. Никто не входил, не тревожил его, лишь мальчишка, племянник старшины, внес кувшин с водой, три куска пшеничной лепешки, миску с густым супом, в котором плавали куски баранины и, подмигнув, негромко сказал: «Ийи[43], Иван… харашо» — и удалился.

Не было и Ахмеда. Что происходило за стенами дома старшины, где находился имам, куда прошли толпы конных и пеших мюридов?.. Булакович, теряясь в догадках, решил ждать покорно и терпеливо.

Наконец, часам к семи, когда солнце уже уходило за горы и через маленькое оконце было видно, как менялись цвета утесов и гор — от нежно-розового до фиолетово-зеленого и темного, — в комнату вошел Шамиль. Он дружелюбно потрепал русского по плечу, что-то сказал по-кумыкски и так же быстро вышел из боковушки. Шедший за ним переводчик сел возле Булаковича.

— Шамиль-эфенди гово́рит: здравствуй, кунак. Как твоя дела? Он сейчас маджид[44] пошел, там имам, там Гамзат-бек, там се булшой мюриды. Завтра имам тебе видать хочет, теперь сиди, сипи, я тоже иду маджид, намаз пора.

Только к полудню следующего дня Булаковича позвали в кунацкую старшины. Когда он вошел в комнату, в ней уже находились Гази-Магомед, Шамиль, Гамзат-бек, чеченский наиб Бей-Булат, начальник кумыкской пехоты Аскер-эфенди, старшина и мулла Черкея. Сыновья хозяина прислуживали гостям, стоя у стен и дверей сакли. Они были молоды и в совете старейшин участвовать не могли.

— А-а, русский гость, — сказал Гази-Магомед, кивая Булаковичу. Все сделали то же, а один из сыновей кадия придвинул табурет. Все сели. Ахмед, сидевший возле старшины, сказал:

— Имам спрашивает, как твоя здоровья? Хараша был здесь жист, угощения?

— Очень. Поблагодари, Ахмед, от меня имама и скажи, что я всегда буду помнить и благодарить его и моих хозяев, старшину и его сыновей.

— Гость посылается нам аллахом, — коротко сказал Гази-Магомед.

Женщины, не входя, у дверей передали сыновьям старшины казан с густой шурпой, оловянные кружки, два кувшина с холодной родниковой водой и большую глиняную тарелку с разложенными на ней кусками чурека. Потом внесли чуда[45], киярхычин[46], куски дымящейся баранины со стекающим с шампуров жиром. Это был шашлык — кушанье, заимствованное горцами у грузин Кахетии и закатальских лезгин.

Мулла что-то нараспев прочел, не повышая голоса, после чего все начали степенно есть, макая мясо в неизменный чесночный настой, налитый до краев в миску. Ели, изредка перебрасываясь одной-двумя фразами.

Булакович ожидал, что имам и его люди будут делиться впечатлениями о взятии Кизляра, о налете на русскую Затеречную линию, о геройстве мюридов и слабости русских войск. Но мюриды ни слова не сказали об этом. Ни Гази-Магомед, ни Шамиль, никто не обмолвился об удачном нападении. Разговор шел о повседневных делах, а война и победа над русскими казались обыкновенным, само собой разумеющимся делом, которым никому и в голову не приходило хвастать и кичиться.

Это тоже не было похоже на раздутые подвиги и хвастливые реляции генералов, спешивших донести в Тифлис и Петербург о своих сомнительных сверхгероических победах над «скопищами хищников», над «ордами лжеимама», «разбойничьими партиями Бей-Булата чеченского и аварского Шамиля».

Булакович изучал своих хозяев, имама, Шамиля. Его интересовало все: и как они ели, и как держались друг с другом, и их отношение к татарину-переводчику, и, конечно, к безмолвно появлявшимся в сакле женщинам. Все было внове, интересно, резко отличалось от досужих рассказов офицеров, якобы бывших в гостях или в плену у горцев. Все здесь дышало строгой простотой, естественной сдержанностью и свободным общением. За обедом сидели равноправные, хотя один из них был имамом, остальные мюридами или просто жителями аула. Ничего похожего на раболепство, на петербургское низкопоклонство низшего перед высшим…

Ели не спеша, макая в огуречно-чесночный рассол куски мяса и хинкала. Баранину разрезали на большие куски, и каждый пальцами рвал или просто откусывал мясо. Пальцы лоснились от курдючного жира, и обедавшие то и дело опускали руки в тазик с водой, стоявший на полу. Большая красно-коричневая тряпка служила для всех без различия полотенцем, и Булакович видел, как имам и переводчик, обтерев губы и пальцы, передали ее Шамилю.

Во всем была какая-то библейская патриархальность, напоминавшая героев Вальтера Скотта или рассказы о первобытной простоте нравов и жизни индейцев Северной Америки.

Как все это не было похоже на суетливое угодничество младших офицеров перед командирами полков или генералами, приезжавшими в крепости и гарнизоны!

«Что офицеры?» — думал Булакович. Ему, с малых лет жившему в Петербурге, бывшему гвардейцу, посещавшему в свое время великосветские салоны, маршировавшему с солдатами по Марсову полю в присутствии царя и великих князей, ведомо то униженное низкопоклонство, рабский трепет, верноподданнический, лакейский огонек и умиление в глазах генералов, графов и придворных вельмож, когда им «посчастливилось» попасть на глаза или отвечать на какой-нибудь пустой вопрос Николая и грубые остроты его брата Михаила.

Булакович проникался все большим уважением и симпатией к этим мужественным, простым, естественным, как природа, как их горы и водопады, людям.

«Такими, вероятно, были наши предки, когда не знали денег, бояр, крепостной зависимости, гнева и прихотей царей. И этих людей у нас считают «злодеями», «хищниками», «разбойной ордой», — припоминая слова официальных донесений, победных реляций, выражения генералов, переписку Ермолова с Петербургом, тоскливо размышлял Булакович.

— Что задумался? Ешь, кунак. Молодой должен хорошо кушать, — через переводчика сказал ему Шамиль, и все закивали, а Гази-Магомед дружелюбно хлопнул его по плечу:

— Кусай… кусай… — и рассмеялся ласковым смехом.

По-видимому, «кусай» было одним из тех немногих русских слов, которые знал имам.

— Мало ешь, гость. Все думаешь, — сказал Гази-Магомед.

— Думаю о вас, имам. О том, что вовсе не знаем мы, русские, горцев.

— Потому и воюете против нас, что не знаете. Что ж ты увидел и узнал нового?

— Пока еще мало, но то, что вижу, говорит мне, что вы — гордый, вольнолюбивый народ, а не дикари, как вас называют наши начальники.

Собеседники молча слушали его. Переводчик с трудом передавал слова Булаковича, но Гази-Магомеду и другим был понятен смысл слов пленника.

— Я верю тебе, урус. Ты человек храбрый, справедливый и перенесший от своего падишаха много горя и зла. Мы знаем, что здесь немало солдат, которые пытались сделать своему народу добро, но аллах не помог им. Ничего, урус, во всем, что случается на свете, есть воля и мудрость бога, ничто не делается без его воли… Вы не смогли докончить свое дело, значит, на то воля аллаха… Мы тоже стремимся к тому, чтобы простой народ был свободен и сыт… И пока аллах и пророк помогают нам.