Борис Смирнов - Воспоминания склеротика

• Название: Воспоминания склеротика
• Автор: Борис Смирнов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автобиографическая книга актёра и режиссёра кукольного театра Бориса Натановича Смирнова.

---

     И действительно, такого доброго и порядочного человека можно было встретить не часто. Умер он на сцене, в полном смысле этого слова, в конце спектакля, когда уже давали занавес, во время приступа «грудной жабы». Хоронил его весь город. Таких многолюдных и пышных похорон я в Симферополе не видел.

     Ещё один прекрасный режиссер и человек встретился на моем пути в самом начале моей театральной жизни, это Марк Давыдович Рахманов. О его режиссерских уроках мне ещё предстоит вспомнить. А сейчас пришли на память репетиции и спектакли «Отелло» в его постановке. Марк Давыдович был очень эмоциональный и увлекающийся человек. Приходя на репетицию в своем неизменном тёмно-коричневом костюме, достаточно изношенном и изрядно помятом, в когда-то белой, и такой же неглаженой рубахе с закрученными кверху концами воротника, но с обязательным галстуком, он степенно садился на свое место и спокойным тихим голосом начинал работу. Но этого спокойствия у него хватало на пять минут. Целиком поглощенный творческим процессом, он вскакивал со своего стула, стаскивал пиджак и швырял его, куда придется, причем всегда обязательно порванной подкладкой наверх. Затем бежал к исполнительнице роли Дездемоны и, запрокинув  свою лысую голову с выдающимся горбатым носом, хватался за лоб, пытаясь показать актрисе, как и что должна делать её героиня. Довольный своим показом, как и развеселившиеся актеры, предлагал начать картину заново и, очень смешно взмахивая руками, как бы подражая Плисецкой в «умирающем лебеде», шёпотом напевал: -- «пошёл занавес».

      Актрисе Валентине Тяпкиной, игравшей Бианку, балетмейстер Рионский поставил прекрасный танец на винной бочке в киприотском кабачке. Кончался он очень эффектно. Кассио изящно снимал её и, кружа на вытянутых вверх руках, нежно ставил рядом с собой. На одном спектакле рабочие сцены поставили бочку не той стороной, и наверху оказалась не прочная деревянная часть, сделанная специально для танца, а тонкая фанера. Когда же, под соответствующую музыку, два венецианца подхватили Бианку и попытались поставить её на бочку, актриса, обломив  легкое фанерное донышко, провалилась вниз и  вынуждена была продолжать свой танец внутри, на  дне. Но самое сложное было в конце. Бедный Кассио не мог изящно поднять довольно упитанную партнершу из глубины бочки. Он только помог ей выбраться наружу. Марк Давыдович, который не пропускал ни одного своего спектакля, чуть не получил инфаркт. Ему стало плохо, и билетёры  еле отпоили его какими-то сердечными каплями.

     Мы, вспомогательный состав, а точнее его мужская часть, играли в этом спектакле венецианцев и киприотов, в зависимости от внешности. Я со своим горбатым носом был, конечно, вылитый киприот. На репетицию в костюмах я явился в театр задолго до её начала, с тем чтобы выбрать себе лучший костюм и саблю. И оказался прав. В театре ещё, кроме костюмеров и реквизиторов, никого не было, и я взял себе роскошную турецкую саблю, причем не бутафорскую, а самую настоящую, я бы сказал музейную, в прекрасных, покрытых голубым бархатом, ножнах. Фехтование, то есть бои, ставил наш балетмейстер. Моим противником был «венецианец» Аркадий Межековский, который по плану постановщика в один из моментов боя, скрещивал со мной оружие, и в этом состоянии мы находились довольно долго, пока не появлялся Отелло и не разбивал нас в разные стороны ударом своего  меча как бы снизу вверх. Но только мавр проходил вперед, коварный венецианец, изловчившись, вонзал в меня свой меч, и я уползал раненный за кулисы.

     Как правило, после спектакля Марк Давыдович мне говорил о том, что я при «ранении» строю ужасную гримасу.  -- Может быть, при ударе в живот острым мечом действительно очень больно, - добавлял он, --  но ты своей гримасой отвлекаешь от главной сцены, и выглядит она у тебя не органично.

      Видимо, я как сказала как-то Роману Карцеву билетерша, слишком «пересаливал лицом». Но однажды, когда на спектакле я вытащил свою саблю, чтобы вступить в бой, у меня кожа, которая находится между большим и указательным пальцем, попала в щель, образовавшуюся от расслабевшей и разболтавшейся  металлической рукоятки моего музейного оружия. Бой был построен так, что остановиться нельзя, не получив довольно сильный удар по голове. Я видел, что рука начала кровоточить, но когда темпераментный актер Леонид Николаевич Риттер, в образе Отелло, мощным ударом рассекал наше скрещенное оружие, я думал, что потеряю сознание от дикой боли. С трудом, дождавшись «укола»  в живот мечом противника, я пополз за кулисы. Мне   смазали руку йодом и наложили повязку. В антракте подошел  режиссер и, улыбаясь, сказал: -- вот сегодня, Боря, ты провел сцену органично, -- и протянул мне руку. На что я, к его удивлению, ответил пожатием левой рукой, спрятав перевязанную  правую за спину.

     Вообще-то натура на сцене моментально разгадывается зрителем и, если не грозит провалу, то, как правило, надолго выбивает почтенную публику из состояния, необходимого для верного восприятия спектакля. Я помню, как Сергей Владимирович Образцов убедительно доказывал это на примере использования в драматическом театре животных или маленьких детей. Он говорил, что когда видят на сцене ребенка, живую собаку или лошадь, возникают, мешающие восприятию спектакля, мысли о том: чьи это животные или дети? Актерские? Получают ли артисты за них деньги? Достаточно ли эти животные воспитаны, чтобы не сделать на сцене что-то непристойное и тому подобное. Мне кажется, что он абсолютно прав. Но не только в этом случае может отвлечь зрителей натура. В Крымском театре молодой ещё тогда актер Володя Петровский, игравший в какой-то комедии слугу некоего знатного господина, поклялся, что на спектакле поцелует актрису, игравшую служанку знатной дамы, по-настоящему. Поцелуй был предусмотрен заданием режиссера, после чего следовала по сценарию же пощёчина. Володя выполнил свое обещание, крепко поцеловал молодую актрису, за что получил самую натуральную пощечину. В зале раздался дикий хохот. Но смех был следствием не комичной ситуации, а потому, что на сцене появилась  натура. Кончился «театр», и зритель не мог долго успокоиться. Этот непозволительный трюк выбил не только тех, кто смотрел спектакль, но и тех, кто его показывал. На следующий день, на доске объявлений висел приказ с выговором за хулиганство на сцене.

ПРАКТИКА БЕЗ ТЕОРИИ СЛЕПА

      Проработав в театре один не полный сезон, я решил поехать учиться актерскому делу в Днепропетровское театральное училище. Четверо молодых людей, мечтающих о театре, ещё совсем в юном возрасте, покидают родной город, это я и мои друзья: Олег Ермолин, Аркадий Межиковский и Люда Синельникова, самая молодая из нас, но успевшая влюбиться в Олега. Её мама не хотела из-за этого отпускать девочку в Днепропетровск. Но Мила уверяла её, что Олег и не собирается поступать в это училище. А когда Людина мама приехала проведать дочку, пришлось строго соблюдать конспирацию, прятать друга  и носить ему в кастрюльке пропитание в известное только посвященным место.   

      Предварительное прослушивание у видного режиссера и педагога,  Кобринского, набиравшего курс, все мы прошли успешно, более того, он заверил нас, что мы, безусловно, будем приняты. Но тут вдруг выясняется, что его курс будет готовить актеров украинского театра. Это меня очень расстроило. Я, крымский житель, никогда не сталкивался с украинским языком. Поэтому, когда я узнал о приезде московской комиссии по прослушиванию и отбору желающих поступить в еврейское театральное училище им. Михоэлса, я поспешил туда, хотя на еврейском языке знал всего-то несколько нецензурных слов. Очень меня прельстила Москва, в которой я был однажды проездом. Со мной пошел и Аркадий Межековский, который довольно бойко изъяснялся на идише. У меня, правда, был козырь: я хорошо выучил песню «Ой, койфшен, койфшен папиросен», где припев был на еврейском языке. А стихи, проза и басня, естественно, на русском. В моём репертуаре было стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», и строчки «... а вы, надменные потомки...--  за тем -- ...свободы, гения и славы палачи» я читал, конкретно указывая на членов приемной комиссии. Они потом говорили: -- Ваше чтение понравилось, но нас-то Вы зачем так?

      В общем, мы очень хорошо показались и были приняты. Попрощавшись с нашей влюбленной парочкой,  вернулись в Симферополь с тем, чтобы к началу учебного года быть в Москве.

      В училище нас приняли хорошо. Поселили на «Трифоновке» в десятый корпус этого огромного студенческого городка при комитете по делам искусств. В нашей комнате было шестнадцать мест, так что заниматься было не просто, и не только от шума или тесноты. Мои соседи, не то казахи, не то киргизы, видя наши записи на еврейском языке, проявляли самый агрессивный антисемитизм. Благо мой друг Аркадий с большими кулаками однажды их так проучил, что они надолго полюбили евреев.