Алексей Синиярв - Бляж

• Название: Бляж
• Автор: Алексей Синиярв
• Жанр: Контркультура

Говорят, музыканты — самый циничный народ.

(с) С.Чиграков

По этой книге грамматику учить нельзя. И пунктуацию тоже.

---

Прочесывая танцплощадку в определении объекта, Минька споткнулся об дамочку, выше себя на полголовы, и за один тур перетоптывания, буквально за пару минут, на мутное предложение получил откровенно бесстыдный ответ, да такой, что сразу после танца был вынужден ретироваться за круг света, дабы скрыть выпирающее из брюк волнение.

Бабонька или мужу решила приятное сделать за все совместное хорошее, или длинноногим кучерявым прельстилась: женская душа — потемки, заблудишься и не найдут. А паренек наш, если женщина просит, отказать не в силах. Джентльмен, видишь ли. Ему все равно: что на красный, что на зеленый, если успеть можно.

Жирные ласки в нашем четырехзвездочном хотеле аборигенка отвергла, по одной ей видимой причине, и потопал Миня под ручку в ее мазанку, что у речки-говнотечки. Не ближний свет, считай на Большую землю, до памятника вождю рукой подать, но дурной собаке и сто верст не крюк.

По дороге миловалися, шутковали. Прелюдии для ведра с подойником. Так что, до перины, в темпе вальса, на последнем дыхании добрались.

Только было доступ к телу открылся, только Миня за выступы взялся, до родины дотронулся рукой, как загрохотали в сенцах пудовые сапожищи, затряслась хлипкая дверца. Хозяин дома, гармонь готова, можно поиграть.

Как есть, с расстегнутой мотней, Миня рыбкой в окно, притих партизаном.

В хате электрическую лампочку зажгли, разговор пошел громкий, больше междометиями, посуду об обстановку стали на прочность проверять — весь набор, как в «Фитиле». У каждой избушки свои погремушки. Нам ли это не знать?

Заправил Миня рубашку, «молнию» застегнул, глаза к темноте попривыкли, только б ноги в руки, да закавыка: перед ним полкан сидит. С Миню ростом. Сидит и нехорошо смотрит. И ушками ни чук-чук.

У Мини с собаками опыт есть. Миню уже гоняли, кусали, трепали и штаны рвали. Не находит он с друзьями человека общего языка. Не любят они его почему-то.

Миня было «фу» да «фу», а псина и ни шпрехен зи дойч, — наоборот: клыки ощерила, желтизны в глаз подпустила для пущего колеру. Он по-гусиному в сторонку боком-боком, спиной к стене, а волкодав в нос дышит, приподняться не дает, да лаять давай. Стозевно, обло и озорно. Страшно, аж жуть. А заборы кулацкие: доска к доске, небо с овчинку, Брумель растеряется.

Собачине, вроде б, без предисловий, Миню приласкать, да вдруг, с перепугу, удерет, из окна свалившийся, и не получится перед хозяином доблестью похвалиться, — тут уж одно из двух. Выбрала последнее, на семьдесят восемь оборотов перешла, хай на весь бабельмандебский залив. Соседские кабыздохи эстафету подхватили. Такая пошла хаванщина! Тут уж затопали командорские, с литым носком, с подковками, сорок последнего размера — вот оно, неминучее. Сложился Миня вчетверо, шмыгнул барсиком в конуру собачью, пес от такой наглости на все четыре сел.

Вырвался клин света на двор, скрипнула дверка. «Шо хавкаешь, падло». Взвизгнула псина от пинка под хвост. Отлил хозяин конской струей на забор да дверкой в хату дербалызнул, аж дранка с крыши посыпалась.

Вот тебе, Джим, и дай лапу.

Миня, обрадованный, было нос до ветру, однако обиженный сторож на первый вариант перешел: щелкнул волчьими, так что щекотно между ног стало.

И сидел грустный Миня в собачьей будке коленки во лбу, взывала псина луне на несправедливость, катилась ноченька к утру — будет что на старости лет вспомнить.

В предрассветный час углядел кавказский пленник миску собачью у будки, изловчился, выхватил у полкана из-под носа. Пёс только тявкнул позорно.

Земелька плодородная, не наш суглинок с камнями, весело пошла. Долго ли, коротко ль, поднял целину, просунул узкое тело в лаз-подкоп, вылупился на полусвет божий, голова в сенной трухе, здравствуй жизнь. Потянулся было, приосаниться, а спинушка не дает, ноженьки затекли: считай, скоротал вечерок в будочке, почувствовал почем она, сахарная косточка, вошел в роль, хоть самого на цепь сажай.

Ноги не ходют, а итить надоть.

Встал Миня на четвереньки, рыкнул — и до дому, до хаты.

И хвостиком не махни.

11

Пока мы раскладывали пасьянсы и Маныч отдыхал спиной, на галечке у родника появился живописный человек. Человек оказался нефакультативно космат, фактурен и плечист, с глазами водяного и бакунинской бородой, грудью и спиной словно мхом порос, в годах, когда вот они — свершения ратных дел. И познакомились мы как само собой, поскольку с нашими дамами из голопупинска этот мэн был уже не на длинной ноге.

Вся компания колоритно сидела, отбрасывая зайчики зеркальными солнечными очками и пила вино. Трехлитровая банка, мера местного разлива, стояла в ведре, наполненном холодной родниковой водой и была наполовину пуста.

— Как букет? — спросил Минька, обращаясь к компании.

— Цветет, пока не пахнет, — ответил мужичина.

Минька представился, в ответ борода протянул ладонь, жесткую, как кувалда, после чего приглашаюшим жестом приподнял банку из ведра. Тактично отказавшись, мы позвали всех играть в догонялки и ныряли друг за другом не меньше получаса в противно-теплой, будто из ванного крана, воде.

После неизбежного уничтожения холодненького зла, было решено продолжить знакомство на чужом поле.

Борода, как оказалось, вольный художник, обосновался выше турбазы, на самом косогоре, с дивным видом на просторы и в нескольких шагах от тревожного предупреждения о погранзоне, шлагбаума с массивным «кирпичом» и ржавой запутанной колючки, за которой дозревал необъятный глазу виноградник.

Разбитый в столь удобном и, главное, чистом месте бивачок венчала приличных габаритов оранжевая палатка. Чуть в стороне чернела проплешина кострища, тут же стоял примус, котелок с черным боком и какая-то снедь в целлофановом мешке. Картину дополнял старомодный Иж 49, с пижонски загнутыми вверх никелированными глушителями, низким сиденьем и высоким рулем.

— Система ниппель?

— Система «ИЖ-Кавасаки».

— Хорошее слово «кавасаки», почти как «трихомонада». «У вас что?» «У меня трихоманада. А у вас?» «А у нас „Кавасаки“ четырехцилиндровая».

На наше неудивление из палатки выползла заспанная девчонка в застиранных до бела джинсах с бахромой внизу и яркой заплатой в причинном месте.

— Стопщица моя, — пояснил художник. — Как звать в миру — скрывает, именует себя Бациллой. Меня, кстати, прозвала Рисовальником.

Девчонка с недовольным видом, скрестив ноги, уселась на попону, снятую с мотоциклетной коляски и валявшуюся у входа палатки.

Для закрепления контактов был послан гонец к знакомой бабке с наказом брать только чачу и притом дегустировать до, чтоб не быть впоследствии разочарованным. Мы же пока сходили до турбазы и набрали на кухне корнеплодов, которые в этих местах шли за деликатес и поражали ценой на рынке. К моменту, когда чача была доставлена, примус уже шипел, картошка нежилась на могучей сковороде в свином жиру, именуемом, согласно этикетке, тушенкой.

— Так и что? — приподняв стакан с янтарной жидкостью полувопросил Рисовальник. — За тех, кто дома не ночует?

Чача, при всем старании, купилась-таки неважная, с сивушным запахом, но по шарам оправданно врезала и была по всем категориям лучше неигристого винного самодава в трехлитровках. И после третьей пошел душевный разговор и братание.

Рисовальник оказался почти земляком, так как проживал по соседству удельных земель, в городе, известном своими гигантскими заводами и ученым людом. Бацилла, в свои едва-едва совершеннолетние года, уже разочаровалась в Системе, прошла и Крым, и рым, и так виртуозно ругалась матом, что мы аж заслушались, когда в процессе готовки вместо картофелины она умудрилась почистить себе палец. Так что, по всем положенным ингредиентам породы, оказалась типичной представительницей очередного поколения, выпорхнувшего из-под теплых крыл отдельных квартир, калорийной пищи, школ с иностранным уклоном и полностью развращенного сытой скукой.

— Застопила в курских степях, — пояснил Рисовальник. — По вредности своей исключительная Бацилла. С большой буквы.

— Отдзынь! достал уже, — отреагировала девица, добавила вполголоса пару матюгов, уползла в палатку и закинула полог.

— Я ж сказал — бацилла. Повезет какому-то дураку, — сказал он громко в сторону палатки.

Мы сделали понимающие лица.

— У вас, надо заметить, взаимопонимание.

— Одному хуже, чем вдвоем, — сказал Маныч, — а вдвоем хуже некуда.

— Да мы и по жизни, тоже… — сказал Минька, — недружные какие-то, братья-славяне. Друг за друга никогда не держимся.

— А потому что в друг друга не верим, — поддержал его Рисовальник. — Вот отсюда и печки-лавочки.

— Я у матери на службе… — стал рассказывать Лёлик. — Тетка одна, вижу — билет лотерейный вертит задумчиво, Что, говорю, остальные билеты этой серии выиграли по рублю? Она мне: да какой рубль, как всегда, пусто-мимо. А я, дай схохмлю, у меня, де, холодильник, говорю, нынче. А два года назад — мотоцикл. Деньгами взяли. Смотрю — тетка потухла, не работает, распереживалась. Еле отговорился потом. Она чуть не в слезы: вечно мне не везет, всю-то жизнь, никогда-ничего. Да и мне, тоже, успокаиваю.