Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

• Название: Шампавер. Безнравственные рассказы
• Автор: Петрюс Борель
• Издательство: Издательство «Наука», Ленинградское отделение
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

В XVIII веке было широко распространено название «нравственные рассказы». Оно означало рассказ психологический, интимный, обычно с семейной или любовной тематикой. Но то же слово можно было понять как «добродетельный» или «поучительный». Борель так и понял его. В его «Шампавере» нет никаких поучений, есть только разоблачение современного общества, в котором торжествует зло. В подзаголовке книга Бореля определена как «Безнравственные рассказы». Само название это говорит о непримиримом бунтарстве автора.

Книга является выражением французского романтизма эпохи Июльской монархии. В этой книге критикуются любовь к стяжательству, всеобщая коррупция того времени. Рассказы проникнуты ощущением трагизма современной цивилизации и повествуют о кровавых событиях, прикрытых принятыми приличиями и строго регламентированными нравами.

---

Негр словно измерял взглядом расстояние от американского берега до родной Африки и проклинал европейских дикарей, которые завезли его сюда, выменяв у работорговца на какую-нибудь пилу или саблю.

Можно было бы с головой погрузиться в эти горькие мысли, и, однако, все это нисколько не тревожило Баррау, истого сына Кубы, в котором от Африки были только обличье и душа. Но вот он отшвыривает прочь недокуренную сигару, поднимается и снова грузно садится, отрывисто цедя сквозь зубы хриплые односложные слова, которые звучат, как грубые ругательства. Он лязгал зубами, бился головою о стену; наконец, как будто успокоившись, он стал плачущим голосом причитать:

– Ревность, ревность! Как ты меня мучишь! Как ты меня истязаешь, ревность!.. О, будь он проклят, будь проклят Жак Баррау! В груди у меня печет, будто я наглотался кубебы[93] с перцем. Ревность! Ты вгрызаешься мне в сердце зубами и жалишь меня как змея! Только я вздумаю оттолкнуть тебя, как ты впиваешься в меня еще упорнее. Оттолкнуть тебя? Надо бы, да только как?… Они мне и сомнений не оставили; вечером, когда я возвращался из города, в третий раз я видел, как он убегал; ясно, что убегал из моего дома… Да, я его видел, подлого Хуана Касадора.[94] Чего ты крутился возле моей Амады?[95] Чего ты хотел… О, я еще слишком добр!.. А кто мне поручится за Амаду? Нет, нет, моя Амада, ты чиста, не правда ли?… И, однако, можно ли этому верить?… Женщины так лукавы. Жестокая судьба! Томительная неопределенность! Скоро я разрешу ее или порешу с собою. Предатель! И я еще звал тебя моим Хуанито; ты, кто знал меня мальчишкой, когда я был таким, как вот эта козочка! Сколько раз мы засыпали с тобой мертвецки пьяные на одной циновке далеко за полночь; ночи напролет душевных излияний и мечтаний слаще тех, что являются в сновидениях! Сколько мы выпили вместе тафьи![96] Сколько выкурили сигарет!.. Далеки те времена, бедняга Баррау! Да, в молодости ты погулял, а теперь, когда ты уже сгорбился, как твой отец, придется тебе поплакать.

Как несправедливы люди! Возжелал ли я когда чужой жены? Так за что же мою обхаживают тайком? Я беден; у меня ничего нет, у меня была только одна Амада. Видно, мне, несчастному, уже ничем не придется владеть на этой земле, пришел черед расплачиваться за все. Ничем! Даже тою, что я избрал среди тысяч! Ах! Не слишком ли я поверил во все худое?… Хитрая слежка, засада смогут мне все открыть: если это ошибка, если я обманулся, я вновь обрету покой; но если… тогда мщение!.. Santa Virgen![97] Помоги мне, и завтра все будет сделано, – внезапно он притих, нагнувшись и напрягая слух, точно вдруг послышался какой-то шум; он обдернул рубаху и застыл, притворившись совершенно спокойным; из хижины стремительно выбежала молоденькая женщина и, подойдя к нему, оперлась о его плечо.

О, сколь она мне показалась красивой и сколь достойной лютой страсти Баррау! Не знаю, был ли я ослеплен этой роковой любовью, этим симпатическим притяжением, влекшим меня неизменно к цветным женщинам, которые являлись всегда мне как воплощения африканской красоты; мальчишкой еще я прельщался объятьями негритянок и оставался холоден к ласкам наших креолок. Какой она мне показалась красивой! Стройная, заливающаяся радостным смехом; цвет кожи ее говорил о смешанной крови; таких вы презрительно называете мулатками; черты ее были тонки и очерчены, как у арлезианок, а глаза живые, миндалевидные. Вокруг головы она изящно обвила муслиновый тюрбан; коралловые подвески покачивались в ушах; монисто из венецианских медяков как бы подчеркивало золотою чертой изгиб ее тонкой шеи; тонкие пальцы были унизаны драгоценными кольцами; коротенькая сайя[98] из бумажной ткани открывала округлые колени и ножки Золушки, обутые, правда, лишь в испанские деревенские espartenas.[99]

– Что ты там делаешь? – спросила она, отстраняя рукой длинные волосы и касаясь губами низкого лба Баррау. – Так поздно уже, а ты все еще не одет? Неспокойно мне за тебя, мой Жак, ты такой грустный, что с тобой? Поделись со мной всеми твоими огорчениями, скажи все, доверься мне!

– Ничего не случилось, уверяю тебя, может быть, это просто, от жары.

– Нет, ты что-то скрываешь! Ты говоришь, точно во сне, точно ты engolfado.[100] Будто я своими ушами не слышала, как ты только что разговаривал сам с собой, ссорился, жаловался на что-то вслух.

– Corazon mio![101] Ты ошибаешься, я напевал, думая, что ты отдыхаешь, я мурлыкал тихонько твой любимый напев:

Paxarito que vienes herido
Рог las balas del cruel Cazador,
Cesa, cesa tu triste gemido,
Mientras duerme mi dulce amor.[102]

– О, как вы добры, мой Жак, к своей Амаде: вы даже соблаговолили о ней подумать.

– Вы благоволили любить меня; но хватит об этом. Не угодно ли тебе приготовить к вечеру хороший ужин? Угощенье на славу! Я хочу пригласить Касадора!

– Касадора… Зачем?

– Зачем? Глупый вопрос! Что ты находишь тут странного? В первый раз, что ли, наш друг обедает с нами?

– Ничего странного; только ты не в духе, ты сегодня такой мрачный, что уж, конечно, его ждет холодный прием.

– Ну и что же, зато хозяйка примет его потеплее! Позови сюда Пабло. Он, верно, где-нибудь на дворе, я только что его видел, он там с твоим старым псом Спалестро играл; сходи за ним.

Мои страшные предчувствия еще раз подтвердились. Как она покраснела при одном его имени! Как смутилась! Как была поражена! И эта обычная женская хитрость – напустила на себя холода, у самой сердце запрыгало от радости!

– Хозяин, ваша милость звали меня; что вам угодно?

– Вот что, Пабло, возьми-ка в сундуке пачку табаку, потом сходи за Хуаном Касадором, – он у своего хозяина, Гедеона Робертсона, – отдай ему это от моего имени и пригласи поужинать сегодня вечером с его другом Жаком Баррау; торопись и, смотри, без него не возвращайся. Ступай с богом.

II El corazon no es traydor[103]

Когда маленький Пабло убежал, Баррау вернулся в хижину. Амада приготовляла вечернюю трапезу, он умылся и принарядился. Затем, сняв ружье, висевшее на стене над лепными изображениями и образами святых Иакова Галлисийского и мадонны в покрывале, он принялся чистить его с какой-то мрачной радостью; Амада заметила это.

– Чего это ради ты возишься с ружьем? – обратилась она к нему.

– Просто так, дорогая моя, хочу ржавчину отчистить.

– А! Только и всего, что отчистить ржавчину; зачем же тогда заменять кремень? Боже мой, Santa Virgen! Что это ты делаешь? Порох! Пули! Хочешь зарядить? Это неосторожно, не надо, прошу тебя; может случиться беда, кто-нибудь наткнется.

– Беда… Может быть!..

– Но зачем все это, – ответь?

– Зачем! Тебе хочется знать? Ну что ж, – я должен завтра поехать в глухие места, дров надо закупить; дороги кишат разбойниками; без ружья лучше не ходить. Амада, а где мой cuchillo?[104] Он был тут, но я что-то его не нахожу.

– Вот он, милый, но зачем тебе понадобился еще и кинжал? Все для тех же разбойников?…

– Это уж как господь приведет!

Выслушав все эти тирады Баррау, Амада без единого слова закончила стряпню и накрыла стол для ужина. Муж ее прохаживался перед хижиной взад и вперед большими шагами и время от времени с нетерпением поглядывал вдаль. Взволнованная и расстроенная, Амада продолжала заниматься хозяйством, ее терзали самые разноречивые мысли, множество догадок, одна страннее и нелепей другой. Она отдала бы самую сладострастную из своих ночей и даже свои золотые четки, чтобы только поскорее наступил завтрашний день или чтобы суметь что-то прочесть в самых сокровенных уголках сердца Баррау. Много раз у нее вырывался глубокий вздох: «Alma de Dios![105] Сохрани рабу твою. Ангел хранитель, отведи руку Баррау, как ты удержал руку отца нашего Авраама!..».

Пабло нашел Хуана Касадора, когда тот собирался на танцы и с увлечением наигрывал что-то на своей надтреснутой мандолине, из которой доносились гнусавые звуки.

– Хозяин прислал меня, – сказал он, – передать вам табачку с королевских посадок и звать вашу милость на ужин; не велено без вас возвращаться.

Удивленный и обрадованный, Касадор поблагодарил Пабло за добрые вести и пустился в путь.

Дорогой он не мог сдержать веселости и ломал голову: «Кто бы это мог надоумить Жака на такие любезности? – спрашивал он себя. – Он ведь такой мрачный, давно уже он старается всячески меня отдалить, это не иначе, как Амада. А что, если это действительно ее влияние? Нет, быть не может! Выходит, она меня немножечко любит? Любит… любит… Нет, я слишком несчастлив!».

III Traycion y traycion[106]

Заметив Хуана еще издалека, Жак, расхаживавший взад и вперед перед хижиной, пошел ему навстречу. Он дружески поздоровался с ним, наговорив всяких любезностей, на которые Касадор ответил так же приветливо. В ту минуту, когда они входили, Амада вздрогнула и, незаметно воздев глаза и как бы взывая к милосердию божьему, поспешно перекрестилась, после чего обернулась к ним.

– Doy a usted la bienvenida,[107] – спокойно сказала она Хуану Касадору. – Можно уже садиться за стол, все готово.

– Bien esta, querida,[108] – ответил Баррау, усаживая Хуана по правую руку от себя. – Companero![109] Давненько я не имел счастья поужинать с тобой; нужно отметить и достойно отпраздновать нашу встречу. Откупорим-ка несколько старых бутылок и попытаемся, старина, вновь обрести уют наших прежних мальчишников, которых еще не украшало присутствие милой Амады; тот, кто откажется, наречется трусом и подлецом!..