Людмила Салдадзе - Ибн Сина Авиценна

• Название: Ибн Сина Авиценна
• Автор: Людмила Салдадзе
• Издательство: Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма
• Жанр: Философия
• Год: 1985

Через документы, легенды, древние рукописи, а также сюжет (1930-й год. Бухарский эмират судит Ибн Сину) рассказывается о трагической скитальческой жизни великого философа, ученого, врача и поэта Ибн Сины (Авиценны). Также в конце книги находятся иллюстрации.

---

Вот пьет он воду из святого источника Зем-Зем и семь раз ходит между холмами Сафа и Марва в пределах великой мечети Харам, семь раз клянется никогда не оставлять служение Истине.

«Повели, о боже!» — говорят все, воздев руки к небу. — «Повели, Истина! — молится Омар Хайям. — Я раб твой».

Отправился потом Омар Хайям в обратный путь вместе с другими паломниками и дервишами из Мекки в Нишапур, ложился голым в сухой лошадиный помет, чтобы избавиться от вшей, укладывался спать под бок какого-нибудь паломника, укрывался плащом, сшитым из лоскутьев, смотрел в небо, где «текли дугою звезды[171]» и думал об Ибн Сине… о пяти его доказательствах неограниченной делимости пространства.

О своем геометрическом способе решения всех видов кубических уравнений с помощью пересечений кругов, гипербол и парабол (в Европе нашли алгебраическое их решение в радикалах в XVI веке), думал о своей классификации уравнений для подбора соответствующих конических сечений (возродилась Декартом) о своем едином учении о рациональных, и иррациональных действительных числах (в Европе это учение появится лишь в XVI веке у Стевина. Разработка действительного числа была произведена Декартом и Ньютон ном в XVII веке. Строгие же теории — в конце XIX), думает Омар Хайям и о своей «Книге о доказательствах алгебры и алмукабалы» (в Европе впервые упомянут о ней лишь в 1742 году), и опять мысли его возвращаются к прекрасному доказательству Учителем — Ибн Синой V постулата Евклида…

Да… Трудно быть учеником Ибн Сины. Трудно перед самим собой, перед богом, перед людьми. Для того, чтобы выжить, приходилось лгать. Стоять на молитве и думать о… несотворенности мира богом. Только в стихах и научных трактатах Хайям говорил правду.

Но больше, чем своих врагов, боялся он потомков. Всякий глубокий ум они умеют умертвить ложным толкованием. Омар Хайям видел, как пытался умертвить Ибн Сину Газзали, Закономерность уготовила Омару Хайяму более печальную судьбу. Враги и потемки врагов низвели честь Омара Хайяма на нет, превратив его в пьяницу.

… Перед смертью Омар Хайям долго читал «Книгу исцеления» Ибн Сины, потом встал на вечернюю молитву[172], низко поклонился заходящему солнцу и сказал: «О боже, прости мне мое знание тебя. Это мой путь к тебе…» И в этот же вечер умер.

О Судьба! Все насильно повсюду утверждаешь сама.
Беспределен твой гнев, как тебя породившая тьма:
Благо подлым даришь, ну а горе — сердцам благородным.
Или ты не способна к добру, иль сошла ты с ума?..

Такого Омара Хайяма боялись. А Ибн Сина гордился бы им. И Беруни. Как гордился им Улугбек.

— Газзали младше Хайяма на 11 лет, — говорит народу Бурханиддин. — Оба они, совершив хадж, жили, не соблазнявшись Багдадом, в Нишапуре, родном для них городе. Омар Хайям здесь родился. Газзали — учился у богослова Харамейни, который, выделив его, сына неграмотного прядильщика шерсти, из 400 своих учеников, сказал: «Он — море, — переполненное богатствами!», этот скромный юноша в скромной одежде, встречающий утро С книжками в руках, приходит как-то Газзали к Омару Хайяму. Спрашивает об определении полярной части небесной сферы среде других частей. Омар Хайям стал многословно объяснять, воздерживаясь от углубления в спорные вопросы. «Так продолжалось до тех пор, — пишет Байхаки, — пока не наступил полдень и муэдзин не призвал к молитве. Тогда имам, Доказательство Ислама, Мухаммад Газзали сказал: „Истина пришла и исчезла нелепость! — встал и ушел“. Вот какое торжество веры совершилось над разумом! Вот как светлая голова Газзали стерла черного лживого Омара Хайяма! Вот как философия осталась посрамленной, религия же ушла с высоко поднятым челом!»

— Умный вы человек, уважаемый Бурханиддин-махдум, — вдруг начал говорить Али.

Толпа замерла. Это была дерзость. Неслыханная дерзость. Дерзость святого или безумца?

— Слушаю я вас три месяца и диву даюсь — продолжает Али, — как мог Ум разбить Ум? Ведь Газзали равен Ибн Сине по уму. И Омару Хайяму равен. Любого философа запросто на лопатки положит. Все реки философии прошел! И к Омару Хайяму неспроста заявился! И кафедру богословскую в Багдаде неспроста оставил, неспроста мечеть в Дамаске, два года подметал. Не сумасшедший же он в самом деле? Философ в нем проснулся! Вот в чем секрет. Настоящий философ! Ибн Сина он! Да! Настоящий Ибн Сина. Вот что я понял, слушая тут всех вас. Только НОЧЬЮ он жил, Газзали, а Ибн Сина — ДНЕМ. Пусть не солнечным был уже день, но все-таки хоть какой-то день. Омару Хайяму же и Газзали досталась ночь. Представьте, Закрыли в доме окна и двери, полная тьма, и сказали людям: «Ходят среди вас человек с ножом». Кик в таком доме жить? Вот и боятся все друг друга. Ходят осторожно…

Не открылись тогда друг другу Омар Хайям и Газзали по этой причине. Душу свою израненную принес Омару Хайяму Газзали, а не вопрос о какой-то там полярной сфере. Потому в хадж он пошел, что душа у него болела.

А почему болела душа? Потому что маску он на своем лице носил. И захотел снять маску — святостью хаджа снять, чтобы засветилось снова его лицо… Вот по чему, вернувшись из хаджа, дома жил, никуда не выходя: света ждал. А в миру первый луч нового его света появись он На лице, тут бы И погас. В миру ведь надо опять лгать, опять маску надевать… И дома потому только с детьми общался. Горе же Газзали в том, что маска не отдиралась… Потому и к Омару Хайяму пошел. Если б Омар Хайям понял его тогда! Понял бы, что не за разъяснением полярной части неба пришел Газзали, а за улыбкой, доверием, искренностью! И открылось бы тогда истинное лицо Газзали. Снова бы появился на нем свет, данный ему природой. И стали бы они друзьями. Но… ходит в темноте человек с ножом и, может, кто в дружбе клянется, тот и держит в руке нож.

Я не знаю философии Омара Хайяма, все эти постулаты, доказательства алгебры и алмукабалы. Я темный крестьянин. Но… противоположное познается противоположным. Вы же сами говорили. Да и мы, простой народ, с детства это знаем. Летом тепло не понимаем, а зимою, когда ноги голые в башмаках рваных иззябнут и к печке их подвинешь, тогда только до косточек и пробирает тебя это понятие тепла, в мозг холодом записывается. Так и со мною случилось. Чтобы мне себя самого узнать, сотворили меня неграмотным крестьянином. И огонь после пожара в золе отдыхает… Омар Хайям и Газзали — горы, недоступные для меня. Не осилить мне никогда их философии. Но я знаю стихи Хайяма и вижу: Хайям и Газзали — две ладони одного человека, два глаза одного лица, одно сердце, одна голова. Равные они. Значит, все, что писал Омар Хайям в философских книжках, отвечая на вопросы судей-имамов, — маска. Как у Газзали. Только у Омара Хайяма маска снималась, и тогда он пил вино и писал стихи.

— Доказательство! — крикнул потрясенный Даниель-ходжа.

— Доказательство? Слушайте! Вот рубаи Омара Хайяма:

Тайны мира в том виде, в каком они изложены в моих тетрадях,
Нельзя рассказывать никому, так как это опасно для моей головы.
Раз нет среди этих умных мужей ни одного благородного.
Невозможно сказать всего, что у меня на душе![173]

В состоянии шока молчала толпа. Али говорил!!! Да как говорил… Нет, Ибн Сина это говорил…

— А я вам другое стихотворение Хайяма прочту, — поднялся Бурханиддин-махдум, дрожа от волнения… — Не стихи, а укус скорпиона.

Усами я мету кабацкий пол давно,
душа моя глуха к добру и злу равно.
Обрушься мир, во сне хмельном пробормочу:
Скатилось, кажется, ячменное зерно. [174]

Вы и не до такого доведете! — угрюмо проговорил Али.

Вхожу в мечеть. Час Поздний и глухой. —

снова читает Бурханиддин, Громко и отчетливо, словно кидает в Омара Хайяма ножи. —

Не в жажде чуда я и не с мольбой.
Когда-то коврик я стянул отсюда.
А он истерся, надо бы другой.

Толпа зашумела.

— Пусть Али говорит!

— Дайте ему слово!

— Пусть обвиняемый говорит!

— Али! Али!

— Я все сказал, — устало проговорил крестьянин и сел. Долго стояла на площади тишина. И вдруг отделился от толпы старик, подошел к Али, развязал пояс, положил перед ним лепешку и сказал:

— Поешь, сынок…

И народ облегченно вздохнул, а Бурханиддин сказал себе, холодея: «Все. Я проиграл…»

XII «Мы — деньги мелкие, мы — жалкая казна, нас тратят, как хотят, дурные времена…»[175]

Майманди вошел Махмуду с красной розой в чалме.

— Я говорил: сильный ветер не продолжится до полудня! Сайида с сыночком оставила Рей, сидит в крепости Данбаванд и смотрит оттуда на другого своего сыночка Шамс ад-давлю, хозяйничающего в городе! Войска гордячки перешли к ее мятежному сыну!

Махмуд вызвал Али Кариба, любимого полководца, и приказал ему готовиться в поход, послал гонца в Туе и другому любимому Полководцу — Арслану Джазибу со словами: «Жди меня во всеоружии. Заберем тебя по пути в Рей».