Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна

• Название: Ваша жизнь больше не прекрасна
• Автор: Николай Крыщук
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9691-0763-2

Неприятное происшествие: утром в воскресенье герой понял, что умер. За свидетельством о смерти пришлось отправиться самому. Название нового романа известного петербургского писателя Николая Крыщука отсылает нас к электронному извещению о компьютерном вирусе. Но это лишь знак времени. Нам предстоит побывать не только в разных исторических пространствах, но и задуматься о разнице между жизнью и смертью, мнимой смертью и мнимой жизнью, и даже почувствовать, что смерть может быть избавлением от… Не будем продолжать: прекрасно и стремительно выстроенный сюжет — одно из главных достоинств этой блестящей и глубокой книги.

---

— Я как-нибудь покажу вам список ваших покойников за последний год.

— Не моя вина, что среди «звезд» мало доярок и почти ни одного слесаря.

— Ваше здоровье!

Узкая голова дятла у Льва Самойловича была особым образом приспособлена к телу. Затылок, шея и спина представляли собой одну вертикаль и, таким образом, препятствовали каким-либо возможным изгибам в виде поклонов, кручинной задумчивости или хохота. Иногда казалось, что судьба подшутила над ним, заковав гипсом в позе бессменного члена президиумов, так что теперь он вынужден был сидеть с представительским видом даже дома, перед телевизором. Порой же, напротив, в этом виделось некое врожденное достоинство. При этом говорил Варгафтик голосом девственной лани, если представить, что она могла бы вдруг заговорить.

В трусости или угодливости заподозрить Льва Самойловича было невозможно. Весь он был воплощение артистического компромисса, в котором его тонкий интеллект находил отраду и удовольствие, подпитываясь, должно быть, чистыми ключами цинизма. Однако смею утверждать, что в личных своих устремлениях Варгафтик был добр, даже сентиментален, чем мне не раз приходилось пользоваться. С надеждой на встречу с этой стороной его натуры я и поднимался в кабинет.

— Искал, искал, — сказал Варгафтик, слушавший в это время громко включенный репродуктор. — Присаживайтесь, пожалуйста. Одну минуту.

По радио шла инсценировка Тараблина по сказке «Кратковечна», в которой бабочке-однодневке друзья спешили показать все мимолетные радости жизни, включая любовь и супружество. В эту как раз минуту свадебный марш плавно переходил в трагическую мелодию прощанья. Очень кстати для меня. Варгафтик был, кажется, растроган.

— Помните, — сказал он, — советские времена? Смерти практически не было. Только на Красной площади.

— Ну, в этом смысле, газета «Правда» не слишком отличается от сегодняшнего гламура, — ответил я.

Варгафтик на секунду задумался.

— А знаете, вы правы. Это мы по инерции всё скидываем на прежнюю власть. Современная цивилизация вообще культивирует психологию вечных людей. Да человек и просто сам по себе ведет себя всегда как существо вечное. Иначе он, наверное, не умеет.

Эти слова я отнес бы в первую очередь к самому Льву Самойловичу. И не потому, что он верил в бессмертие души, а потому что, определенно, Страшный суд считал выдумкой испуганного автора.

— Лев Самойлович… — начал я.

— Знаю, дорогой, всё знаю, — прервал меня Варгафтик.

Я смешался. Значит, Тараблин говорил правду. Но это ведь сплетня, говорят, летит впереди человека. У меня все же был другой случай. Что у них за тайные каналы?

Ладно, если так. Будем говорить по-деловому. Хотя на минуту скорби я имел, кажется, право, и этот упреждающий жест оставил во мне досаду.

— Но у меня пока нет подтверждения, — с тихим укором сказал я, как будто Варгафтик (а почему бы и нет? начальник!) может мне его сейчас выдать.

— Какие тут нужны подтверждения? Сетуем на бюрократическое государство и сами же обижаемся, когда оно вдруг ведет себя по-человечески.

— Дело не в этом. Я хотел сказать о семье.

— Мы уже позаботились. Деньги выписаны.

— Я их могу получить?

— Помилуйте, Константин Иванович! Ну как же вы-то их можете получить? Это было бы даже странно, согласитесь. Деньги предназначены семье, ей и отправлены. А мы с вами займемся другим.

— Мне кажется, теперь у меня остались только личные заботы.

— Поступила заявка от вдовы академика Антипова, — не слушая меня, продолжал Варгафтик. — Вы его не знаете, все эти годы он был засекречен, работал на оборонку. Материалы у вас на столе. Это должно пойти завтра после дневных известий.

— Но я…

— Всё личное потом. Не будьте эгоистом. Дело прежде всего.

— Интересно, в каком же статусе я буду теперь заниматься этим делом?

— Что значит, в каком статусе? Ваше имя, голос — это и есть ваш статус. Или вы хотите, чтобы в связи со случившейся метаморфозой я повысил вам зарплату? Мы, Константин Иванович, так не договаривались.

— Мы с вами вообще еще никак не договаривались! — вспылил я.

— Не надо со мной говорить в таком тоне. Я все же много старше вас.

— Тогда, может быть, вы все же объясните мне, типа, на каком я свете?

— У меня нет времени на философию, — жестко сказал Варгафтик. — Мы закончили. Кстати, поскольку покойник внеплановый, я добавляю вам семь минут. Идите.

Тетрадь четвертая Дышим, что делать

«Краткий курс» под светом фонарика

В школу я пошел, когда слова «краткий курс» не имели уже своей магической силы. Молчаливые люди начали возвращаться из лагерей, но опустевшие площади и провинциальные вокзалы чувствовали себя неуютно без отеческого бронзового прищура. По большим городам прошел легкий зыбок свободы, который едва ли заметили в народных глубинах.

Все дети, вероятно, живут в своей провинции и, в этом смысле, ближе к так называемому народу. Легкий зыбок не задел даже моего темечка: в отличие от отца в школу я ходил в форме военного образца. Я не видел противоречия в том, что госграницы оставались прочными, как в вольере, а журнал «Вокруг света» выходил миллионными тиражами. Большим спросом пользовалась книжная серия ЖЗЛ, однако биография паренька из Гжатска согревала партийное, а равно и мое сердце своей ординарностью, ремесленным училищем и вызывающим неродством с князьями-однофамильцами.

Литература в который раз принялась осваивать человеческий язык, но примус пока не стал раритетом, а телевизор считался роскошью. Я насекомо ползал по букварю и канючил отцу о телевизоре.

Всё остальное мне приходилось постигать задним, знакомым уже с историей умом. Между подвижками в сознании и образом жизни, не говорю, между лучезарной утопией и бытом, по-прежнему лежали пространства, сравнимые с неосвоенной Сибирью. Части больного организма не желали срастаться, при этом каждая существовала автономно и по-своему, по-инвалидному, полноценно, а вместе они умудрялись слаженно функционировать и не жалели ресурсов для имитации здоровья.

То, что отец мой вдохновенно трудился на невидимую часть общества, не только поддерживало во мне классовое недоверие, но и приучало не впускать в себя риторику о бесклассовом обществе. По сей день с настоящим увлечением я читаю лишь газеты, которые наклеиваю под обои: они воспринимаются как увлекательные документы из пока еще не написанного романа. Какое-то время, правда, подслушивал и подглядывал за тем, что происходит на неверном дальнем Западе. Представлялось, что там все настоящее, однако не родное, а потому и чувства полноценной зависти во мне не было.

В детстве я часто оставался в комнате один. Звук в репродукторе до конца не выключался, радио бубнило не переставая. Я и засыпал под гимн, который исполняли мрачные мужчины и женщины, волоча за собой баржу, в которой находился я вместе с остальным народом. Видимо, именно этим тяжелоатлетам было поручено, чтобы люди спозаранок поднимались на работу, строили базу коммунизма, а вечером напивались, резали друг друга в темных скверах, хохотали над очередной кинокомедией и ложились спать с неискупленным чувством суровой вины.

Забавно. Не это ли родство с государством плюс ежеутренний страх услышать о начале новой войны заставляли нас не выключать радио, которое продолжало жить, пусть и в виде мерзкого мышиного шороха, хотя можно ведь было просто вынуть вилку из розетки?

Отец исчез, когда я заканчивал пятый класс. Возможно, в эти дни, глядя на лицо вернувшейся с очередного опознания мамы, я окончательно решил, что все живут и умирают в одиночку, а государство существует, чтобы люди однажды не разбежались, то есть служит их же благу. По одиночке они бы рано или поздно поубивали друг друга, либо погибли как-нибудь иначе — от зверей, голода и стихийных бедствий.

Правила у игры были простыми, и я испытывал что-то вроде поэтического восторга от их примерного исполнения. Так, торжественно нацепив пионерский галстук, я физически чувствовал, как должны быть удовлетворены этим мрачные люди из репродуктора, это был мой вклад в Большую игру под названием… Ну, допустим, под названием «СССР — оплот мира». И хотя ночной гимн звучал теперь без хора, общему порядку это добавило только свойство мистической неотвратимости.

При этом все имели право свободно дышать в отведенные для этого часы, но, впрочем, тоже без нарушения неписаных правил. В эти именно годы появилось слово «хобби». К хобби наверняка относилось и строительство отцом яхты. Но вот к чему относилась его мечта? То же чувство примерного игрока подсказывало мне, что она выходила за рамки игры, это влекло меня и пугало, как и собственные мысли о Боге, и рождало во мне комплекс преступника до совершения преступления.