Маргарита Меклина - У любви четыре руки

• Название: У любви четыре руки
• Автор: Маргарита Меклина
• Издательство: Квир
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Меклина и Юсупова рассказывают о неизбежной потребности в чувствах, заставляют восхищаться силой власти, которой обладает любовь, и особенно квирская любовь, — силой достаточной, чтобы взорвать идеологии, посягающие на наши тела и сердца.

В книгу вошла короткая проза Маргариты Меклиной (США) и Лиды Юсуповой (Белиз), известных в нашей стране по многочисленным публикациям в литературных изданиях самых разных направлений. По мнению Лори Эссиг (США), исследователя ЛГБТ-культуры России, тексты, собранные здесь — о страстях и желаниях, а не об идеологиях…

---

Распечатывать незнакомые фото. Если нравится то, что снаружи — смотреть; когда не устраивает внешний вид — додумывать то, что внутри. Я до сих пор берегу томик Сосноры, что ты мне подарила, статью Скидана с подчеркнутой строчкой: «место Бога, таким образом, занимает язык». Скажи мне, как жить, когда даже имена неведомых составительниц на ледерине — «Лидия Ивановна Иванченко», «Ольга Эдуардовна Марченко», «Вероника Ильинична Тубман», «Анастасия Станиславовна Барская» — уже вызывают благоговейную дрожь. На платформе сегодня особенное количество дайков:[13] у одной тату и мотоциклетная цепь, у другой ежик и ватник, у третьей — плащ и бизнес-портфель. Статистика: селятся в пригороде, избегают больших городов. Чем больше попадаются на глаза, тем больше ненависти по отношению к ним. Прогрохотала пригородная электричка. «Нас очень мало», когда рассеялся шум, Соня сказала. Тазом сделала несколько неприличных движений — «вот и все, на что способны твои мужики». Вывеска на двери библиотеки-читальни (внутри десять пар видавших виды штормовок, десять настороженных бритых голов): животные поощряются, мужчинам нельзя. Как стеклышко трезвый парень в гей-баре: пидоры мне омерзительны, а на баб у меня не стоит. Вика спрашивает: почему лесбиянка и кошка? Над нами смеются: мы тумбы с нарушениями эндокринной системы, с единственно любящим нас линючим зверьком. Соседка уведомляет меня: Iamaninvisiblewoman, мне чуть за сорок, в таком возрасте уже не родить. Я женщина-невидимка. Я не мать, не жена, я никто. Поэтому я много ем, зарываюсь в себя. Слышала, как говорят: «их жир — это стена». Наращиваю прокладку между моим миром, их телом; моим грузным телом — и их плоским мирком.

Подруга из Калифорнии прочла про семейную драму в Оринде. Психиатр полюбил малолетку, ей было пятнадцать, прошло двадцать лет, сейчас у них двое шестнадцатилетних сыновей-близнецов. Муж забаррикадировался в туалете — опасался, что она нападет. В это время жена в спальне зарывалась в подушку — боялась, что он ее опять обзовет. Жестокость не связана с полом — зачем же я принимаю гормоны, добиваясь гармонии между плотью и моим ощущеньем себя? В зеркалах спокойствия нет. Будучи младше ее, страшусь, что она постареет. Если она сохранней меня, вперяюсь подолгу в себя: как выгляжу на фоне ее молодой красоты. Сережа пишет: мое письмо можно сравнить с бумажным самолетиком, который пускаешь с высокой крыши и не знаешь, куда он упадет. Где ты, мой мальчик, откликнись! Я странник в собственном теле. Секретарша на работе сказала: «мой Эдька пропал». Я хотела помочь. А она говорит: «найти бы и схоронить, вынуть из сердца». Эдьке семнадцать, называл себя Эдной, доросшие до пубертатности цветные ребята в его нищем, нещадном к богатым районе увивались за ним. Могли и избить, после прыщавых поцелуев узнав, что он не девица. Эдька был тихий, тискал у девчонок помаду, никто его не любил. Сегодня пришли из полиции: тело нашли. Выбившаяся в секретарши мексиканка-мать заявила: какая разница теперь, девка иль парень, столько с ним было хлопот, теперь он уже мертв.

Марьяна стояла, а Тора дрожала. Месиво букв зимней поземкой залепляло лицо. Горячечный кашель улицы (на дворе была осень) превращался в холод и лед. Перед Марьяной молились супруги: два по цене одного или любовь? — зажмурив глаза. Завалив на диван, приближаясь кругами… трясущимися пальцами Марьяна прикоснулась к скрижалям, тут же отметив, что не одинока в своей плотской любви. Прихожане сначала настольную, карманную Тору лобызали накрашенными кармином губами, а потом дотрагивались ею до свитка, как будто от маленькой Торы до большой Торы — всего несколько мелких шажков. В то время как шла медитация и нужно было размышлять о насущном и Боге, Марьяне не терпелось дистанцию сократить, проглотить ее, как фокусник шпагу, и заключить в объятья, будто Тору, певицу…

Мы спотыкаемся в темноте, мы не знаем, куда мы идем. Кто ты? Ропчущий шорох деревьев? Мелодии, доносящиеся до нас иногда? Многоточие великих стихов? Сотворенное тобой так неохватно, что мы привстаем, чтобы все узнать и понять. Соблюдая пост в Йом-Кипур, заглядывая в жерло смерти, перемолотые жерновами Истории, в Треблинке или Жмеринке, мы думали о тебе.

Наши просьбы — следы на песке. Каждый накладывает на молитву свой след. Души сожженных и заживо сброшенных в ров прорастут сквозь дерн времен и превратятся в деревья из букв. Буквы тянут руки из могилы, из молитвы к живущим. Сокращая сказанные нашими предками слова, мы укорачиваем со словами их души. Проговаривая прегрешения, мы их осязаем во рту. Осознаем НА языке. Заносимые в вотчину Ворда, они трепещут у нас на кончиках пальцев. Проступки проступают сквозь кожу. Мать как-то сказала: на тебе печати негде поставить. Я в ответ сплюнула: да на мне виден уже весь алфавит! Приехала, поцеловала в щеку, в плечо, прижалась к плечу, прости, с плеча не руби, пощади мать.

…знаешь, я хочу в Сосновку поехать, туда, где был мой детдом… посмотреть, узнаю ли тропку, выражение елей, хвойных гусениц, заусенцы осененных закатом скамеек, запрокинутую голову солнца…

Все озвученное ты исполняешь, но самое сложное — это назвать. Отсюда немота, когда неимущим не по карману своя нищета, когда жаждущие не в состоянии выплеснуть жажду, а ушибленные криками о помощи не передают свою боль. Сообщение (наземное, воздушное, электронное) между нами так совершенно, что мы сами возводим преграды, чтобы отдалить встречу с тобой. Изнывая от жары и безве(т)рия, волоча на себе крест, мы тащимся за тридевять земель к заповедным местам (святой воде, монастырям, родникам), чтобы с помощью отдаления встречи попытаться сказать тебе то, чего не можем сказать.

…Опухоль Opus Dei, вспоминая, как женщины при оргазме упоминали тебя, я понимаю, что гной — это твой гнев, онкология — онтология, рак — рачение или твое расточительство, метастазы — метания, а мое тело — инструмент разговора с тобой. Мой языческий Бог в языке, ведь как только скован язык — на теле поселяются язвы. Когда пустует мой лист, на коже появляются пустулы. Язык — мои религия и регалии, а Grammaris God. [14]

Пройти четыре ступени. Дыши глубоко и спокойно, дыши!

Марьяна дышала.

Дыши непрерывно, дыши, положи руки одна на другую, дыши.

Марьяна дышала.

Вдыхая — до десяти, выдыхая — считай до пяти.

Марьяна дышала.

Десять на пять, десять на пять, повторяй опять и опять. Пока без веры не сможешь поверить. Пока без счета не сможешь считать.

Марьяна считала.

Почувствуй, когда десять и пять. Тщетно? Попробуй опять. При вдохе держи yudu kamatz в голове.

Марьяна держала.

Выдыхаешь — heh в сердце.

Марьяна выдыхала. У нее был heh в сердце.

Вдох — yaaaa в голове.

Марьяна дышала.

Выдох — hhhh.

Марьяна дышала, жила.

Min hametzar karati Ya-H, anani bemerchav Ya-H.

Из своей ограниченности и нужды я воззвала к Б-гу, и Б-г ответил мне необъятностью.

V

Наутро была суббота. Сын сидел в комнате и читал. «Тебе нравится?» — спросила она. «Очень!» — глаза сына блеснули. «Я чувствую, что В. похож на меня. Его наружная жесткость, неуверенность с женщинами, страсть к своему полу, его внутренние сентиментальность и стыд…» «Страсть к чему?..». — прервала Марьяна. «В твоем возрасте — а тебе столько же, сколько мне в начале первой главы — не стоит застолбляться на этих вещах. Не следует быть слишком уверенным в том, что… В общем, ни в чем». Сын прислонился спиной к книжной полке, как бы охраняя Марьяну от ее собственных книг. «Мама, можно цитату?» «Ты и есть эта цитата. Мать пишет про геев — и вот он, послушный доверчивый сын!»

Ей было приятно и сложно смотреть на него. Все: и его рот, и рост, и остроты напоминали ей В. Все: и его запрятанная в усмешку ранимость, и растерянность, и разрез глаз напоминали ей В. Все: и его любовь к точным наукам, и к застенчивым заочным знакомствам (выбирая между телефонным звонком и перепиской, останавливался всегда на втором), напоминали ей В. Все: и его уклончивость, и хрупкость ключиц, и спохватливые сполохи сентиментальности, когда он вдруг дарил ей безо всякого поводу плюшевых мишек (сам же в детстве машинкам и солдатикам предпочитал чертежи), напоминали ей В. Обобщающее местоимение «все» и было тем, чем В. на кафедре занимался — ведь он, как и Марьяна, был специалист по словам.

…Мужчины считают, что женщины холодны и, разделяя дом на мужское и женское, кладут на пол дощечки. А я вся горю! Женщина обвешивает себя гирляндами листьев в знак, что из нее капает кровь. Тогда мужчина отправляется в лес и протыкает себе нос заточенной палкой. Когда это происходит со мной, я свирепею. Мой дух — мужской дух! Мой дух — это мойу! Я хочу быть мужчиной, я хочу знать, через что проходит мужчина, я ненавижу высиживать в закутке, пока из ми кету изливается кровь! Я воин, охотник.