Норман Дуглас - Южный ветер

• Название: Южный ветер
• Автор: Норман Дуглас
• Издательство: И.Т.Д. «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93381-147-5

«Южный ветер» (1917) — самая знаменитая книга английского писателя Нормана Дугласа (1868–1952), выдержавшая более двух десятков переизданий у себя на родине и переведенная на многие языки, впервые издается в России. Действие романа происходит на вымышленном острове Непенте, название которого означает лекарство, избавляющее от боли и страданий или «блаженство», однако именно здесь героев ждут непростые испытания…

…У Дугласа настолько оригинальный склад мысли, что, читая «Южный ветер», ты нет-нет да похвалишь автора за точно найденную форму выражения вещей весьма тонких, едва уловимых.

…Ведь на самом деле лишь ничтожнейшая часть того, что мы называем «сутью вещей», попадает на страницы романов, а главное обычно остается «за кадром». Именно в этом я нахожу достоинство «Южного ветра»: в нем схвачено многое из потаенного, невысказанного, и это лишний раз доказывает, в каких жестких тисках литературных условностей находится обычно писатель, а вместе с ним и мы, читатели.

Вирджиния Вулф

Позволю себе расслабиться и немного побрюзжать. Мне семьдесят пять. За свои годы я прочел столько романов, что их хватило бы на все семьсот пятьдесят. Более двадцати лет я, профессор английской литературы Эдинбургского университета, занимался тем, что рецензировал книги — десятки и сотни французских и английских книг. Следующие двадцать лет — уже в начале так называемого нового столетия — ушли на поиски действительно «нового» романа, который было бы не стыдно порекомендовать почитать другу. И вот итог: две книги. Вторая по очередности, но не по значимости принадлежит Норману Дугласу — это его «Южный ветер».

Джордж Сейнтсбери

Я согласен, что ваш шедевр — это «Южный ветер», а самое внушительное произведение — «Старая Калабрия»… В самом деле, не перестаешь поражаться бесконечной игре фантазии, притом, что общее впечатление — донельзя емкое и целостное. Большая редкость, скажу я вам, в наше-то худосочное время встретить эдакие молочные реки. У вас всего через край: энциклопедической учености, юмора, художественности, философской глубины, и что поразительно — понимаешь, что все это — лишь верхушка айсберга…

Литтон Стречи

---

Он вёл завидную жизнь. Его окружали шедевры. Они были его путеводными звёздами, его товарищами, его реальностью. Что же до прочего — до социальных акциденций[62] пространства и времени, до его бедности и забот — ими он не тяготился; это бремя граф нёс на плечах с таким же лёгким изяществом, с каким он носил свой протёртый сюртук. Бродя меж людей, он помимо собственной воли мысленно создавал воображаемые скульптуры — исторические портреты или мифологические группы; лицам и осанкам каждого, с кем он встречался, всем им отыскивалось место в густо населённом царстве его творческой фантазии, и все они манили его издали, словно радостное и неизбежное откровение.

Завидная жизнь — и никогда ещё не была она более завидной, чем в тот день, когда на каком-то нелепом чаепитии его познакомили с дамой, назвавшейся сводной сестрой Консула. Какое лицо! Оно захватило графа. С того самого дня и поныне оно являлось ему в артистических грёзах. Он вечно вынашивал честолюбивые замыслы, но самым честолюбивым из них была некая выполненная в смелой пергамской манере работа, благородная женская группа, которой предстояло называться «Эвменидами»… Её лицо! Это потрясающее лицо сразу предъявило права на роль основного мотива всей группы. Проживи он ещё тысячу лет, ему такого больше не встретить. Он отдал бы всё, чтобы эта женщина, не сходя с места, стала ему позировать.

Но о позировании пока не могло быть и речи. Никто не должен знать, что он ещё способен на такие усилия; это могло разрушить все надежды, возлагаемые на одно не терпящее отсрочки дела. Приходилось по-прежнему притворяться безобидным мечтателем, поклонником античности. Никто, кроме старого слуги, Андреа, не должен был знать главной тайны его жизни. И всё же он не расставался с надеждой, что недалеко то время, когда он сможет явить миру свою истинную натуру, натуру творца. Быть может, недалёк уже день, когда денежная сделка между ним и его уважаемым американским другом, мистером ван Коппеном, освободит его от пожизненного бремени бедности. Вот тогда — тогда он вернётся к золотым замыслам юности и прежде всего к «Эвменидам»{143}. С весёлым, полным радостных ожиданий сердцем он смотрел, как сделка близится к завершению; возможно через неделю чек будет лежать у него в кармане; он уже и сейчас видел себя, облачившимся в поношенный сюртук и поспешающим к Консульству, дабы положить начало исполнению заветнейшего из своих желаний. Он коснётся этой темы с той вкрадчивой южной грацией, что была неотъемлемой частью его существа — в остальном можно положиться на женское тщеславие. Граф издавна знал, что ни одна женщина, какой бы скромной и привлекательной она ни была, не устоит перед искушением попозировать настоящему графу, да к тому же ещё такому красивому.

И вот она вдруг взяла и умерла — умерла, быть может, несколькими днями раньше, чем следовало. Её лицо, бесценное лицо навсегда потеряно для искусства — жестокая десница рока отняла у графа его идеал. Он скорбел, как может скорбеть только скульптор. Оттого и случилось, что некая сила, с которой ему было не совладать, заставила его выказать своё горе. И хотя Андреа уважительно, но настойчиво выговаривал ему за такие пугающие расходы, венок из камелий был заказан и доставлен на похороны. Приношение артиста…

Оно вызвало и удивление, и восхищение. Вот что значит джентльмен! Всегда поступает как того требуют приличия. Какой обвородительный жест! Так говорили люди, хотя, — добавляли те, что поумнее, — знай он покойницу чуть ближе, он без труда нашёл бы способ потратить деньги с бóльшим умом.

Один только факт обилия таких пересудов и достигнутых в этот день договорённостей о пикниках и вечеринках уже свидетельствует о том, насколько полезным делом являются подобного рода похороны — это не говоря уж о том, с каким облегчением все присутствующие увидели, как гроб опускается в землю, и поняли, что покойница и вправду отправилась наконец на лоно Авраама.

ГЛАВА XXXIV

Весь Непенте стоял у её могилы — весь, за исключением мистера Кита. Кит остался дома. Что было довольно странно, ибо приличия требуют присутствия на похоронах знакомых, а мистер Кит гордился тем, что всегда поступает как того требуют приличия. Он не упускал случая похвастаться принадлежностью к англо-саксонской расе — лучшей, что бы о ней ни говорили, расе на свете, и всегда указывал, что невозможно быть типичным англо-саксом, не уважая себя, а уважать себя невозможно, не уважая одновременно ближних и их обычаи, какими бы превратными последние порой ни казались. Похороны же есть вещь неизбежная, доказать их превратность никакими логическими фокусами невозможно. Тем больше причин на них присутствовать. Но по какому-то странному выверту или вывиху, свойственному его натуре, он именно потому на них и не ходил. Иначе бы он оказался на рыночной площади минута в минуту, ибо в равной мере гордился своей пунктуальностью, заявляя, что таковая представляет собой одну из многих добродетелей, разделяемых им с Её Величеством королевой Викторией{144}.

Он не любил похорон. При всей чистоте его разума и желудка, мистер Кит питал безрассудную ненависть к смерти и, что куда замечательнее, без малейшего стыда в ней признавался.

— Следующее погребение, на котором я намереваюсь присутствовать, — говорил он, — это моё собственное. И пусть оно состоится не скоро! Нет, меня не интересуют ни похороны, ни мысли, которые они навевают. Трусливая позиция? Я так не думаю. Трус отказывается смотреть фактам в лицо. Смерть это факт. Я нередко смотрел ей в лицо. Очень неприятное лицо. Люди по большей части норовят только покоситься на него да и то украдкой. Они до икоты боятся смерти и со страху произносят по её адресу всякие чванливые глупости. Вздор чистой воды! Со смертью та же история, что и с Богом — мы называем их благими, поскольку опасаемся того, что они могут с нами сделать. Вот вам и вся наша почтительность. Смерть универсальна, неизбежна и тем не менее гнусна. Любого другого противника можно оставить без внимания или подкупить, или обойти стороной, или раздавить. Но этот проклятый призрак стучится в вашу дверь и не дожидается, когда вы крикните: «Войдите». Отвратительно! Если другие люди думают иначе, то это потому, что они и живут иначе. Как они живут? Как корова, сверзившаяся в тёмную яму и теперь коротающая время в размышлениях, отчего это у неё так болит спина. Подобная публика вполне способна с радостью ожидать приближения смерти. Это лучшее, что могут сделать такие люди — покинуть мир, который сами же называют тёмной ямой, мир, явно созданный не для них, судя по тому, что они вечно испытывают неудобство по тому или иному поводу. Скатертью дорога и им, и их нравственным корчам.

Мистер Кит утверждал, что он неудобств не испытывает никогда. О, нет! Он нравственными корчами не страдает. В отличие от других, он «должным образом реагирует на внешние раздражители», он культивирует в себе «функцию реальности», уж он-то знает, как «управлять своими рефлексами». Его нервные импульсы «должным образом скоординированы». Мистер Кит любил жизнь. Она обходилась с ним по-хорошему. И от этого ему была ненавистна мысль о необходимости проститься с благодатной землёй и с синим небом над головою, со своей кухней и с книгами, с садовниками, с розами и с пламенеющими ипомеями; ненавистна необходимость променять всё, что он любил, все эти осязаемые радости на отвратительное и вековечное уничтожение.

Вот почему, избавившись от комитета несносных шутов, мистер Кит старался теперь растянуть завтрак далеко за пределы отведённого для него времени. В конце концов еды больше не осталось и всё же ему не хотелось двигаться с места. Эти люди вывели его из себя, им почти удалось испортить ему утро. А тут ещё похороны! Может быть, пойти в дом, почитать или написать несколько писем? Нет. Писать сейчас письма он не мог. Не чувствовал себя в достаточной мере раблезианцем{145}. В данный миг его богом был Эпикур. Пребывая в состоянии языческого томления, мистер Кит раскурил сигару и откинулся в кресле, стараясь вернуть себе душевный покой.

Он находился в любимом своём углу сада — на чём-то вроде выступающего отрога горы или платформы, затенённой грандиозными зонтичными пихтами. Чуть ниже, казалось совсем рядом, росла группа похожих на языки пламени кипарисов, опрятные очертания их выделялись на фоне моря, жемчужно мерцающего далеко внизу. Млечная утренняя дымка, которую предстояло вскоре разогнать ветерку, ещё висела над водой и дальним материком, трепетала над линией горизонта сквозистыми опаловыми лентами. Взгляд Кита блуждал по волнообразно колеблющемуся саду, полному солнечного света, цветов и гудения насекомых. Из недалёких зарослей вербены долетела переливистая песенка славки. Кит обрадовался. Славкам он потакал, и потому что любил их пение, и потому что они уничтожали пауков, настырная паутина которых то и дело норовила облепить его очки. Садовникам было строго-настрого заказано приближаться к их гнёздам. Одна из мелких горестей его жизни состояла в том, что он по своей близорукости никогда не мог отыскать птичье гнездо — никогда, даже мальчиком. Воспоминания отрочества стали одно за одном возникать у него в голове и, свиваясь, уноситься в небо вместе с колечками ароматного дыма «гаваны»…