Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 21. Труд

• Название: Собрание сочинений. Т. 21. Труд
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

«„Труд“ — это роман-утопия, роман-проповедь, роман-трактат, написанный во славу Фурье. „Труд“ — произведение, в котором я хотел бы воплотить идею Фурье: организацию труда, Труд — источник регулирующего начала дивного мира. Пользуясь Люком, сыном Пьера и Марии, я создам Город будущего, своего рода фаланстер» (Э. Золя «Набросок»).

Идеальный Город — фаланстер, основанный инженером Люком Фроманом при поддержке богатого ученого-изобретателя Жордана, является последовательным осуществлением идей Фурье об ассоциации капитала, труда и таланта, о том, что и качестве социальной силы могут быть использованы человеческие страсти, разумно направленные на общее благо. В знаменитой триаде Фурье: «Капитал, труд, талант» — Золя на первое место выделяет талант, то есть представителей творческой научно-технической мысли. В основном следуя теории Фурье, Золя несколько расходится с ним в вопросе о роли технического прогресса. Фурье недооценивал значение индустриализации, Золя же считает, что фаланстер (ассоциация) будущего может быть создан только на основе высокого уровня развития техники и науки.

---

— Осторожнее, сударь, этот кусок еще горячий, он спалит вам башмак, — проговорил он.

Ни мастер, ни Люк не вымолвили больше ни слова. Они пересекли оба двора, теперь смутно освещенные луною, миновали низкие здания, где так же исступленно стучали молоты. Едва они вышли за ворота «Бездны», мрак ночи вновь поглотил их; рычание изрыгавшего пламя чудовища постепенно затихало у них за спиной. По-прежнему дул ветер, гоня по небу разорванные тучи. По ту сторону моста виднелся опустевший берег Мьонны; вокруг не было ни души.

Люк нашел Жозину на той же скамейке, где оставил ее; молодая женщина сидела неподвижно, глядя широко раскрытыми глазами во мрак и придерживая рукой голову спящего Нанэ, прижавшегося к ее исхудалому телу; полагая, что его миссия окончена, поскольку Боннер взялся обеспечить приют бедной женщине, Люк собрался было удалиться. Но лицо мастера выражало смущение: Боннера беспокоила мысль о бурной сцене, которая ожидала его дома, когда жена, грозная Туп, увидит, что муж возвращается с «этой нищенкой». К тому же он не предупредил еще Туп о своем уходе с завода; когда она узнает, что муж по собственной воле оказался на улице, не миновать жестокой ссоры: это Боннер предвидел заранее.

— Хотите, я пойду вместе с вами? — предложил Люк. — Я объясню вашей супруге, в чем дело.

— Признаться, сударь, это было бы, пожалуй, самое лучшее, — ответил со вздохом облегчения Боннер.

Жозина и он не обменялись ни единым словом. Молодая женщина была смущена, а добродушно-снисходительный Боннер, знавший к тому же, как тяжело жилось Жозине с Рагю, хотя и испытывал к ней род отеческой нежности, однако внутренне порицал ее за то, что она уступила домогательствам этого безнравственного малого. При приближении обоих мужчин молодая женщина осторожно разбудила Нанэ; Люк пригласил ее следовать за ними; он с Боннером пошли впереди, в их тени молча шла Жозина с братишкой. Все четверо повернули направо и, пройдя вдоль железнодорожной насыпи, вошли в Старый Боклер, лачуги которого, подобно зловонной луже, простирались от конца ущелья по долине вплоть до новой части города. Старый Боклер представлял собой извилистое переплетение узких улиц, без света и воздуха, омываемых лишь дождями; протекавший здесь ручей наполнял улицы зловонием. Невозможно было понять, зачем скопилось на этом узком, сжатом меж гор пространстве столько бедноты, когда тут же, в двух шагах, развертывалась безграничная Руманьская равнина, овеваемая, точно море, свободным дыханием небес. Только ожесточенная борьба из-за денег и собственности могла с такой скупостью ограничить право людей на землю — их общую мать — и отмерить им всего по нескольку метров, необходимых для повседневной жизни. В дело вмешались спекулянты, и сто — двести лет нищеты привели к скоплению грошовых лачуг, напоминавшему клоаку; и, как ни дешево оплачивались эти логова, из которых не всякое годилось даже под стойло, жильцов то и дело выселяли из них, как только те запаздывали с уплатой. Так и вырастали один за другим, случайно, где только ни попадался свободный клочок земли, эти гнилые домишки с отсыревшей штукатуркой, рассадники насекомых и эпидемий; и глубокую грусть навевал на душу в ночной час этот отверженный город труда — темный, задушенный, зловонный: казалось, сама социальная несправедливость расцвела здесь жутким цветом под зловещими небесами!

Боннер, шедший впереди, углубился в какую-то улочку, свернул в другую и оказался наконец на улице Труа-Люн. То была одна из самых тесных улочек Старого Боклера, без тротуаров, вымощенная острыми камнями, собранными со дна Мьонны. Почерневший, потрескавшийся дом, во втором этаже которого жил Боннер, однажды вдруг осел, так что фасад его пришлось подпереть четырьмя толстыми балками; в третьем этаже этого же дома занимали три комнатки Рагю с Жозиной; накренившийся пол их жилища поддерживали подставленные балки. Прямо от порога входной двери, без площадки, начиналась крутая, почти отвесная лестница.

— Стало быть, сударь, вы будете настолько любезны, что подниметесь вместе со мной, — сказал Боннер.

Он снова выглядел смущенным. Жозина поняла, что хотя для Боннера и мучительна мысль оставить ее с мальчиком на улице, однако он все-таки не решается ввести ее в свою квартиру из боязни, как бы Туп не нанесла ей какого-нибудь оскорбления. Молодая женщина со свойственной ей кроткой покорностью нашла выход из положения:

— Нам с братом незачем входить. Мы посидим наверху, на ступеньке, подождем вас.

Боннер тотчас же согласился:

— Дело! Посидите там наверху; если я добуду ключ, я отнесу его вам, и вы сможете лечь спать.

Жозина и Нанэ исчезли в густом мраке лестницы. Даже дыхания их не было слышно — они притаились где-то наверху. Двинулся вверх по лестнице и Боннер, показывая дорогу Люку; он предупредил молодого человека о чрезвычайной крутизне ступенек и дал ему совет — покрепче держаться за липкую веревку, заменявшую перила.

— Пришли, сударь. Не идите дальше. Площадки здесь, правду сказать, не очень-то широки, ну, а кто упадет отсюда, не скоро встанет.

Он отпер дверь и из вежливости пропустил Люка вперед; молодой человек вошел в довольно просторную комнату, освещенную желтым светом керосиновой лампы. У стола, несмотря на поздний час, сидела за работой Туп: она чинила белье; в стороне, в полосе тени, дремал ее отец, старик Люно, зажав в беззубых челюстях потухшую трубку. Одни из углов комнаты занимала кровать; на ней спали шестилетний сын Боннера Люсьен и четырехлетняя дочь Антуанетта, красивые и рослые не по годам дети. Кроме этой общей комнаты, служившей одновременно кухней и столовой, в квартире были еще две комнаты: комната старика Люно и комната супругов.

Увидя мужа, возвращающегося в столь неурочный час, Туп, ни о чем не подозревавшая, изумилась:

— Как! Это ты?

Боннер не захотел сразу идти на ссору, сообщив жене, что он ушел с завода; он предпочел выяснить сначала вопрос о Жозине и Нанэ.

— Да, я закончил работу, потому и пришел, — ответил он уклончиво.

И, не давая жене времени задать второй вопрос, он представил ей Люка:

— Познакомься же с этим господином; это друг господина Жордана, он попросил меня об одной услуге и сейчас объяснит тебе, в чем дело.

Охваченная все возрастающим удивлением и недоверием, Туп повернулась к молодому человеку; Люку бросилось в глаза сходство жены Боннера с ее братом Рагю. Туп была маленького роста; наружность ее говорила о вспыльчивом и сварливом характере: у нее были резкие черты лица, густые рыжие волосы, низкий лоб, тонкий нос, жестко очерченные челюсти. Хотя ей было уже двадцать восемь лет, она казалась еще совсем юной; она обладала тем ослепительно свежим цветом лица, который часто встречается у рыжих женщин. Только этим и объяснялось увлечение Боннера сестрой Рагю и его женитьба на ней: он знал, что у Туп невыносимо дурной характер. Жена омрачала семейную жизнь Боннера непрестанными взрывами раздражения; мужу приходилось уступать ей во всех мелочах повседневной жизни, чтобы жить в мире. Туп была кокетка, снедаемая одним-единственным желанием — быть хорошо одетой; она любила различные украшения и становилась кроткой лишь тогда, когда получала в подарок новое платье.

Люк почувствовал, что, раньше чем заговорить о деле, ему необходимо снискать расположение Туп каким-нибудь комплиментом. Комната, хотя убранство ее и было бедно, показалась Люку очень опрятной; в этом сказывалась заботливость хозяйки. Молодой человек подошел к постели.

— Какие прелестные дети! — воскликнул он. — Спят, будто два ангелочка.

Туп улыбнулась. Однако ее пристальный взгляд не отрывался от Люка; она ждала, чтобы этот незнакомый господин объяснил ей, чего он от них хочет: Туп понимала, что он не стал бы утруждать себя, если бы речь не шла о чем-то важном. Люку пришлось перейти к делу; когда он рассказал о том, как нашел Жозину, всеми брошенную, умирающую от голода среди ночи, у Туп вырвалось резкое движение, ее челюсти плотно сжались. Даже не отвечая молодому человеку, она в бешенстве повернулась к мужу:

— Это еще что за история? Какое мне до всего этого дело?

Боннеру пришлось вмешаться; со свойственным ему миролюбием и добротой он попытался успокоить Туп:

— Послушай, если Рагю оставил тебе ключ, отдай его этой несчастной: ведь он сидит у Каффьо и способен пробыть там до утра. Нельзя же заставлять женщину с ребенком ночевать на улице!

Туп вспылила.

— Да, ключ у меня! Да, Рагю отдал мне его — и как раз для того, чтобы эта нищенка со своим прощелыгой-братцем не могла возвратиться к нему! Впрочем, мне до всех этих гадостей дела нет. Я знаю одно: Рагю отдал мне ключ, и одному только Рагю я отдам его!

Боннер попытался еще раз воззвать к состраданию жены. Туп резко прервала его.