Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

• Название: Нежность к ревущему зверю
• Автор: Александр Бахвалов
• Жанр: Советская классическая проза

---

А за окном все еще была ночь, нескончаемо долгая зимняя ночь, морозная и метельная.

Возле раскаленной печи с пламенеющим нутром открытой топки остались только Лютров и Валерия. Они сидели лицом к огню и, разговаривая, почти не глядели друг на друга. По-настоящему тепло на даче так и не стало, Валерия сидела в накинутой на плечи меховой куртке, сложив руки под грудью, и говорила о своей жизни в Перекатах, о бабушке, о том, что делает и как живет с матерью.

Лицо ее, освещенное красным отблеском углей, выглядело усталым. Глаза надолго застывали на пылающих углях, то раскрывались широко и настороженно, то укрывались за опущенными ресницами. Лишь однажды лицо ее оживилось — она принялась рассказывать, как девочкой участвовала в спектакле о Чипполино, разыгранном во дворе дома, и как восхищена была бабушка графиней Вишенкой — Валерией. Но оживление длилось недолго, она вдруг смолкла, улыбка стерлась. Валерия односложно отвечала на вопросы Лютрова и наконец сказала, что ей про себя говорить скучно.

— Я невезучая, Алеша… Расскажите лучше о себе. Вы все летаете?

— Такая уж планида.

— Всю жизнь?

— Половину.

— Вы, наверное, хороший летчик, я помню ваш большой самолет.

— Есть лучше.

— А людей не возите?

— Редко.

— На «ТУ-104?»

— Случается.

— А почему вы не женаты?

— Так уж вышло.

— И я не выйду замуж. Меня не возьмут.

— Вам это не удастся. У вас много друзей в городе?

— Не обзавелась, некогда было… Я и в доме-то никого не знаю, кроме маминой подруги Евгении Михайловны да ее сына. А вы где живете?

— На Молодежном проспекте, рядом с вами.

— Видите, как бывает… Я очень изменилась?

— Стали взрослее, по-моему.

— Да, совсем взрослая, дальше некуда… И хуже, конечно?

— Нисколько. Но немного не такая, какой были в Перекатах.

— А вы помните, какой я была? — спросила Валерия, и губы ее дрогнули в улыбке.

— Еще бы!.. Тоненькая, яркая, как тюльпаны у вас в руках.

— Да, тюльпаны… А теперь?.. Не бойтесь, говорите.

— Я с вами всего боюсь: и говорить, и молчать.

— А вы не бойтесь.

— Ну вот вы зачем-то накрасили ресницы, губы… Я понимаю, некоторым нельзя без этого, но вас краски… огрубляют. Такие красивые пушистые ресницы слиплись, глаза выглядят заплаканными… На вашем лице ничего нельзя трогать. Впрочем, я могу и не понимать чего-то.

— Честное слово, Алеша, я впервые разукрасилась… Хотелось выглядеть получше, как все…

— И вы могли бы не делать этого?

— Чтобы понравиться вам?

— Ну, ради этого не стоит.

— Не обижайтесь, я стала злюкой.

Но что-то больно кольнуло его, горькое чувство росло, захлестывало, и от этой горечи стало трезвее на душе.

— Обиделись, да?

— Мне бы уехать сейчас, — сказал Лютров, пряча глаза.

— Уехать?.. Почему?

— Вот что вам нужно знать, Валера… Я собрался просто скоротать новогоднюю ночь, повеселее прожить веселый праздник, у меня был трудный год… И вот случилось маленькое чудо… Счастье нельзя выиграть, Валера, а еще труднее прийти на вокзал, чтобы встретиться с ним… Но пусть вас это не трогает…

— Вы странно говорите, но я, кажется, понимаю… И… вы сейчас что-то делаете со мной, не знаю… Я не умею выразить, но мне легко и… Не уезжайте. Не нужно уезжать, чтобы я поверила… Ведь вы… любите меня?

Она опустила голову, опавшие волосы укрыли лицо, но он видел, как застыла она в ожидании. Что ей сказать? Разве изреченное «да» выразит все?

— Почему вы молчите? Ведь это правда. Правда, я знаю. Я испугалась вашего лица, когда увидела вас на площади. Испугалась и поняла…

Наступило неловкое молчание.

Дрова догорали. Угли подернулись хлопьями пепла, подсвеченный жаром, он казался розовым…

Поглядев на Лютрова, Валерия виновато улыбнулась:

— Не обижайтесь. Я спать пойду, ладно?

— Да, да… Заговорил я вас.

— Нет, я просто устала… Ведь скоро рассветет.

Она встала и вышла в смежную комнату. Хлопнула и отскочила дверь, вспыхнул свет.

Лютров долго сидел без всяких мыслей, не чувствуя ни усталости, ни желания спать, и только курил, смотрел на изгибающийся, увлекаемый тягой топки дымок, слушал, как глухо воет в трубе да как бьется о стекла метель.

На даче совсем стихло, но все чаще прослушивался дальний грохот поездов, совсем слабый, если они останавливались в Радищеве, и погромче, когда проносились мимо, заставляя деревянный дом покорно вздрагивать.

Все, что он узнал о Валерии из ее слов, было лишено временной связи, казалось, он ненадолго взял интересную книгу и едва успел раскрыть ее.

Он живо представлял ее подвижной долговязой школьницей в поношенной коричневой форме, с недетскими внимательными глазами. Как у всех торопящихся жить детей, у которых в доме не так, как у всех, о чем эти «все» при случае напоминают ей, она не была глуха к жизни улицы. Не обремененная присмотром, предоставленная сама себе, она почти бессознательно пыталась найти свое место в зримой жизни, объяснить самое себя. Познания шли из толчеи улиц, от событий во дворе, от обмена увиденным и услышанным со сверстниками, от того, к чему с умыслом или походя приобщат старшие… Для Валерии все было истиной, открытием, потому что нет убедительней правды, чем постигаемая собственным опытом.

Иногда в доме ненадолго появлялась мать. Однажды квартировавший у бабушки врач стал отчимом Валерии. Когда они с бабушкой остались вдвоем, пятнадцатилетняя Валерия поняла, что она — главная помеха в неустроенной жизни матери, что ее собственная жизнь никому но нужна, кроме бабушки, и, что бы с ней ни случилось, пожалеть ее больше некому.

Дружила она все больше с мальчишками, с тем, кто погрубей, кто мог защитить ее. Но вот окончена школа, она работает, выросли и ее друзья. Но почему-то именно они стали теми, которых боятся в городе, которые бродят с гитарами по танцплощадкам, пьют водку, затевают драки и по старой памяти навязывают ей свое покровительство. А оно уже тяготит девушку. И тогда она понимает, что ей нельзя оставаться в городе.

Вот и все, что Лютров узнал о ней. Ненамного больше, чем знал раньше, но, рассказанное ею самой, все это заново отозвалось в нем, как если бы она доверила ему исправить все нескладное в ее жизни. Он еще не представлял себе, как сложатся их отношения, но, если они будут вместе, все для нее обернется по-другому; ей больше не придет в голову называть себя невезучей… Лютров стоял у окна, глядел в морозную темноту за стеклами, видел, как осыпается снег с крыши под окнами, слышал дремучий вой ветра в печной трубе, и мало-помалу ему стало казаться, что он в Перекатах, в этом заштатном городишке чеховских времен. Как и тогда, в соседней комнате спала Валерия, а он вот так же прислушивался к тишине за дверью… Похожее на тревогу волнение охватило его: не во сне ли он, на самом ли деле все это происходит.

«Успокойся, ты как мальчишка», — укорил он себя, покосившись на дверь в комнату Валерии. Там все еще горел свет. Может быть, она не спит, как и он?

— Вы не спите, Валерия?

Она не ответила. Лютров заглянул в комнату, на носках прошел к горевшей на этажерке лампе, невольно любуясь лицом спящей. Затененные подушкой, едва просматривались сомкнутые ресницы и влажные губы, чуть приоткрытые, так похожие на губы ребенка, баловня заботливых рук, обласканного па ночь поцелуями матери. Наклонившись, он воровски коснулся пальцами длинных прямых волос, расплескавшихся чернотой по наволочке, и не мог отвести глаз от ее лица. Сон обозначил на нем трогательно-нежные бледно-зеленые топа, припудрившие матовую белизну вокруг уголков губ, у висков, в ямочке подбородка. Лицо казалось светящимся, неприкасаемо хрупким…

Стараясь не щелкнуть выключателем, он погасил лампу и выбрался из маленькой теплой комнаты в гостиную.

Усаживаясь на покрытую пледом качалку, Лютров услышал, как скребется в дверь и скулит собака. Жила она где-то по соседству, увязавшись за друзьями Извольского, она вернулась на огонек. Впущенный в комнату, пес благодарно засуетился у ног Лютрова, запрокинув кверху мохнатую морду с черным кожаным носом, отряхиваясь.

— Есть хочешь, собака? — веселым шепотом спросил Лютров, обрадованный сомнительной возможностью поговорить.

Пес пристукнул об пол передними лапами и что было сил замахал мокрым хвостом. Лютров собрал в одну большую миску остатки пиршества и поставил ее поближе к печке:

— Ну, лопай, гулена…

Но собака не хотела есть. Она как бы из приличия обнюхала миску, но так и не притронулась к еде, а улеглась напротив Лютрова, и всякий раз, когда он заговаривал с ней, вскидывала желтые надбровья и принималась стучать хвостом.

— Странное ты существо, — ласково растягивая слова, говорил ей Лютров, — плодишь собак, а никого, кроме людей, любить не можешь… Отчего так?