Марк Алданов - Жозефина Богарне и ее гадалка

• Название: Жозефина Богарне и ее гадалка
• Автор: Марк Алданов
• Жанр: История
• Год: 1936

---

Какие предсказания мадемуазель Ленорман тогда делала себе самой, мы не знаем. Но основания для тревоги у нее были: на эшафот в 1794 году можно было попасть за что угодно; можно было попасть и за рабдомантию с лампадомантией. Вышло, однако, не горе, а радость. Благодаря аресту Ленорманша познакомилась с Жозефиной.

III

Виконт Александр де Богарне был избран в Генеральные Штаты депутатом от дворянства округа Блуа. Как известно, избиратели давали депутатам наказы, так называемые cahiers. Наказ Богарне писал местный помещик, знаменитый Лавуазье. Он, собственно, дворянином не был, но для него, очевидно, сделали исключение. Наказ Лавуазье составил просвещенный, — он и теперь, с некоторыми вполне естественными изменениями, мог бы пригодиться на выборах французскому или английскому политическому деятелю. С этим наказом Богарне прибыл в Версаль. По-видимому, он недурно говорил или, точнее, выразительно читал речи по написанному тексту (как делали большинство ораторов Французской революции). У него была репутация храброго офицера. Помогал ему вначале, как водится, и титул, впоследствии его погубивший. Богарне имел успех среди людей, которые начинали революцию, еще не сознавая этого ясно.

Несколько депутатов из Бретани — в большинстве священники — видимо, потерявшись немного в новой обстановке королевской резиденции, основали бретонское землячество. Помещалось оно где-то на Avenue de Saint-Cloud, а где именно, в точности неизвестно. Но помещение было хорошее, к бретонцам стали захаживать другие депутаты. Разговаривали о политике, закусывали, обменивались впечатлениями: хорошо живет король! В октябре Генеральные Штаты, уже ставшие Национальным собранием, перебрались в Париж. За ними туда перебралось и землячество «Бретонский Клуб». Помещение сначала сняли в неудобном месте, на Place de la Victoire. Но как-то оказалось, что приор якобинского монастыря, очевидно сочувствуя землячеству, готов предоставить для его собраний залу монастырской библиотеки. Место было центральное, за помещение приор, вероятно, денег не требовал. Землячество немедленно перебралось и на радостях переменило название: стало называться «Общество друзей конституции, заседающее в якобинском монастыре в Париже». Кто-то в шутку прозвал членов клуба якобинцами. Шутка была не Бог знает какая, но название привилось. Получило популярность и учреждение. Первоначальных его хозяев-учредителей очень скоро вытеснили другие люди, и из мирного бретонского землячества постепенно создалась одна из самых грозных революционных организаций истории.

Богарне стал членом якобинского клуба еще в 1789 году. Имел он успех и здесь. Массон называет его болтуном. Однако в собранной Оларом шеститомной коллекции материалов, относящихся к якобинскому обществу, есть лишь весьма немного записей о выступлениях Богарне. В клубе председатель избирался сроком на месяц. После кончины Мирабо Богарне был избран председателем; на этом посту он произнес, кажется, только одну речь: принимая эльзасских комиссаров, говорил им, что «факел фанатизма должен быть заменен священным огнем любви к отечеству». Так тогда, впрочем, говорили все. В Национальном собрании Богарне выступал чаще. Речи его — по нынешней терминологии — левели со дня на день, — в этом он тоже не составлял исключения. Левела даже его фамилия: вначале он именовался «виконт Александр де Богарне», потом «де Богарне» просто, потом «гражданин Богарне», еще позднее «республиканец Богарне». Жена, с которой он фактически находился в разводе и не встречался или встречался очень редко, далеко его перещеголяла: в одном своем письме, правда, писанном по начальству, будущая императрица называет себя «санкюлоткой-монтаньяркой»; а начинается это письмо с очень сложной формулы: «Привет, уважение, доверие, братство». Так не писал и сам Робеспьер. «Confiance» Жозефина, очевидно, добавила от себя: маслом каши не испортишь.

После закрытия Учредительного собрания, не имея права быть переизбранным, Богарне отправился на фронт.

Для кадрового офицера революция есть прежде всего беспорядок, крах субординации, массовое нарушение дис циплины. Как бы либерально он ни был настроен, повседневный быт революции ему нравиться не может, как веровавшему с детства человеку, даже утратившему впоследствии веру, не может нравиться оскорбление религиозных обрядов. Если в стране какая-либо организация ведет борьбу с разлагающим началом, офицер может к ней примкнуть. Если же ее нет или если примкнуть к ней почему-либо невозможно, то намечаются три почти неизменных варианта.

Офицер себе говорит, что ему нет дела до того, какие люди правят родиной и какими принципами они руководятся: служба остается службой, надо служить по-прежнему, спасая от прежнего то, что еще спасти можно. Это в истории всех революций наиболее частый случай.

Другой вариант: офицер остается на службе у революционного начальства для того, чтобы его перехитрить и в надлежащий удобный момент свернуть ему шею. Сколько кадровых офицеров ушло в Красную Армию, с тем чтобы перехитрить Троцкого! Обычно из этого ничего не выходит и потому, что революционное начальство, имея надлежащую подготовку, почти всегда хитрее тех, кто хочет его обмануть, и потому, что козыри тут почти всегда в руках у революционного начальства. Дело чаще всего кончается либо казнью, либо постепенным и почти незаметным превращением второго варианта в первый.

Есть, наконец, третий вариант: под практическую необходимость, под карьерные соображения, под честолюбивые замыслы в спешном порядке подгоняется спешно воспринятая идея. Офицер, воспитывавшийся в военно-учебных заведениях (иногда в привилегированных), вчера командовавший полком (иногда аристократическим), вдруг оказывается «революционным фанатиком»: он, скажем, отлично, ни о какой революции не думая, командовал Королевской легкой кавалерией или королевскими мушкетерами, но в нем таилась душа Юния Брута. Этому варианту, в совершенное отличие от предыдущих, почти всегда присущ элемент комический.

Французская революция, так же как российская, знает множество примеров всех трех вариантов. Александр де Богарне принадлежит к третьему разряду: в виконте, как выяснилось, жил дух революционного фанатика. Карьера его вначале шла превосходно. Его назначили главнокомандующим рейнской армией. По словесной революционности он мог затмить кого угодно из членов Конвента. Мне попадались в Национальной библиотеке разные его воззвания и плакаты. Они и теперь, через полтораста лет, вызывают невольную улыбку. Необычайный демократизм проявлял он и в частной жизни: сын его Евгений был отдан в учение к столяру, дочь Гортензия — к портнихе. Незадолго до своей кончины он писал, что постарается «поселить в душе своих детей ненависть к королям». Это не вполне ему удалось: Евгений Богарне, будущий вице-король Италии, женился на дочери баварского короля, сын Евгения — на дочери императора Николая I, Гортензия же стала голландской королевой и была матерью Наполеона III.

Успехи Богарне продолжались недолго. Титул перестал ему помогать. Титул стал даже его топить. Возможно, что лучшие из вновь выдвинувшихся революционных генералов превосходили его и военными талантами. Но, во всяком случае, они по происхождению были с точки зрения властей много надежнее. При всей независимости своего характера, Гош, сын конюха, был для Коммуны «глубоко свой парень» — и все-таки угодил в тюрьму (почти одновременно с Богарне). Как же надо было стараться бывшему виконту! Принц Евгений в первом томе своих воспоминаний говорит об отце как об умеренном конституционалисте. Это неверно. Богарне по необходимости старался возможно ярче засвидетельствовать свою революционность. Он, например, требовал у якобинцев казни офицеров, подписавших Майнцскую капитуляцию, и «отсылки их голов прусскому королю». Правда, написал он это сгоряча, — притом для спасения собственной жизни. Спастись ему все же не удалось. В августе 1793 года он должен был — не совсем добровольно — подать в отставку, причем ему предписали немедленно покинуть армию. Несколько позднее Богарне был арестован и посажен в Кармскую тюрьму. Еще через месяц, 19 апреля 1794 года, туда же посадили, по доносу, его бывшую жену.

IV

Монастырь кармелитского ордена, как известно, одна из главных исторических достопримечательностей Парижа. В тюрьму он был превращен в 1790 году и оставался тюрьмой лет шесть. Здесь происходили знаменитые сентябрьские убийства: 2 сентября 1792 года в здании и в саду монастыря зарезали 115 заключенных. Когда-то, до войны, я, как все, осматривал это здание с трепетом. Теперь ни цифрами, ни обстановкой сентябрьских убийств нас не удивишь. В Петербурге, в Москве, в Киеве будут со временем показывать и не то. На иностранных же туристов здание это сильно действует и сейчас: автобусы Кука продолжают останавливаться на углу улиц Азас и Вожирар. Замирающих американок ведут в «Камеру сабель»: трое из сентябрьских убийц, отдыхая от резни, поставили к стене сабли, — их кровавый след тут и отпечатался. Показывают в монастыре и старую надпись, сделанную на стене карандашом: «О, свобода, когда перестанешь ты быть пустым словом? Вот уже семнадцать дней как мы арестованы: говорят, нас завтра выпустят: но, быть может, это пустая надежда?..» Следуют три подписи: Citoyenne Tallien, Joséphine veuve de Beauharnais, d'Aiguillon.